Nea Hellas, которое прибыло из Нью — Йорка и следовало в Афины, но Италия вступила в войну и Средиземное море превратилось в военную зону Поэтому судно возвращалось обратно в Нью — Йорк, не совсем заполненное пассажирами. Мы взошли на корабль 2 июля и отплыли на следующее утро. Мы путешествовали третьим классом, это были самые дешевые места: еда была едва съедобная (одно блюдо в меню, которое я сохранил, называлось Chou ndolma Horien- tale), a вино отвратительное. На борту было довольно много греков, которым не позволили остаться в Соединенных Штатах, и они не расстраивались, что корабль возвращался. Самым знаменитым пассажиром был Морис Метерлинк — известный поэт и драматург конца XIX века, в наше время забытый и не читаемый. В хорошую погоду он сидел на палубе первого класса, прикрыв голову сеточкой для волос. Я получил от него автограф. Хотя была опасность, что немецкая субмарина остановит нас для обыска, плавание прошло без инцидентов.
11 июля 1940 года мы причалили в Хобокене, штат Нью — Джерси. В этот день мне исполнилось 17 лет.
Колледж
Наши представления о Соединенных Штатах были настолько искажены, что когда отец, спускаясь по трапу, увидел на берегу человека, опиравшегося о фонарный столб, он сказал с облегчением, что, возможно, эта страна не настолько лихорадочна, как он полагал. Осей Бюргер встретил нас в Хобокене, и, проведя день в Нью — Йорке, мы отправились поездом в Трою, штат Нью — Йорк, где у Бюргеров была ферма.
Я примерно знал, чего ожидать от Нью — Йорка, и больше всего меня поразили не высота зданий или обилие машин — все это было известно из американских фильмов, — но тот факт, что в сопровождении моего спутника, сына друзей Бюргеров, я мог войти в фойе гостиницы «Волдорф — Астория» или зайти в музыкальный магазин и в маленькой кабинке прослушать любую выбранную мною пластинку классической музыки. На вокзале «Гранд — Сентрал» перед отправлением я подошел к газетному киоску купить какое — нибудь издание о высшем образовании. Я сказал: «Колледж, информация о колледже, пожалуйста». Продавец посмотрел озадаченно, но после минутного раздумья продал мне номер журнала College Life («Жизнь колледжа»), который был предшественником журнала «Плейбой».
Остаток лета мы провели на ферме. На сеновале, где мы с Джоном спали, мне как — то раз попал в руки том Who's who in America («Кто есть кто в Америке») 1914–1915 года издания. В конце книги я обнаружил более ста страниц рекламы различных школ и колледжей. Это было то, что надо: названия и адреса учебных заведений. Я купил сотню дешевых открыток и с помощью знакомого напечатал одинаковые запросы во многие колледжи. Я сообщал о том, что я беженец, у меня ограниченные финансовые ресурсы, но я очень хотел бы поступить в колледж. Мне нужны стипендия и гарантия трудоустройства. Я не знал, какая разница между Гарвардом и маленьким сельским колледжем. Из большинства колледжей я не получил ответа, некоторые ответили отрицательно, но из четырех пришел ответ, на который я надеялся: это были Батлер — колледж в Индианаполисе, Теннессийский университет, Ерскин — кол- ледж в Южной Каролине и Маскингум — колледж в Огайо. У меня не было критериев, по которым я мог бы сделать правильный выбор. Что склонило меня в пользу Маскин- гума, это рекламная карта на всю страницу в книге «Кто есть кто?» На этой карте они так изобразили свое расположение в Нью — Конкорде, Огайо, как будто это был reoipa- фический центр Соединенных Штатов.
Отец был недоволен тем, что я собирался уехать учиться в колледж, потому что хотел, чтобы я помогал ему в его новом бизнесе. Теперь я понимаю его лучше, чем тогда, когда любая оттяжка с получением образования казалась мне непомерным упрямством с его стороны. У меня были высокие, хотя и нечетко сформулированные устремления: я совершенно не знал, чем хочу заниматься в жизни, но был абсолютно уверен, что «делать деньги» не моя цель. Я чувствовал, что Бог спас меня от ада оккупированной немцами Польши для какой — то более высокой цели, чем просто выжить или жить в свое удовольствие. Это чувство меня никогда не покидало. Если бы отец поговорил со мной с глазу на глаз и объяснил, что он понимает и разделяет мое стремление учиться, но что в данных обстоятельствах моя помощь необходима, то я, возможно, и уступил бы, по крайней мере на какое — то время, на год или больше. Но в нашей среде отцы не относились к сыновьям — подросткам как к взрослым людям.
7 сентября 1940 года я уехал на автобусе в Огайо. На следующий день, в воскресенье утром, я прибыл в Нью- Конкорд. Территория колледжа была совершенно пуста, так как буквально все обитатели колледжа, да и городка, находились в церкви. Я поселился в местной гостинице и прошелся по городку. Здания из красного кирпича, некоторые были построены еще в середине XIX века, расположились на склонах холмов, украшавших ландшафт. Все это производило приятное впечатление, но простенький колледж ни в коей мере не походил на Варшавский или на Флорентийский университет. Что меня больше всего удивило, так это надпись, выгравированная над входом в одно из зданий колледжа. Это был отрывок из книги Исход, где Бог обращался к Моисею: «Сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая». Мне пришла в голову мысль, что, возможно, я по ошибке попал в теологическую семинарию. Но позже в тот же день вице- президент колледжа встретился со мной и провел меня по кампусу, и все показалось вполне нормально.
