[14].
Мое уныние было вызвано главным образом тем, что город, где когда — то проживало 300 тысяч евреев, был теперь judenrein (свободен от евреев). Я, конечно, знал об этом, но реальное, а не абстрактное значение этого дошло до меня, когда я понапрасну искал глазами еврейские лица на улицах. Коммунистическая Варшава была гораздо менее гнетущей, чем коммунистическая Москва, но в Москве можно было видеть много евреев, отчего ее мрачность легче переносилась. Еврейский квартал в Варшаве совершенно исчез, сровнен с землей, хотя то тут, то там на его руинах строились многоквартирные дома. Дом моей бабушки исчез, как и дом, где жила Ванда. На огромной площади — там, где прежде было еврейское гетто, возвышался памятник в стиле соцреализма еврейскому герою Сопротивления. Время от времени к нему подъезжали туристы в автобусах, они выходили, делали пару фотографий перед памятником и, не задерживаясь, уезжали. Странное и неподходящее название Umschlagplatz (Площадь пересадки) было дано месту, где сотни тысяч евреев, включая моих родственников и друзей, загоняли в товарные вагоны и отправляли к газовым камерам Треблинки. Сейчас эта площадь выглядела заброшенной и запущенной. Все это производило невыносимо удручающее впечатление. Глядя на это, я испытал щемящее чувство, будто из всех евреев на земле лишь я один остался живым.
Больше всего меня беспокоило тогда и в следующие визиты в Польшу, что присутствие евреев на территории Польши просто исчезло из сознания польского народа. Конечно, какая — нибудь случайная книга напоминала о еврейской жизни в Польше, но не оставляла никакого следа в коллективной памяти народа. И это несмотря на то, что евреи прожили в Польше семь столетий, в течение которых внесли важный вклад в экономику страны, а в более позднее время — и в ее культуру. Все выглядело так, будто их здесь никогда и не было.
На месте нашего дома, в котором мы жили в 1939 году, стоял Дворец культуры. Но четыре наших предыдущих места жительства остались нетронутыми, вероятно потому, что они были реквизированы для нужд немцев. Я посетил каждое из них и испытал странное чувство: да, я бывал здесь раньше, но все казалось чужим. С тех пор я несколько раз бывал в Польше. Меня прекрасно принимали — и правительство, и интеллигенция посткоммуни- стической Польши. Мне даже была присвоена высокая польская награда. Но я никак не мог отделаться от чувства, что наша родина отвергла и меня, и мой народ.
Глава третья. Вашингтон
Разрядка
Я всегда интересовался политикой, но это никогда не переходило во всепоглощающую страсть. Я был вполне готов поделиться своим мнением и советом по поводу Советского Союза с теми политиками, кто был в этом заинтересован, но не ставил перед собой цель занять какой- либо пост. Мое самолюбие было и остается скорее качеством мыслящего, образованного человека, который хочет влиять на то, что люди думают и чувствуют, а не такого, кто наслаждается властью или жаждет знаменитости. Моя скромная политическая карьера была неожиданной и непрошенной.
1960–1970‑е годы были периодом разрядки международной напряженности. Активное наращивание ядер- ных вооружений как в США, так и в Советском Союзе убедило многих людей в западных странах в том, что единственной альтернативой ядерной войне и прекращению жизни на Земле являлся некий компромисс между двумя сверхдержавами. Этим мнением в то время руководствовались политики и политологи (советологи, как их потом стали называть), чтобы разработать такую модель внешней политики, которая в отношении к России подразумевала сотрудничество там, где это было возможно, и противодействие, когда оно было необходимо. Но в каких случаях противодействие было необходимо?
Если единственной альтернативой ядерному холокосту было сотрудничество, то противостояние исключалось — ввиду перспективы полного уничтожения. Лозунг «Лучше быть красным, чем мертвым» часто выражал основной аргумент тех, кто разделял это мнение. Чтобы поддержать свою точку зрения и соответствующие ей предложения по ведению международной политики, сторонники разрядки утверждали, что процесс «конвергенции» демократии и коммунизма уже начался. Следовательно, те, кто подчеркивал различия между двумя системами и призывал к агрессивной антикоммунистической позиции, так называемые оруженосцы «холодной войны», были просто опасными безумцами, способными разжечь третью мировую войну.
Чтобы понять эти настроения, а также ошибки американских советологов, необходимо представить себе условия, в которых происходило изучение Советского Союза в США. Советология возникла в начале «холодной войны», в 50‑е годы, и получила развитие после запуска в СССР первого «Спутника» — потенциальной военной системы, которая (впервые в истории Америки) напрямую угрожала безопасности и даже выживанию США. Существует мнение, что сами обстоятельства возникновения советологии и предопределили непримиримую враждебность к коммунизму и к СССР, породив ментальность «холодной войны», но на самом деле это не так. В Европе, где коммунистическая идеология появилась в середине XIX века, а коммунистические партии возникли в 1920‑х годах, ученые и публицисты начали основательно изучать коммунизм еще за столетие до того, как он привлек внимание американцев. При этом некоторые из них, особенно поляки, с поразительной точностью предначертали свойства коммунистического режима, предугадав его деспотизм и экономические провалы.
