Если рассуждать беспристрастно, позиция лобби по контролю над вооружениями основывалась на явном противоречии. Те же самые люди, которые, чтобы предотвратить наше наращивание вооружений, настаивали на том, что ядерное превосходство не имеет никакого смысла, считали необходимым уменьшить наш ядерный арсенал. С одной стороны, они изображали ядерное превосходство как нечто бесполезное на том основании, что обе стороны уже имеют арсеналы, достаточные для того, чтобы уничтожить жизнь на земле сто и более раз. А с другой — утверждали, что прекращение наращивания этих арсеналов делало мир более безопасным. Каким образом? Почему мы должны чувствовать себя в большей безопасности, если вместо того, чтобы быть уничтоженными сто раз, у нас была бы перспектива уничтожения «только» пятьдесят раз? Или десять раз? Эта логика не имела никакого смысла, но миллионы людей тем не менее дали себя убедить, что переговоры по контролю над вооружениями делали завтрашний день более безопасным.
В 1980 году в Чикаго я принял участие в диспуте с известным вашингтонским адвокатом Полом Уорнке, который ранее возглавлял Агентство по контролю над вооружениями и разоружению. Он утверждал, что, если Договор по ограничению стратегических вооружений (ОСВ‑2) не будет ратифицирован, возрастет вероятность третьей мировой войны. На самом деле этот договор никогда не был ратифицирован и никакой третьей мировой войны не последовало. Строб Талбот, в то время журналист, работавший для еженедельника «Тайм», а позднее заместитель госсекретаря при Клинтоне, опубликовал в 1984 году книгу «Смертельный гамбит», в которой подверг критике отказ Рейгана возобновить переговоры по контролю над вооружениями, что, исходя из названия книги, автор считал чреватым потенциальной катастрофой.
Истина была противоположна тому, что все считали правильным: чем в большей безопасности чувствовали себя советские лидеры, тем более агрессивно они себя вели, и наоборот. Единственный раз, когда они проявили уступчивость и сговорчивость по отношению к иностранной «капиталистической» державе пришелся на 1940–1941 годы, когда они опасались, что, завоевав континентальную Европу, Гитлер повернет против них. Чтобы умиротворить его, они увеличили поставки продовольствия и стратегических материалов и даже выдали ему германских коммунистов, нашедших убежище в Москве. Нужно признать, что в отношениях с США они проявляли озабоченность, но эта озабоченность имела иные причины, чем те, которые приписывало ей общепринятое мнение. Пока Соединенные Штаты были свободными и процветающими, советские лидеры не могли быть спокойны, потому что эти свобода и процветание были занозой, угрожающей их авторитету в собственной стране. Поэтому, что бы мы ни предпринимали, исключая саморазрушение, они видели в нас угрозу и действовали агрессивно, особенно если полагали, что могут делать это безнаказанно. Как выразился Джордж Кеннан, они были враждебны к нам не по тому, что мы делали, а по тому, кто мы есть. Агрессивность была присуща их системе. Только после развала этой системы стал бы возможен мир, что и случилось после 1991 года.
Но в то время подобные рассуждения казались совершенно бессмысленными. Когда администрация Рейгана приняла стратегию подталкивания Советского Союза к реформе, она натолкнулась на стену враждебности как внутри, так и вне правительственных кругов. В 1984 году Талбот писал: «В частных разговорах некоторые чиновники администрации президента, особенно профессиональные дипломаты и аналитики разведки с большим опытом работы по советским делам, не только отвергали идею о том, что Соединенные Штаты могут влиять на советскую внутреннюю политику, но и верили в то, что советские деятели принимали подобного рода теоретизирование таким, каким оно было на самом деле: не экстремистским,
широко распространенным на периферии правительственных кругов»[47].
Талбот отметил меня как главного «теоретика» «подобного спорного утверждения об уязвимости внутренних процессов в Советском Союзе по отношению к внешнему воздействию» и соглашался с советскими представителями в том, что я был «экстремистом».
Нужно признать, что взгляд Рейгана на советский режим, в основных чертах правильный, не был до конца продуманным. Он считал, что коммунистические лидеры, как и все главы государств, были озабочены благосостоянием своих народов, и если они не могли обеспечить им свободу и процветание, то только потому, что были пленниками ошибочной идеологии. На одном из заседаний СНБ (25 марта 1982 г.) он вслух задался вопросом о том, наступит ли когда — нибудь день, когда Советский Союз окажется в таком трудном экономическом положении, что мы сможем сказать его руководству: «Вы получили урок? Если вы вернетесь в цивилизованный мир, мы поможем вам и сделаем замечательные вещи для вашего народа». Лишь позже он понял, что советская номенклатура была заинтересована в том, чтобы население оставалось бедным и голодным.
