Я принял участие в написании ответа Рейгана на письмо Брежнева. Оно было отправлено после полудня. Мой вклад в написание письма заключался в вежливом напоминании, что Советский Союз нес «немалую долю ответственности за разразившийся кризис на Среднем Востоке своим отказом поддерживать соглашения, достигнутые в Кемп — Дэвиде, а также своей готовностью бесконечно поставлять оружие силам ООП в Ливане». Мы также ожидали, что Советский Союз окажет сдерживающее «влияние на ООП, Сирию и [ее] других друзей в регионе».
Во время этих событий я не раз удивлялся антииз- раильским взглядам Буша и его недостаточному пониманию действий израильтян.
Директива по национальной безопасности № 75
В течение двух лет, что я находился в Вашингтоне, я работал с перерывами над текстом общих положений политики администрации Рейгана по отношению к Советскому Союзу, и к январю 1983 года работа над документом под названием «Директива по национальной безопасности № 75» была закончена. (Предыдущая администрация президента Картера не оставила после себя подобного документа.) Окончательный вариант текста этой директивы содержал пункты, которые противоречили всем предыдущим положениям, определявшим курс американской политики в отношении Москвы. Новое было в том, что директива призывала не только адекватно реагировать на неприемлемое поведение Советского Союза, но и предпринимать все возможное для того, чтобы избегать такого поведения путем стимулирования изменения сути советского режима, исходя из того, что именно она была источником такого поведения. Не приписывая самому себе слишком много, я, тем не менее, могу утверждать, что эта идея была моим главным вкладом во внешнюю политику администрации президента Рейгана. Потребовалось много внутриаппаратного маневрирования для того, чтобы преодолеть устоявшиеся модели мышления, особенно в Госдепартаменте.
В академической среде и в правительственных кругах существовал некий консенсус относительно Советского Союза и нашей политики в отношении него, основывавшийся на трех, казалось бы, очевидных и неоспоримых положениях:
1. Нравится вам это или нет, но Советский Союз существует. Давая отпор всевозможным внутренним и внешним вызовам и преодолевая самые трудные препятствия с октября 1917 года, он продемонстрировал, вне всякого сомнения, свою жизнеспособность. Его успехи не могли быть достигнуты без народной поддержки.
2. Из этого следовало, что у некоммунистического мира не было другого выбора, кроме как принять советский блок таким, каков он есть, и стремиться максимально нейтрализовать источники трений с ним. Если этого не сделать, то Советский Союз станет еще более воинственным, и это повысит риск ядерного холокоста. Лучший способ понизить уровень трений — это проведение встреч на высшем уровне, переговоров по контролю над вооружениями, а также налаживание широких контактов между гражданами двух сообществ. В долгой перспективе такая политика приведет к настоящему сосуществованию между коммунистическими и некоммунистическими обществами, которые на самом деле не такие уж различные, как можно было бы предположить из их идеологических разногласий.
3. Такие примирительные меры необходимо сопровождать политикой «сдерживания» всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами, кроме прямой военной конфронтации, чтобы предотвратить расширение сферы влияния Москвы.
Эти убеждения, начиная с 1920‑х годов, усиливались верой деловых кругов у нас и за рубежом в то, что торговля способствует миру. Эта вера подвигала бизнесменов поддерживать менее угрожающий, чем в действительности, образ Советского Союза, чтобы получать прибыль от торговли с ним, притом что большая ее часть велась на основе государственной гарантии кредитования.
Весь этот комплекс идей, как показал быстрый распад советского режима в 1991 году, оказался совершенно нереалистичным. В действительности режим не был ни стабильным, ни популярным и политическая стратегия, основанная на предположении о его незыблемости и поддержке народом, была в основе своей ошибочной. Тем не менее, с 1960‑х годов и до самого краха коммунизма, такие представления фактически господствовали в респектабельном общественном мнении как в США, так и в Западной Европе.
Хотя те, кто придерживался таких взглядов, будут решительно это отрицать, их мышление и поступки не очень отличались от того, как вели себя британские умиротворители Гитлера, движимые понятным желанием предотвратить еще одну мировую войну и приписывавшие врагу рациональное мышление и ограниченные цели. Они тоже доверяли ему больше, чем его оппонентам. Они так же глубоко верили в пользу личных контактов с нацистскими лидерами и так же отвергали как поборника войны всякого несогласного с их тактикой, например Уинстона Черчилля. До прихода Рейгана на пост президента, я уверен, позиция Госдепартамента по отношению к Москве не сильно отличалась от той, которая преобладала в британском МИДе в тридцатые годы. И она оставалась такой же, хотя и несколько приглушенной, в течение всех восьми лет его президентства.
