Ричард Пайпс. Мемуары непримкнувшего
Я посвящаю эту книгу памяти моих родителей Марка и Софии Пайпс в благодарность за то, что они дали мне жизнь и спасли от неминуемой смерти от рук нацистов
Только берегись и тщательно храни душу твою, чтобы тебе не забыть тех дел, которые видели глаза твои, и чтобы они не выходили из сердца твоего во все дни жизни твоей; и поведай о них сынам твоим и сынам сынов твоих.
(Второзаконие 4,9)
Предисловие
Я остановил свой выбор на этом заголовке для моих мемуаров потому, что любое другое название, которое мне приходило на ум, уже было использовано тем или иным автором. Кроме того, у него есть преимущество краткости.
Подзаголовок «Мемуары непримкнувшего» также нуждается в пояснении. Когда я утверждаю, что в определенном смысле в течение моей жизни чувствовал себя непримкнувшим, то под этим понимаю, что всегда придерживался своего собственного мнения и поэтому сторонился каких — либо партий или группировок. Я никогда не мог выносить «коллективного мышления». Мои взгляды на историю России сделали меня чужим для большинства историков, а суждения о советско — американских отношениях отдалили от сообщества советологов. Подзаголовок мемуаров имеет целью подчеркнуть эту сторону моей личности, которая оказала влияние на весь мой жизненный опыт.
Жизнь ученого обычно не представляет интереса для широкого круга читателей, потому что она довольно однообразна, когда речь идет о преподавании, и понятна лишь посвященным в том, что касается науки. Тем не менее три аспекта моего прошлого, как мне кажется, могут быть интересными и для более широкого круга читателей. Первое — это испытания, выпавшие шестнадцатилетнему еврейскому юноше в оккупированной немцами Польше в 1939 году, его побег в Соединенные Штаты вместе с родителями и в конце концов спасение. Второе — это то, что мне посчастливилось быть в Гарварде, вначале в качестве аспиранта, затем профессора, в пору его процветания — после окончания Второй мировой войны и начала полномасштабной войны во Вьетнаме, когда Гарвард, без сомнения, был лучшим университетом в мире. И третье — это мое личное участие в советско — американских отношениях во время одного из ключевых периодов «холодной войны» в 1970‑х и 1980‑х годах, особенно в течение двух лет (1981–1982), когда я служил в качестве эксперта при президенте Рейгане по восточноевропейским и советским делам.
Есть много причин, по которым можно взяться за написание автобиографии, но для меня важнее всего было познать самого себя. Ибо, если человеку довелось дожить до преклонного возраста, как мне, его жизнь — это длинная история, и ее первые главы бывают сокрыты во мраке времени. Остаемся ли мы такими же через все эти десятилетия? Поймем ли, что и почему когда — то говорили или делали? Написание автобиографии сходно с археологическими раскопками с той лишь разницей, что археолог сам становится предметом раскопок.
Мы чрезвычайно сложные существа, которые знают друг друга и даже самих себя лишь приблизительно. Как сказал малоизвестный, но блестящий английский эссеист XIX века Александр Смит, «мы исследовали вдоль и поперек всю Землю, чего нельзя сказать о человеке; вы можете исследовать королевство и нанести результаты на карту, но все ученые мужи мира не в состоянии произвести надежную карту даже самой скромной человеческой личности». Мы можем познать себя, если вообще это возможно, лишь начертав курс нашей жизни и стараясь это сделать возможно тщательнее. Я испытал приятное возбуждение, проделав этот путь, и надеюсь, что читатель найдет любопытной жизнь человека, которая объяла восемь десятилетий и два континента и которая в некоторые моменты была близка к центру исторических событий.
Процесс написания биографии — это уникальный опыт. Когда я в своих исторических трудах описываю жизнь других людей, я всегда осознаю, что свободен в выборе фактов и их интерпретации. Но рассказывая о своей жизни, я чувствовал, что если быть честным с самим собой, то нет иной альтернативы, чем излагать факты так, как они запечатлелись в моей памяти; следовательно, мои усилия направлял определенный императив.
Попросив нескольких близких мне людей, начиная с моей жены, прочитать рукопись, я сделал странное открытие: чем ближе эти люди к автору мемуаров, тем больше у них проявляется собственническое отношение к ним. Если они вас любят, то полагают, что у них есть право внести свой вклад и даже немножко подретушировать ваш собственный портрет, потому что ощущают, что в чем — то знают вас лучше, чем вы сами. Я был очень благодарен им за дружественные комментарии и серьезно размышлял над ними, но в конце концов лишь моя совесть была тем арбитром, который решал, что и как сказать.
