Часто дети сильно бесят. Кажется, мы все это понимаем. Ругаться на детей, выражать громко свои чувства считается «дурным воспитанием», поэтому гнев, обида, злость копятся в родителях до уже полноценного скандала. И очень трудно с этого невротического маршрута свернуть.
Автор – мама очень последовательная и придирчиво выбирает не только яйца на рынке, но и слова для разговора с сыном. Этот поистине волшебный навык при чрезмерном употреблении – совсем как алкоголь! – может навредить: за чересчур округлыми формулировками ребенку непонятна эмоция, а напряжение остается при маме. Необходимо найти баланс выразительности!
Обопритесь на простую мысль: все невысказанные чувства не растворяются, как дым на ветру; они копятся и обязательно найдут выход через скандал, аффект. И во время концентрированной выдачи злости «за II и III квартал сего года» вы гарантированно наговорите ранящих, а то и травмирующих слов.
Мат – особенно выразительная часть русского языка. И дети матом ругались всегда (не верьте добрым советским фильмам). Но дети матерятся для самоутверждения в сообществе, для придания «крутости» себе и силы своим словам. «Отойди, б…» – гораздо сильнее, чем просто «Отойди», сравнимо с ударом. Взрослые же матерятся чаще для выражения своей усталости, шока, гнева и т. д. И это, кстати, отличный способ снятия эмоционального напряжения: материтесь на здоровье! Но разницу «матов» детям лучше объяснить.
А слишком сильный стыд родителя за ребенка с «грязным ртом» – хороший повод родителю посетить психотерапевта.
Про школу
Родители впервые заволновались, когда я дважды завалила экзамены
Недавно, разбирая документы, я наткнулась на свой школьный аттестат – не открывала его с выпуска ни разу. То есть за двадцать пять лет он мне так ни для чего не понадобился. И вот открываю я его и с удивлением обнаруживаю, что училась я, прямо скажем, так себе. Например, у меня тройка по геометрии, оказывается. Я-то все вспоминаю и детям рассказываю, как любила трапеции чертить, а оно вон как. По остальным предметам все лучше, но четверок значительно больше, чем пятерок. То есть я была такой уверенной хорошисткой с временными проблемами.
О чем это мне сейчас говорит? Главным образом о том, что я про эти оценки не помню. Помню, как обожала сокращать многочлены на алгебре, помню, как не понимала объема геометрических фигур и на контрольных мне их рисовала соседка по парте, помню, что любила решать задачки с химическими формулами и писать эссе про измученных страдальцев из пьес Чехова. А вот о том, что все это закончилось одной тройкой, кучей четверок и немногими пятерками, – не помню.
Мне было лет пять, когда родители вдруг решили, что неплохо бы мне начать читать. Ну правильно, старший брат-то уже в четыре газетки почитывал, а дочь что-то не рвалась. Сначала в бой ринулась мама. Она села со мной рядом на ковер, мы достали цветные кубики со слогами, и процесс пошел. Я отлично помню, что в целом понимала, что происходит. Мне объяснили правила, я довольно быстро смекнула, что получается, когда кубики встают рядом. Я даже начала потихоньку произносить заветные «ба-ба», «каша» и «кума». Но минут через пять мне это все надоело, стало лень. И я потихоньку свела все усилия на нет и перестала отвечать, потупив взгляд. Объяснить то, что мне лень, не хочется и лучше бы заняться чем-то другим, я не могла – в силу возраста, наверное. Мамы хватило минут на пятнадцать. Она искренне не могла понять, почему еще пять минут назад я легко читала «ба-ба», а теперь молчу и отвожу глаза. Выбежав из комнаты, она призвала папу – иди, мол, сам попробуй, я больше не могу. С папой было еще хуже, потому что лень накатывала еще сильнее. Но упорства ему было не занимать, поэтому еще где-то полчаса были потрачены впустую. Сцена повторилась – он с криком выбежал из комнаты, буркнув, что если со мной кто и справится, так это старший брат. Раз уж он сам научился, то и меня пусть научит. Читать в итоге меня научили в первом классе – да так, что всю начальную школу я читала лучше всех. Видимо, к этому возрасту я научилась бороться с ленью.
Больше родители в мои образовательные процессы особенно не вмешивались. Мама спрашивала про дела в школе, я рассказывала всякие интересные истории, хвасталась успехами и не распространялась о неудачах. Кстати, никогда не говорила о том, что не получилось или получилось плохо – то ли от страха, что начнут ругать (хотя, повторю, никто никогда не ругал за оценки), то ли от стыда, не знаю. Мама никогда не спрашивала про оценки и не смотрела дневник – только механически расписывалась в нем еженедельно. Но и я не давала повода для беспокойства: школу не прогуливала, домашние задания исправно делала, вела себя прилично и даже почти не бунтовала из-за школьной формы. В общем, никто на меня никогда родителям не жаловался, все были довольны.
Как так получилось? Почему за мной не требовался контроль?