Русские умело использовали такое положение. Публично они настаивали на том, что мы все «в одной лодке», нагнетали ядерную истерию, представляя самих себя как страну, которая стремится догнать Соединенные Штаты. В частных разговорах с американскими официальными лицами, как я узнал, читая записи бесед между госсекретарями и их советскими коллегами, последние всегда придерживались одной и той же линии: Соединенные Штаты не имеют права ставить отношения с Советским Союзом в зависимость от действий Москвы на мировой арене. Эти отношения должны быть строго двусторонними и фокусироваться на переговорах о сокращении вооружений. Советский министр иностранных дел Громыко неуклонно отказывался обсуждать советские действия в Афганистане, в Польше или в Центральной Америке на том основании, что все это было внутренним делом этих стран. В переписке с президентом Москва придерживалась той же линии.
Эта тактика пользовалась значительным успехом, так как русские еще со времен Ленина чрезвычайно умело использовали слабости своих противников. В долгой перспективе это оказалось сомнительным преимуществом для них, потому что они недооценивали нашу силу, так же как и мы переоценивали их силу. Наша ошибка, в конце концов, обошлась нам дешевле.
Реакция советологического сообщества как внутри правительства, так вне его на враждебную Москве риторику Рейгана была основана на опасении, что ткань взаимного сотрудничества, с таким трудом сотканная в период разрядки напряженности, будет повреждена и отбросит отношения двух стран за пределы, откуда нет возврата. Сторонники разрядки настолько привыкли к символическим и в значительной степени бесполезным встречам на высшем уровне и переговорам по ограничению вооружений, что отказ Рейгана в его первый президентский срок участвовать как в тех, так и в других был с их точки зрения преддверием полного нарушения равновесия сил (воображаемого), которое так кропотливо создавалось после смерти Сталина. Месяц спустя после избрания Рейгана Бернард Фельд, профессор Массачусетского технологического института и редактор «Бюллетеня американских ученых — атомгциков», заявил, что его издание решило подвинуть стрелки часов на обложке, символически показывающие приближение конца света, с семи до четырех минут до полуночи, потому что «по мере того как 1980 год подходил к концу, мир, казалось, двигался неуверенно, но неумолимо к ядерной катастрофе»[43]. Это означало, что те самые ученые, которые дали нам атомную бомбу, считали, что вероятность Армагеддона находилась в пределах 0,0028 процента, что в километровом масштабе соответствовало 2,8 сантиметра.
Шум, поднятый напуганными «экспертами», не имел реальных оснований. У них не было ни малейшего понятия о том, какие люди управляли Советским Союзом, что двигало ими и к чему они стремились. Когда двадцать лет спустя читаешь их «Бюллетень», создается впечатление, что он был написан кучкой истерических невежд, которые разбирались в физике, но мало в чем еще. Незнание истории и отсутствие воображения формировало у них убеждение, что советские лидеры были движимы паранойей, вызванной столетиями вторжений (мнимых), и что главная задача американской дипломатии заключалась в том, чтобы постоянно успокаивать их, поэтому делался упор на встречи на высшем уровне и на переговоры по контролю над вооружениями. Бытовало мнение, что чем более сурово относиться к русским, тем более упрямыми и агрессивными они станут.
В июне 1982 года меня посетил канадский посол в Москве Роберт А. Д. Форд, который выразил такого рода общепринятые взгляды, надеясь убедить меня, что наша политика по отношению к Советскому Союзу была в основе своей неправильной. «Наилучшая политика, — уверял он меня, — должна убедить советское руководство, что Соединенные Штаты не желают развала режима и распада империи. Только такая политика имеет шанс убедить Москву сократить военные расходы и заняться своими внутренними преобразованиями»[46].
Каждая сентенция в этом высказывании оказалась ошибочной. Это был пример «зеркального отражения» в самом худшем его варианте. Я не слышал о том, чтобы посол Форд или какой — нибудь другой дипломат, имевший такие взгляды, когда — нибудь отказался от них или признал, что он ошибался.
В наши дни трудно понять те страсти, которые порождали переговоры по контролю над вооружениями. Это было непосредственным результатом активно распространяемого Москвой мнения, что в ядерный век единственное, что имело значение, — это избежать войны; следовательно, не нужно чинить препятствий коммунистической деятельности в любой части мира, потому что не делалось ничего, кроме поддержки стихийных местных движений за социальную справедливость и/или национальное самоопределение. При поддержке западного либерального общественного мнения Москва настаивала на том, что переговоры по контролю над вооружениями были альфой и омегой отношений между Востоком и Западом. Ничто другое не имело значения. На самом же деле эти переговоры были пустым ритуалом — для внушения напуганному обществу, что они уменьшали угрозу ядерной войны и таким образом склоняли Запад быть более уступчивым Москве.