Война, конечно, не была для нас сюрпризом, мы давно ее ожидали и намеревались покинуть Польшу. После капитуляции союзников в Мюнхене в октябре 1938 года я пришел к выводу, что общеевропейская война неизбежна. Но перед нами вставали огромные трудности с получением виз. Мои родители подали заявление на туристическую визу, чтобы посетить международную ярмарку в Нью- Йорке, и американское консульство согласилось ее выдать при условии, что они оставят меня дома. Поэтому мы договорились с одним из моих дядей, живущем в Палестине, у которого были хорошие связи с британскими властями, что я присоединюсь к нему. И меня это совершенно устраивало. Впоследствии я узнал, что если бы Гитлер напал на Польшу на шесть дней позже, мы к тому времени уже уехали бы, потому что 28 августа мои родители получили туристические визы в Соединенные Штаты, а я в то время уже имел необходимые документы для выезда в Палестину[1].
На следующий день после начала войны я пошел добровольцем помогать регулировать уличное движение в Констансине. У меня были инструкции сигналить машинам, чтобы они съезжали с дороги при звуке сирены воздушной тревоги. Я выполнял это поручение очень прилежно в течение нескольких дней, но затем понял тщетность этого занятия, так как машины, наполненные офицерами в форме со своими семьями, игнорировали мои сигналы и продолжали путь на юг или на восток, чтобы выбраться из страны.
Гражданское население в Европе в конце 1930‑х годов постоянно предупреждали об опасности химической атаки с воздуха. У меня был противогаз, который я привез с собой из военного лагеря, но, увы, у него не было фильтра, что делало его бесполезным. Одна еврейская девушка, которую я встретил в Констансине, сказала мне, что у нее есть необходимый мне фильтр и предложила зайти за ним к ней на виллу. Я пришел вечером и постучал в дверь дома с затемненными окнами. Когда дверь открылась, я увидел комнату, заполненную молодыми людьми, чувственно танцевавшими под граммофон. Девушка не имела ни малейшего понятия о том, что мне было нужно и, оставив меня, вернулась к своему партнеру.
Через шесть дней после начала войны мы услышали ошеломляющие слухи, что немцы приближаются. Я начал вести дневник и сделал об этом запись. И действительно, хотя об этом не было известно в то время, польское правительство уже 4–5 сентября произвело частичную эвакуацию своего персонала из Варшавы, а в ночь с 6 па 7 сентября главнокомандующий польскими вооруженными силами маршал Рыдз — Смиглы тайно оставил столицу. Отец достал автомобиль, и мы направились обратно в Варшаву. По дороге нас остановил патруль, но отец показал документы, включая удостоверение ветерана Польского легиона в Первой мировой войне, и нас пропустили. В городе атмосфера была очень напряженная. Немцы с самолетов сбрасывали листовки, призывающие сдаться. Я поднял одну из них, но прохожий предупредил меня, что они отравлены. Радио поддерживало наш дух призывами мэра Стефана Старжинского и музыкой «военного» полонеза Шопена. Впоследствии Стефан Старжинский был арестован и через четыре года расстрелян в Дахау. В город тянулись пешком, на лошадях или телегах остатки побежденной польской армии, среди них были раненые, все в лохмотьях, унылые и подавленные.
8 сентября немцы начали штурм Варшавы, но натолкнулись на серьезное сопротивление. Я видел длинные очереди мужчин в гражданском, предположительно резервистов, которые откликнулись на призыв правительства. Держа маленькие котомки, они маршировали из города на восток, где должны были быть зачислены в войска. Мои родители обсуждали отъезд из Варшавы. У нас был автомобиль, и отец хотел, чтобы мы направились в Люблин, приблизительно в 100 милях на юго — восток от Варшавы, потому что правительство эвакуировалось туда. Эту идею предложил польский министр иностранных дел Юзеф Бек, знакомый отца, который советовал ему следовать за правительством. Моя мать наотрез отказалась. Она была убеждена в том, что это предложение поступило лишь потому, что у отца были деньги, и когда они закончатся, помощь прекратится. Я слышал неистовые споры в спальне по этому поводу; к счастью, мать настояла на своем.
К середине сентября Варшава была окружена, мы были в капкане. Второй раз мы оставили нашу квартиру и переехали к друзьям, которые жили в прочном многоквартирном доме вдали от центра. Родители поселились у них, а мне была предоставлена маленькая комнатка на верхнем этаже, где жил еврейский ученый. У него была внушительная библиотека, и я позаимствовал у него историю Византии, часть многотомной «Мировой истории» Вильгельма Онкена, которую он попросил вернуть ему в том же виде, в каком я ее взял. У меня было также несколько собственных книг. Когда бомбы дождем падали на город, мать снова и снова приходила попросить меня спуститься в подвал, но я отказывался, пока бомбардировки не стали особенно лютыми. После того как Варшава пала, я обнаружил, что огромный артиллерийский снаряд пробил крышу над моей комнатой, прошел через стену в футе над моей кроватью и застрял, не разорвавшись, в лестничной площадке[2].