Например, у меня никогда не проверяли домашнее задание и даже не спрашивали, сделала ли я его. Я сама тряслась его не сделать. Сама мысль о том, что меня спросят на уроке, почему у меня не сделано домашнее задание, приводила меня в ужас. Такой страх, смешанный с чувством стыда. А не прогуливала я уже по двум причинам: во-первых, опять же из-за страха – что пожалуются родителям, а во-вторых, из-за боязни потом не нагнать материал. Тут важно сейчас сказать, что я никогда не была ботаном, то есть дело не в том, что у меня был синдром отличницы и я не хотела упускать ни минуты увлекательного образовательного процесса. Нет, я просто не хотела попадать в ситуацию, когда будет неловко и трудно. Зачем устраивать себе проблемы, когда можно их избежать? Такой прагматичный подход.
Все же был один предмет, который я периодически прогуливала – физкультура. Терпеть не могла козла – и преподавателя тоже, – канат и эстафеты. Но опять же – прийти в школу и просто не пойти на урок я не решалась, поэтому в дни злосчастной физкультуры я притворялась очень нездоровой и оставалась дома. К вечеру мне, конечно, легчало, и на следующий день я бодро шла в школу. Мне кажется, мама все прекрасно понимала, но никогда меня взашей в школу не выталкивала.
Помощи в выполнении домашнего задания я обычно не просила – точнее, я быстро поняла, что это довольно бессмысленно. Главным образом потому, что родители не очень умеют объяснять. Дело было, видимо, не в их способностях, а во мне: я четко осознавала, что передо мной мама или папа, а не учитель, а значит, они объясняют не так. Вот не получается у меня задача по алгебре, бьюсь с ней уже час – ну, думаю, пойду к папе, послушаю. И пропадаю еще на час, потому что папа начинает объяснять очень издалека и очень пока не про то. Так мне тогда казалось. Мне бы понять, где я в формулах ошиблась, а он мне про логику построения заключений рассказывает. Или приду к маме спросить по грамматике английского языка – и полчаса выслушиваю, что же за учебник у нас и кто так учит. Проще было у брата спросить – у него столько времени на меня никогда не было, поэтому помогал он быстро и по существу. Но брата с трудом застанешь дома. Так что приходилось биться с домашкой самой. Помню, что моя подружка удивлялась, как это я смотрю вечером телик, когда должна в это время сидеть с мамой и домашкой. Воображаю себе уставшую после работы маму, которая вдруг променяет вкусный ужин и совместный просмотр фильма по телевизору на решение со мной задач по математике. Ну уж дудки, не для того мы живем.
Впервые я почувствовала волнение родителей по поводу моей учебы и дальнейшей судьбы в восьмом классе, когда я триумфально дважды провалила экзамены в хорошую школу. Мой старший брат, тот самый, который читал газетки в четыре года, перешел из нашей обычной районной общеобразовательной в сильную школу, показав тем самым, что и мне предстоит выполнить тот же фортель. Он туда поступил сам, сдав положенные экзамены. Меня же было решено предварительно отправить на подготовительные курсы: в течение всего восьмого класса я ездила постигать историю и литературу, чтобы подготовиться к новой жизни. Я ужасно боялась вступительных экзаменов – это было мое первое подобное испытание в жизни. С письменной историей справилась вполне неплохо, а вот устная литература мне не далась. «Как вы думаете, почему Лермонтов выбрал именно одинокий парус в качестве героя своего произведения?» И сижу я перед преподавателем, как пятилетняя я же перед цветными кубиками, а в голове шум и тоска. Видимо, не страдала я от одиночества и не могла сопоставить себя с гением русской литературы. В общем, в виде исключения дали мне второй шанс и позволили еще раз сдать литературу. И я снова ее завалила, уж не помню на чем. Я помню свои ощущения после этого провала: мне казалось, что я неимоверно тупа и мне явно не хватает знаний. Собственно, именно за знаниями меня и хотели перевести в сильную школу. И вот парадокс: я и хочу их получить, и осознаю их недостаток, но поступить не могу. Это было очень неприятно. От родителей я всего этого не услышала. Мама была заметно расстроена, но сказала лишь, что ничего, и после обычной школы я, конечно, поступлю в вуз, ничего страшного. Просто подготовлюсь получше и поступлю.
Я доучивалась в своей родной школе и готовилась к поступлению. ЕГЭ тогда еще не было, так что я сдавала экзамены по старинке: сначала выпускные в школе, а потом уже нужные мне предметы на вступительных экзаменах. И прямо как Катя Тихомирова из «Москва слезам не верит», я не добрала одного балла. У мамы снова промелькнула тень волнения. Ну что, сказали родители, надо еще готовиться, чтобы поступить в следующем году. В этот момент я четко осознала, что я не тупа, просто мне не хватает знаний, а значит, их нужно получить. И я с упорством весь год их получала. На подготовительных курсах при университете наша преподавательница по литературе вдруг объявила: ребята, есть вакансия лаборантки на университетской кафедре русского языка, кто-то хочет попробовать? И я захотела попробовать. Я работала на кафедре, готовилась к экзаменам и чувствовала, что я абсолютно на своем месте, понимая, куда мне дальше двигаться. Но важнее всего было для меня понимание, что это мое решение, мое желание все-таки поступить, мой труд и мой успех или моя неудача.