Варшава защищается. Советы оккупировали Борислав, Дрогобыч, Вильно, Гродно. На западном фронте тишина. Польша потеряна. Надолго ли?
Двадцать шестого польские власти и германские военные начали переговоры. Варшава капитулировала на следующий день. По согласованным условиям объявлялось перемирие на сорок два часа. В 14 часов двадцать седьмого пушки замолчали и самолеты с неба исчезли; к этому моменту они уничтожили каждое восьмое здание в городе. Воцарилась жуткая тишина. 30 сентября немцы вошли в город. Я повстречал их передовую часть, открытую военную машину, которая остановилась на углу улиц Маршал- ковская и Аллеи Ерозолимских, в самом сердце Варшавы. Молодой офицер, сидевший рядом с шофером, встал в машине и сфотографировал толпу, ее окружившую. Я бросил на него свирепый, полный ненависти взгляд.
Во время двухдневного перемирия мы вернулись в нашу квартиру, избежавшую разрушения, если не считать выбитых окон. Однако дома на обеих сторонах нашей улицы лежали в руинах. Коко, наша годовалая кокер — спаниель, сопровождавшая нас в скитаниях, просто сошла с ума от радости. Она носилась по столовой, то и дело прыгая на диван и с дивана. Она, должно быть, думала, что наши несчастья закончились.
Существует огромное количество дезинформации относительно польской кампании 1939 года. Обычно поляков высмеивают за их попытку остановить германские танки кавалерией. Дело представляется так, будто они оказали лишь символическое сопротивление и потерпели полный крах. На самом деле они воевали смело и эффективно. Рассекреченные германские архивы показывают, что поляки за четыре недели войны заставили вермахт понести тяжелые потери: 91 ООО убитых и 63 ООО тяжело раненных[1]. Это были самые тяжелые потери вермахта до начала блокады Ленинграда и сражения под Сталинградом. За первые два года немцы завоевали практически всю Европу.
У нас была еда, потому что буквально перед началом войны мать купила большой мешок риса, который хранила под кроватью. Это было нашим основным продуктом в течение следующего месяца. Его готовили различными способами, иногда даже с конфитюром. Была и вода, которой мы наполнили нашу ванну.
1 октября германские части начали входить в город. Они ехали на грузовиках, и я с удивлением заметил, что они не были белокурыми сверхчеловеками, как их изображала нацистская пропаганда; многие из них были низкорослыми, смуглыми, абсолютно не героического вида. Оккупационная власть скоро восстановила коммунальное обслуживание. Открылись булочные. Польские магазины продавали, или, лучше сказать, раздавали, свои товары почти даром. Я купил, что мог, включая консервы сардин и плитки шоколада. Поведение оккупационных войск в первый месяц оккупации было вполне корректным. Я не видел никаких актов насилия. Один образ, который врезался мне в память, — это германский солдат на мотоцикле с бородатым евреем в коляске, показывавшим ему дорогу по варшавским улицам. В другой раз я видел двух молодых еврейских девушек, которые флиртовали со смущенным немецким часовым у входа в здание, щекоча ему нос цветами. Единственный инцидент явно антисемитского характера, который я наблюдал, это когда грузовик с хохочущими германскими солдатами, громыхая, несся по улицам в еврейском квартале, а евреи, некоторые из них пожилые, разбегались в стороны, чтобы не попасть под колеса. Скоро на стенах появились плакаты германского командования. На одном были напечатаны имена поляков, которых расстреляли за всевозможные «преступления», например за то, что в присутствии немецкого солдата они сказали слово psiakrew, дословно «собачья кровь». Еще по всему городу была расклеена картинка, изображавшая раненого польского солдата с подвязанной рукой, он гневно показывает на руины Варшавы и кричит Чемберлену: «Это твоя работа!» Молча мы изучали эти плакаты.
Один раз на улице отца остановил немец, который, подойдя к нему, положил руку на плечо и спросил: «Поляк?» Отец раздраженно ответил на безукоризненном немецком: «Нет, уберите руки». Смущенный солдат подумал, что он докучает другому немцу, извинился и ушел.
6 октября приехал Гитлер, чтобы триумфально созерцать завоеванную столицу Польши. Я видел его из нашего окна с четвертого этажа. По пути его следования вдоль улицы Маршалковская, главной улицы города, а также внизу перед нашим домом через каждый метр стояли вооруженные германские солдаты. Он ехал в открытом «мерседесе», стоял в знакомой позе, отдавая нацистский салют. Я подумал, что убить его было бы легко.
Вначале поляки относились к иностранной оккупации с молчаливым фатализмом. В конце концов их страна имела независимость всего 21 год после 120 лет иностранного владычества. Их патриотизм был более связан с идеей нации, ее культурой и религией, чем с государственностью. У них не было сомнений в том, что они переживут и эту оккупацию и вновь увидят Польшу возрожденной.