Начиная с вечера 22 сентября, после эвакуации дипломатического корпуса, Варшаву бомбили круглосуточно. Днем бомбардировщики «Стука» кружили над беззащитным городом, с визжащим звуком пикируя, сбрасывали бомбы на гражданские цели, а ночью начинался артиллерийский обстрел. Бомбардировки были сплошными, за исключением 23 сентября, праздника Иом Кип- пур, когда германские пилоты развлекались, сбрасывая бомбы в основном на еврейский квартал Варшавы.
Среди моих бумаг я нашел дневник, который вел восемь месяцев спустя после этих событий; нет ничего лучше, как процитировать из него.
Приблизительно 23 сентября радиостанция замолчала, уничтоженная бомбами. На следующий день не было воды (газа ne было уже продолжительное время). Мы спали полностью одетыми, со всем необходимым, готовые бежать в любой момент. Я расположился один на шестом этаже, читая «Волю к власти» Ницше и стихи Леопольда Стаффа или делая заметки для эссе о Джотто. Артиллерийский обстрел громыхал в течение всего дня и вечера 24 сентября, а 25‑го утром нас разбудил звук падающих бомб. Не было уже более противовоздушной обороны или (польских) самолетов, раздавалась лишь кое — где пулеметная стрельба. Началась массивная бомбардировка 450 самолетами, продолжавшаяся весь день, непревзойденная в анналах истории. Бомба за бомбой падали как град на беззащитный город. Дома рушились, хороня под обломками тысячи людей, распространяя пожар на всю улицу. Толпы почти отупевших людей с детьми и котомками бежали по улицам, сплошь заваленным обломками. Германские пилоты, самые гнусные стервятники в мире, намеренно летели очень низко, обстреливая улицы из пулеметов продольным огнем. К вечеру Варшава была объята пламенем и напоминала Дантов ад. С одного конца города до другого все, что можно было видеть, — это отблески огня, окрашивающие небо красным заревом. Немецкая артиллерия приступила к работе, покрывая город шквалом снарядов… Наше (временное) жилище чудом уцелело у на нем были следы «всего лишь» от двух артиллерийских снарядов.
Но нам не суждено было отделаться так легко. Около часу ночи нас разбудил громкий взрыв — снаряд попал в квартиру под нами, убив женщину. Мы вскочили и побежали вниз по темной лестнице, заполненной людьми. Крики, призывы о помощи и стоны перемешивались с неприятным эхом разрывающихся снарядов. Наш дом начал гореть. Мы побежали во двор, я с чемоданом самых ценных записей и книгу держа в руках нашу дрожавшую собаку. В тот моменткогда я пересек двор, неподалеку разорвалась шрапнельу не причинив никому вреда. Мы укрылись в подвале, но в пять утра нам пришлось его оставить, так как одна из лестниц горела и оставаться было небезопасно.
Мы побежали в город. На улице Сенкевича мы нашли убежище в огромном, но очень грязном и переполненном подвале. Артобстрел продолжался без перерыва. В семь вечера это здание тоже начало гореть. Мы снова выбежали, на этот раз на улицу Маршалковская, где укрылись на узкой лестнице… Пошла вторая ночь. Артиллерия продолжала стрелять — весь город был объят пламенем. Я никогда не забуду зрелище, которое предстало перед моими глазами на углу улиц Маршалковская и Цельна: лошади, мечущиеся или распластанные на тротуаре, освещенные отблесками горящих как коробки домов, люди, бегущие из дома в дом в поисках безопасного убежища. В течение ночи артиллерийский огонь немного ослаб, и я, положив голову на колени официантки, заснул. Я был голоден, мы едва сумели спасти нашу собаку; дали ей сахара и чудом раздобытой воды.
Вдруг дверь отворилась и внесли четырех тяжело раненных солдат. Их перевязали при свете свечей, но ни воды у ни медикаментов не было. Женщины начали терять самообладание и падать в обморок. Дети плакали. Я тоже был на грани срыва. Наконец, я успокоился и слушал с безразличием разговоры о том, нужно ли потушить свечи или нет и так далее. Толпы людей штурмовали нашу дверь, пытаясь войти. Артиллерийский обстрел значительно ослаб… Варшава и Польша вместе с ней прожили свой последний день.
Я могу добавить, что не записал в своем дневнике, а именно, что, когда мы бежали по горящим улицам, мать держала подушку над моей головой, чтобы защитить меня от падающих обломков.
В подвалах ходили самые невероятные слухи, и я записал их в своем карманном дневнике:
Поляки отбивали немецкие атаки и освобождали городау французы прорвали линию Зигфрида, а англичане высадились в Восточной Пруссии. Один из нерегулярно выходивших листков новостей, который появился в те дни под бодрым названием «День добрый!», объявлял в своих заголовках: «Линия Зигфрида прорвана. Французы входят в Рейнскую область. Польские бомбардировщики летят на Берлин».
Все это, конечно, было чистым вымыслом. Наконец правда стала ясной для всех: 17 сентября советская армия пересекла границу Польши и оккупировала ее восточные районы. 24 сентября, в воскресенье, я записал в дневнике: