Для государственного деятеля его уровня определенной слабостью было то, что он не умел отделять гуманитарные аспекты от политических. Так, например, в разгар польского кризиса в декабре 1981 года, когда он рассматривал возможность почти полного разрыва отношений с Москвой, он возражал против закрытия американского посольства в Москве, потому что этот шаг означал бы бросить на произвол судьбы семью русских пятидесятников, которая укрылась в нем. Позднее, в том же месяце он говорил со мной приватно с огромным облегчением, что был найден способ обойти объявленное нами эмбарго на авиаиерелеты из Польши и привезти десятки польских детей с больным сердцем на лечение в Соединенные Штаты. Он совершенно не мог мыслить абстрактно: его мысли были реакцией на эмоции или на образ людей, которых он себе рисовал. Например, на заседании СНБ 21 июля 1982 года он был готов сделать экономическую уступку, которая имела серьезное символическое значение для Москвы, при условии что она согласится отпустить некоего русского по фамилии Петров, который уже сорок девять дней отказывался от приема пищи, объявив голодовку.
Он обладал неотразимым очарованием, которое позволяло ему говорить такие вещи, которые, сказанные кем — то другим, могли бы накликать беду. В частности, как — то раз группа политиков польского происхождения со Среднего Запада прибыла к нему с визитом. Мы развлекали их, как могли, пока не пришел Рейган. Он провел с ними несколько минут. Уже когда он собирался уходить, один из них сказал, как он и его коллеги были рады, что он так быстро оправился от ран после покушения. К сожалению, продолжили они, выздоровление его преосвященства Папы Римского продвигалось намного медленнее. На это Рейган ответил, что своим скорым выздоровлением он обязан своей жене, которая «заботилась о нем». Мы были в ужасе от его слов, но ему это сошло с рук. Никто из поляков не обиделся на то, что можно было бы воспринять как антикатолический выпад.
Хотя я и утверждал выше, что Рейган хорошо относился ко всем, мне кажется, что он с самого начала невзлюбил Александра Хейга, которого назначил по рекомендации своих советников. Вызывающий вид Хейга, насмешливое выражение лица и его чувство превосходства заметно раздражали Рейгана. На заседаниях СНБ предназначенное для меня место было расположено сразу за местом вице — президента и прямо напротив Рейгана, что давало мне возможность наблюдать за его выражением лица и жестикуляцией. Я не мог не заметить, что Рейган никогда не обращался непосредственно и никогда не отвечал на вопросы сидевшего справа от него Хейга. Он все время склонялся влево в сторону Уайнбергера. Хейг закатывал глаза, чтобы показать свое пренебрежительное отношение к предложениям по внешней политике других людей, сидевших вокруг стола (кроме президента), словно призывал небеса быть свидетелем его страданий. Он даже не удосуживался притворяться, что был просто исполнителем воли президента. И в этом крылась причина его падения. Вопрос о его отставке был лишь вопросом времени.
К концу 1981 года я серьезно раздумывал, не оставить ли мне мою должность в СНБ и не вернуться ли в Гарвард. Но события, произошедшие в Польше в середине декабря 1981 года, были причиной того, что я изменил свои планы и остался.
Польский кризис
Интервал всего в один месяц с момента увольнения Аллена и назначения судьи Уильяма Кларка в качестве его преемника в декабре 1981 года был периодом, более всего наполненным событиями за время, которое я провел в Вашингтоне. Междуцарствие, воцарившееся в Совете по национальной безопасности, совпало с разразившимся в Польше кризисом, что давало мне уникальную возможность влиять на ход событий.
С самого начала президентства Рейгана в Польше нарастал конфликт между коммунистической диктатурой и «Солидарностью», формально профсоюзом, но фактически представлявшим буквально весь народ антикоммунистическим политическим движением. Когда Рейган прибыл в Белый дом, казалось почти неизбежным, что Москва вскоре пошлет войска Варшавского пакта в Польшу, как это было сделано в Чехословакии в 1968 году. В феврале и марте 1981 года молодой полковник из Агентства военной разведки Пентагона часто приносил мне фотографии со спутников, которые показывали концентрацию войск Варшавского пакта, а также другие признаки приготовления к вторжению. Особенно нас тревожили приготовления к большим военным маневрам Варшавского пакта на польской территории под кодовым названием «Союз‑81», которые должны были состояться в середине марта и которые легко могли перерасти в наступательные операции. Я колебался между двумя сценариями событий. Я никак не мог решить, состоится ли полномасштабное военное вторжение или же будут применены внутренние меры подавления. В середине февраля я писал Аллену: «Если с точки зрения Москвы положение в Польше будет продолжать ухудшаться, наиболее вероятной реакцией будет объявление чрезвычайного положения». 18 марта я снова высказал мнение, что вторжение Варшавского пакта не намечалось. Однако в начале апреля я изменил мнение, полагая, что вторжение неминуемо.