Положение евреев было, конечно, совершенно иным. Большинство польских евреев, а они были в основном ортодоксальными евреями, жившими в компактных поселениях, вероятно, мало знали о том, каково было отношение нацистов к ним. Евреи Восточной Европы были самой прогермански настроенной группой населения, кроме, конечно, тех из них, кто симпатизировал коммунизму и русским[3]. Они помнили годы Первой мировой войны (1914–1918), когда немцы, отвоевав Польшу у русских, установили закон и порядок. В семье моей матери сохранились самые хорошие воспоминания об этом периоде. Я убежден в том, что большинство евреев не были напуганы тем, что случилось в сентябре 1939 года, и рассчитывали вернуться к более или менее нормальной жизни. Израил Зангвил в своей книге «Дети гетто» правильно подметил, что «еврей редко обозлен из — за преследования. Он знает, что находится в «Goluth», в изгнании, и что время Мессии еще не пришло, поэтому он смотрит на своего угнетателя просто как на глупый инструмент премудрого Провидения»[2].
Ассимилированные евреи были более обеспокоены: они слышали о Нюрнбергских законах и о Хрустальной ночи. Но даже они полагали, что сумеют приспособиться к германской оккупации: ведь и немцам будут нужны доктора, портные и булочники. За два тысячелетия евреи научились выживать во враждебном окружении. Они этого достигли не призывами к чести, требованиями уважения прав человека или просьбами о сострадании. Они просто старались быть полезными для властителей, кем бы те ни были, одалживая деньги королям и аристократам, продавая свои товары и собирая подати и налоги. Конечно, время от времени их грабили и изгоняли, но в общем и целом они приспособились. Они думали, что и на этот раз все будет так же. Но они глубоко заблуждались. Люди, с которыми они столкнулись на этот раз, были движимы не экономическим интересом, а безумной расовой ненавистью, которую невозможно было умиротворить.
Я лучше понял это отношение полвека спустя, когда наблюдал, с какой наивностью израильтяне относились к палестинцам. Отбив три нашествия арабов, которые должны были уничтожить Израиль и перебить или, по крайней мере, изгнать еврейское население, израильтяне погрузились в комфортабельное существование, готовые сделать почти любую уступку арабам, чтобы наслаждаться плодами мира и процветания. Большая часть израильского населения просто игнорировала бесспорные доказательства неутолимой деструктивной страсти своих палестинских соседей, убежденные в том, что они смогут откупиться уступками. Им трудно было поверить, что их могут ненавидеть, потому что они сами не испытывали ненависти.
…Жизнь в оккупированной Польше удивительно быстро вернулась к нормальному состоянию. Поразительно, как быстро каждодневное берет верх над «историческим». Это наблюдение привело меня к выводу, что население играет только скромную роль в истории, по крайней мере в политической или военной истории, которая является уделом ограниченных элит. Люди не делают историю, они просто живут. Я нашел подтверждение этой мысли во вступлении к «Рассказу о старых женах» Арнольда Бенета, где он вспоминает свое интервью с пожилым железнодорожником и его женой в Париже во время прусской осады 1870–1871 годов. «Самое полезное наблюдение, которое я вынес из этого, — пишет Бенет, — было впечатление, ошарашивающее вначале, что простые люди продолжали жить обычной жизнью в Париже во время осады».
Вернусь к моим воспоминаниям о тех днях, как я их записал в мае 1940 года, — о времени, которое мы провели под германской оккупацией.
Начался самый печальный месяц моей жизни, который имел такой хороший итог: октябрь 1939 года. Мне трудно описать у что я делал в этот период и как я проводил свое время. В квартире было ужасно холодноу я спал под одеялом не раздеваясь. Было опасно выходить на улицуу потому что немцы хватали людей и посылали на работы. Я мог читать и заниматься только в дневное время у так как вечером не было электричествау а свечи нужно было экономить. Изо дня в день мы питались рисом, макаронами и различными супами, потом появились хлеб и капуста. Я вставал около десяти и с одинаково сильным голодом и отвращением ел завтрак, после чего шел навестить (моих друзей) О лека и Ванду или оставался дома… Я был в отчаянииу когда думал о моем положении — о том, как все мои планыу стремления и мечты были разрушены.
Я точно не знаю, почему отец считал невыносимой перспективу просто выжить под немецкой оккупацией, перспективу, с которой большинство евреев безропотно смирилось. Вероятно, это была гордость: он был достойный человек, который находил мысль, что к нему будут относиться как к изгою, невыносимой. Он не питал никаких распространенных тогда иллюзий и предвидел то, что произойдет. В письме, которое он написал месяц спустя, до того как началось открытое преследование, он предупреждал: «Польских евреев ожидает участь хуже, чем немецких евреев».
Приблизительно в первую половину октября мы стали устраивать семейные совещания на кухне, которая полностью была в нашем распоряжении, так как Андя, наша служанка, исчезла в начале войны. У нас появилась возможность уехать из Польши на Запад по поддельным документам как гражданам одной латиноамериканской страны. Отец знал почетного консула этой страны, которого я буду называть мистер Экс. У него был единственный незаполненный формуляр паспорта, но без консульской печати, которую забрал генеральный консул, покидая Варшаву с дипломатическим корпусом. Мистер Экс предложил отдать этот паспорт в наше распоряжение. Но перед нами стоял вопрос, осмелимся ли мы вырвать себя из привычной среды и устремиться в неизвестность? Хотя мы были небогаты, в нашем доме никогда не говорили о деньгах (вообще деньги не были предметом разговора в еврейских семьях среднего класса), и я не имел ни малейшего представления, что они необходимы для выживания. Когда отец рассуждал вслух за или против эт