Подобный объективный анализ коммунизма в США был затруднен тем, что он рассматривался в неразрывной связи с угрозой ядерной войны. То есть несведущие в массе своей в марксизме и в истории России и Советского Союза американцы были склонны смотреть на проблему исключительно с позиции внешней политики, а именно — как избежать конфликта между двумя лагерями, который мог привести к ядерному холокосту. Такой подход заведомо настраивал их на примирительный лад, заставляя обращать внимание на позитивные сдвиги в коммунистическом лагере.
Заключенные в таком отношении добрые чувства искажали реальность, что неизбежно происходит в тех случаях, когда истина подчинена политике. Сообщество советологов прежде всего стремилось примирить два враждующих лагеря и, делая это, игнорировало либо принижало все, что могло противостоять этой цели. В результате природа коммунистических режимов и их движущие силы толковались совершенно неверно.
Этот подход приобрел популярность в силу того, что он обладал успокоительным свойством и импонировал даже тем, у кого не было никакой симпатии к коммунизму, но кто боялся ядерной войны и предпочитал думать, что терпение и понимание могут убедить русских занять более дружественную позицию. Любое проявление противоположного находило оправдание. Таким образом, когда стало очевидно, что Советский Союз после достижения ядерного паритета с США к 1970 году все же стал развертывать дополнительные ракетные системы, в том числе с разделяющимися боеголовками, это истолковывалось якобы имевшей место паранойей русских из — за частых иностранных интервенций либо необходимостью противостоять китайцам, с которыми они в то время были на «ножах». Подобные объяснения того, что любой непредвзятый наблюдатель счел бы агрессивным наращиванием вооружений, было хлебом насущным для тех, кто влиял на общественное мнение.
Непонимание намерений и мотивов поведения русских имело также и более глубокие причины в культуре.
Для большинства американцев аксиома, что все люди равны, вольно или невольно ведет к вере в то, что все они одинаковы. Под этим они подразумевают, что люди в душе такие же, как они сами, и что если бы у них была возможность, они вели бы себя так, как американцы. Если какая — нибудь страна проявляет агрессию по отношению к Соединенным Штатам, то причина в какой — то обиде. Рассуждая таким образом, они винят в агрессии не агрессора, а жертву. Такая логика совершенно неправомерна, но психологически понятна. В течение всех лет «холодной войны» значительная часть образованных, преуспевающих американцев чувствовала себя виноватой в том, что Америка провоцировала русских, и поэтому требовала уступок им, чтобы русские чувствовали себя в большей безопасности[26].
Русские использовали подобные взгляды американцев с превосходным мастерством. Они создавали образ страны, стремящейся стать еще одной Америкой, если и не такой богатой, то, по крайней мере, в социальном плане более справедливой. Американцы попались на эту циничную пропагандистскую уловку, потому что им свойственна вера в человеческую добродетель и в то, что мир стремится подражать американскому образу жизни. Глянцевый пропагандистский журнал «Совьет юнион тудэй», распространявшийся в США, очень походил на такой же глянцевый журнал «Америка», который можно было с большим трудом достать в России. Для американской элиты русские выставили команды ловких пропагандистов вроде Георгия Арбатова (директора Института США, органа КГБ), который превосходно играл роль веселого парня, курящего трубку. В этой роли многие американские бизнесмены и ученые находили его неотразимым. Притворяясь, что они не относятся слишком серьезно к коммунистической идеологии, и позволяя себе время от времени анекдот о коммунистическом режиме, такие Арбатовы заставляли задуматься: а зачем вообще нужно противостояние Востока и Запада?
Теоретическое обоснование такого отношения к СССР, на самом деле основанного на страхе в сочетании с корыстью, исходило от советологов, ряды которых пополнялись главным образом за счет факультетов политологии, экономики и социологии. Научное же сообщество с энтузиазмом поддерживало их, потому что для него идеология и политика не были чем — то серьезным. Получая щедрое финансирование от правительства и частных фондов, его члены проводили бесчисленные конференции в Соединенных Штатах, Европе и в Советском Союзе, издавали бесконечные сборники статей, совместно работали над многими исследовательскими проектами. Ради спокойствия ученые, которые придерживались существенно иных взглядов, на подобные мероприятия не допускались. Таким образом достигалось единодушие и процветало «групповое мышление». Это не означало, что любая полемика полностью пресекалась. Она допускалась, но была строго ограничена. Так, к примеру, позволительно было рассуждать о большей или меньшей стабильности советского режима, но не о его нестабильности.