В феврале 1981 года Госдепартамент разработал планы реагирования в случае вторжения войск Варшавского пакта, но, с моей точки зрения, им не доставало жесткости. В Белом доме возникло опасение, что нашей оценке развития событий в Польше не хватало координации. В середине марта меня попросили узнать, что предпринимал Госдепартамент для отслеживания ситуации в Польше. Чиновник, к которому я обратился, ответил, что даст мне необходимые сведения, но в следующем разговоре сказал, что этот вопрос будет урегулирован между заместителем госсекретаря Вальтером Штосселем и Алленом. Я совершенно выбросил это из головы, но на следующий день утром Аллен позвонил мне домой и спросил, чем я так взбесил Хейга. Оказывается, Хейг в ярости позвонил президенту, протестуя против моего «вмешательства» в дела Госдепартамента относительно польского кризиса. Он принял мою просьбу предоставить информацию за свидетельство того, что я велел Госдепартаменту «убираться из Польши». Создавалось впечатление, будто мы были двумя различными и враждебными друг другу структурами.
Никакого вторжения не последовало. Как потом стало известно, польское руководство уговорило Москву, что будет лучше, если оно само справится с «Солидарностью». Еще в августе 1980 года поляки сами создали секретный центр по подготовке к введению чрезвычайного положения. По счастливому стечению обстоятельств одним из главных членов этого секретного центра был полковник Ричард Куклинский, который предложил свои услуги ЦРУ. Куклинский был польским патриотом. Его поразило то, с каким безразличием мир отнесся к оккупации Чехословакии в 1968 году, и он решил спасти Польшу от подобной участи. С этой целью он передавал ЦРУ информацию сначала о советских военных силах, а потом о приготовлениях к объявлению чрезвычайного положения.
До сих пор остается одной из неразрешенных тайн президентства Рейгана, почему такая бесценная информация не была использована. Директор ЦРУ при Рейгане Уильям Кейси передавал полученную от Куклинского информацию о советских силах министерству обороны и своему персоналу, но ограничил доступ к разведданным о приготовлениях генерала Ярузельского. Эти данные получали, конечно, президент и его советник по национальной безопасности: донесения Куклинского не достигали моего стола. Однажды Аллен пригласил меня к себе в кабинет и без всякого объяснения показал мне одно из донесений Куклинского (автор не указывался). Меня больше всего поразил тон «верного интернационалиста» Ярузельского, которым он разговаривал в узком кругу своих сотрудников. Этот человек явно не был польским патриотом, как он в дальнейшем будет утверждать, потому что для него интересы мирового коммунизма, которые представлял Советский Союз, были превыше всего. Однако я видел только маленький фрагмент из донесения Куклинского и, не будучи знакомым с его полным содержанием, не мог сделать каких — то выводов. Таким образом, так же как и остальные в администрации Рейгана, я не знал, что в течение всего года польское правительство под давлением Москвы вело приготовления к суровым военным мерам против оппозиции. Сомневаюсь, можно ли найти в истории еще пример, как столь жизненно важные разведывательные данные были так непростительно проигнорированы.
Хотя я и продолжал колебаться между вероятностью внешнего вторжения или внутренних репрессий, к концу сентября 1981 года я рекомендовал Рейгану упомянуть на пресс — конференции о возможности введения чрезвычайного положения в Польше. Совет остался без внимания. Атмосфера в СНБ была решительно спокойная. Заседание СНБ 10 декабря было посвящено вопросу о займах Польше, а на совещании сотрудников на следующий день обсуждался вопрос о Ливии.
Вечером в субботу 12 декабря 1981 года раздался звонок из Белого дома: я должен был немедленно прибыть в Ситуационную комнату. Рейгана в Белом доме не было, он находился в Кемп — Дэвиде. Присутствовали вице — президент Джордж Буш и несколько сотрудников аппарата СНБ. Я узнал, что, согласно полученным новостям, танки окружили штаб — квартиру «Солидарности» в Варшаве и что все коммуникации с Польшей были прерваны. Никто не знал, что предпринять в этих обстоятельствах. Я позвонил одному из польских представителей в ООН, с которым был знаком, но он также ничего не знал. Затем я позвонил польскому послу Ромуальду Спасовскому, но у него тоже не было новостей. (Несколько дней спустя он подал в отставку и попросил политического убежища.) Позднее в ту ночь появился Джеймс Бейкер, на нем был смокинг, он производил впечатление человека несколько отстраненного и озадаченного нашим волнением.
Когда разразился польский кризис, у Белого дома не было советника по национальной безопасности. Образовавшийся вакуум предоставил мне большую степень свободы, так как исполняющий обязанности советника адмирал Джеймс Нэнс, который ранее командовал авианосцем, мало что знал о Восточной Европе.
Утром 13 декабря, в воскресенье, было созвано совещание в офисе заместителя госсекретаря Уильяма Кларка. Тепе