Как оказалось, мой выбор был великолепен. Мас- кингум был, конечно, не Гарвард, да и не притворялся таковым, но для меня он был намного более подходящим местом, чем какой — нибудь другой колледж, по двум причинам. Во — первых, он был небольшим. В нем учились семьсот студентов, соответственно было немного преподавателей, и это означало, что я не терялся в толпе. Я был предметом любопытства, потому что, кроме польской девушки, поступившей сюда до войны, я был единственным европейцем. Довольно быстро я познакомился с большинством студентов и знал их имена, а они знали меня. Вторая причина заключалась в том, что я был очень беден: весь мой гардероб состоял из двух костюмов и четырех рубашек, что сделало бы меня посмешищем в более престижном университете. Вскоре меня взяли под свою опеку студенты, преподаватели и администраторы, и я провел в этом колледже два с половиной счастливых года.
Для европейца приезд в центральную часть Огайо в 1940 году был шагом назад, в XIX век: взгляды здешних людей и их ценности соответствовали взглядам европейцев до Первой мировой войны. Ощущалась некая стабильность, какой я никогда раньше не испытывал. То, насколько Европа была далека от этих людей, можно было понять из замечания одной умной и симпатичной девушки, с которой я встречался. Она сказала, что была рада встретить меня особенно потому, что, даже зная, что Европа существует, в душе в этом сомневалась. Кроме президента колледжа и нескольких преподавателей, никто не бывал в Европе. (Когда я снова посетил Маскингум в 1988 году для получения степени почетного доктора, большинство преподавателей и многие студенты бывали в Европе, причем некоторые не раз.) Мои истории о войне слушали благосклонно, но скептически. Одна из причин заключалась в том, что в подавляющем большинстве жители были республиканцами, а республиканцы в то время поддерживали политику изоляционизма Америки. Но помимо политических пристрастий, они верили, что человек добр, и их невозможно было убедить, что немцы были воплощением зла, как я их описывал. Один раз мне напомнили, насколько (якобы) фальшивыми оказались истории о немецких бесчинствах в Бельгии во время Первой мировой войны. Стало известно, что я читал Ницше, так как я часто бравировал этим фактом, производившим на всех сильное впечатление. Как — то раз вице — президент колледжа увидел, как я шел по кампусу, и предложил подвезти меня. Когда мы приехали, он принялся читать мне нравоучение. Он сказал, что несмотря на мои невзгоды я не должен терять веры в человечество, что люди в основном хорошие, а жизнь справедливая. Он закончил словами: «Так что вам не следует читать Ницше». Но к тому времени я уже перестал его читать.
В течение пяти семестров в Маскингуме я имел возможность наблюдать множество различий между Америкой и Европой.
Примечательное отличие было в том, что молодые американцы планировали свою жизнь с уверенностью, которую европейцы моего поколения считали неоправданно донкихотской и наивной; казалось, они жили будущим, а мы одним днем. Просматривая журнал «Форчун», я обратил внимание на рекламу страховой компании из штата Мэриленд, которая гласила: «Непредвиденные события не должны изменять или нарушать дела и планы людей». «Да неужели? — подумал я. — Тогда почему же события, совершенно изменив ход моей жизни, привели меня из Варшавы сюда, в Нью — Конкорд?» Подразумевалось, что деньги могут предотвратить нежелательные изменения в жизни человека, но опыт научил меня, что деньги не решают все проблемы. Молодые американцы, казалось, шли в заранее известном направлении по жизни, в то время как мы плыли по течению, убежденные в том, что в противном случае потонем.
Кроме того, была огромная разница в отношениях между полами, которая неким образом тоже была результатом господствующего чувства уверенности в завтрашнем дне. Эти отношения регулировались строгими правилами и были нацелены на помолвку и брак. К третьему свиданию девушки обычно — более или менее открыто — ставили вопрос о моих намерениях. Моей реакцией была паника: в 18–19 лет брак был на последнем месте среди моих приоритетов. Как правило, если девушка получала неудовлетворительный ответ, то прекращала отношения. Отношения с девушками в Польше были более товарищескими; речь о браке не заходила, пока человек не становился зрелым. Одна из причин, по которой я позднее женился на моей будущей жене, заключалась в том, что она в течение двух лет нашего знакомства никогда даже не намекала на брак (она вышла из такой же культурной среды, как и я): мы были друзьями задолго до того, как стали возлюбленными. Вообще я находил американок всех возрастов намного менее уверенными в своей женственности, чем женщины в Европе. Они чрезвычайно стремились нравиться и угождать мужчинам, в то время как европейские женщины ожидали от мужчин, что они будут ухаживать за ними и делать им приятное. Феминизм, который появился в конце 60‑х, только усилил эту неуверенность американок в себе, потому что относиться ко всем мужчинам как к потенциальным насильникам означает лишь, что женщина не имеет ни малейшего представления, как строить с ними отношения.