У меня есть еще одна причина для того, чтобы восстановить в памяти мое прошлое. Ведь если я и не пережил холокост, то по крайней мере оказался среди тех, кому посчастливилось избежать его. Это может звучать странно из уст профессионального историка, но я всегда испытываю волнение, касаясь прошлого, — не прошлого других, а своего собственного, а также близких мне людей. Мне трудно смириться с тем, что люди, которых я знал, и события, участником или свидетелем которых был, исчезли, словно их никогда и не было. Но особенно трудно смириться с тем, что я остался, вероятно, единственным хранителем памяти о многих людях, которых уже давным — давно нет в живых. Многие мои близкие и почти все школьные друзья бесследно канули в холокосте. Это ощущение угнетает меня, потому что кажется, что оно делает жизнь бессмысленной. Но именно это обстоятельство дополнительно возлагает на меня обязательство написать мемуары, чтобы память об этих людях не была безвозвратно утеряна.
Глава первая. Польша, Италия, Америка
Война
В четверг 24 августа 1939 года еврейская газета в Польше «Наше ревю», которую мы регулярно читали, опубликовала на первой странице ошарашивающее сообщение, что два ярых противника, нацистская Германия и Советский Союз, подписали пакт о ненападении. За месяц до этого события мне исполнилось шестнадцать, и я вернулся домой после прохождения трехнедельного курса по военной подготовке, который требовалось пройти всем гимназистам в течение их предпоследнего года обучения. Если бы все шло своим чередом, то через несколько дней я пошел бы в школу в выпускной класс. Но этому не суждено было случиться.
Отец пришел к выводу, что эта новость означала войну, и решил, что нам необходимо съехать с нашей квартиры, потому что дом, в котором мы жили, находился слишком близко к центральному вокзалу Варшавы и был вероятным объектом бомбардировки. Мы переехали в Констансин, курортный городок к югу от Варшавы, где сняли большую комнату на вилле и ожидали дальнейших событий. Власти приказали, чтобы в городе соблюдалась светомаскировка. Я помню, как вечером при свечах шла дискуссия между отцом и одним из моих дядей о том, будет ли война. Дядя придерживался мнения, что все зависит от Муссолини, что, однако, оказалось совершенно неверным, так как на самом деле военная машина Гитлера с благословения Сталина была готова к действиям на севере, на западе и на юго — западе Польши.
Городские власти призывали население, живущее в пригородах, копать траншеи для защиты от бомбежек. Я принялся за работу с энтузиазмом, пока хозяйка виллы не потребовала прекратить это занятие, потому что я повредил ее цветочные клумбы.
В 6.30 утра пятницы 1 сентября меня разбудил гул, раскаты которого надвигались издалека. Моей первой мыслью было, что это гром. Одевшись, я выбежал, но погода была ясной. Высоко вверху я увидел ровный строй серебристых самолетов, направлявшихся к Варшаве. Один единственный биплан (казалось, он был из дерева) резко поднялся им навстречу Грохот, который я слышал, был не громом. Это на Варшавский аэропорт падали бомбы, которые быстро уничтожили небольшие военно — воздушные силы, собранные поляками.
Несмотря на большое неравенство сил, положение Польши не было безнадежным. Прежде всего, у Польши были гарантии как от Англии, так и от Франции, что в случае нападения Германии они объявят ей войну. Французы также обещали полякам, что они немедля контратакуют на Западном фронте, чтобы отвлечь германские силы. Кроме того, поляки рассчитывали на нейтралитет Советов, что дало бы возможность их силам перегруппироваться и дать бой в восточной части страны, где вермахт не сумел бы окружить их с флангов. Они не знали, что французы не сдержат свое слово и что существовал секретный пункт пакта о ненападении между Германией и СССР, по которому русские получали восточную часть Польши.
Еще до наступления полудня мы услышали по радио, что началась война между Польшей и Германией и что войска противника пересекли границу во многих пунктах.
Мое отношение к войне было смесью надежды и фатализма. Как поляк и еврей, я презирал нацистов и ожидал, что с помощью союзников мы победим. Этот фатализм был основан на вере, которая присуща молодежи и тем взрослым, которые никогда не взрослеют: что бы ни случилось, так и должно было случиться. На практике это означало, что человек жил одним днем и надеялся на лучшее. Это чувство фатализма хорошо сформулировано в моем любимом выражении Сенеки: «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt» («Судьба желающего ведет, а нежелающего тащит»).
Вечером того дня, который стал первым днем Второй мировой войны, отец усадил меня на скамейке в парке, окружавшем виллу, и сказал, что если что — либо случится с ним или с матерью, мне необходимо добраться до Стокгольма и найти там мистера Ольсона в «Сканска Банке», где у него был счет. Как я узнал много лет спустя, деньги в виде чека, спрятанного в печатной машинке, были контрабандой вывезены из Польши в 1937 году близким другом отца. Вначале чек был положен в банк в Лондоне, а затем переведен в Стокгольм. Впервые отец разговаривал со мной как со взрослым. Эти деньги, скромная сумма в 3 348 долларов, спасли нам жизнь.