В то же время он прекрасно понимал, скорее интуитивно, чем осмысленно, в чем главная слабость советского режима. Каким образом это ему удалось, я так и не понял, но мне кажется, что важную роль играл его сильный моральный дух, и в делах с тоталитарными режимами он редко прибегал к обычным «реалистичным» и «прагматичным» подходам. Точно так же Черчилль понял сущность коммунизма почти с момента его установления в России, как и сущность национал — социализма пятнадцать лет спустя. Его голос, как и голос Рейгана, был почти единственным голосом мужества в хоре тех, кто требовал примирения.
Но несмотря на весь свой непримиримый антикоммунизм Рейган был вполне готов к тому, чтобы спокойно вести переговоры с Москвой. Он ужасался перспективе ядерной войны. Он также полагал, что сможет найти отклик в душе советских лидеров, веря в то, что они, как и мы, — люди, но только ослепленные коммунистической доктриной. В апреле 1981 года, оправляясь от покушения на свою жизнь, Рейган написал личное письмо Брежневу, чтобы обратиться к его гуманизму. Письмо было представлено на рассмотрение сотрудникам СНБ и некоторым другим. Прочитав его, мы переглянулись, не зная, что думать: настолько оно было сентиментальным и расходилось с публичными высказываниями Рейгана[44]. Рейган намеренно написал его от руки, чтобы придать ему личный характер, и был разочарован, получив напечатанный ответ, который заставил его усомниться, что Брежнев вообще видел его письмо[45].
Поскольку Рейган знал, чего хотел, но не мог сформулировать свою позицию так, чтобы она была доступна профессионалам внешней политики в стране и за рубежом, я взялся это сделать от его имени. Я намеревался сформулировать теоретическое обоснование его советской политики в надежде, что оно ляжет в основу официального документа. Через несколько дней после того как я пришел в СНБ, я попросил у Аллена разрешения написать тезисы, излагающие основные принципы политики администрации Рейгана по отношению к Советскому Союзу. Аллен согласился.
Однако эта инициатива была принята в штыки Госдепартаментом, которому не нравился сам замысел подобных тезисов, так как здесь пахло «идеологией», этим «пугалом» Госдепартамента. Он опасался, что подобный политический документ узаконит пока лишь ограниченный риторикой воинствующий антикоммунизм Рейгана, что в результате приведет к бесконечным проблемам с союзниками. Но если это необходимо было сделать, Госдепартамент настаивал, что нужно это делать в Госдепартаменте, а не в Белом доме. В конце февраля 1981 года Хейг поручил Полу Вулфовицу написать документ о «стратегии политики в отношении Советского Союза». Вулфо- виц, в прошлом студент Альберта Волыитеттера и член команды «Б», был талантливым молодым специалистом по военным делам, но ни в коем случае не специалистом по Советскому Союзу.
В начале марта Госдепартамент созвал первое совещание представителей министерств по этому вопросу, на котором я присутствовал вместе с Алленом. Под председательством заместителя госсекретаря и бывшего посла в Москве Вальтера Штосселя дискуссия тянулась бесцельно, пока потерявший терпение Аллен не сказал: «Вам нужен доклад или политический курс?» Позднее, в том же месяце, я получил копию доклада Вулфовица под названием «Восток — Запад». Это был типичный продукт Госдепартамента, изготовленный, без сомнения, многими руками. В нем указывалось, как нам следует реагировать на советскую агрессию, но не было каких — либо предложений об инициативах. 30 марта 1981 года я в таких словах сообщил Аллену мою реакцию на доклад: «Ничто из вышесказанного не представляется мне как нечто смелое, инновационное или имеющее шанс на успех. Мы должны добиться того, чтобы Советский Союз занял оборонительную позицию. Я не могу выразить центральную мысль советской политики Рейгана более сжато. Чтобы этого добиться, нам необходимо вырвать инициативу из их рук и использовать их внутренние трудности, которые постоянно усугубляются. Госдепартамент не способен мыслить такими категориями. Я предлагаю, как и положено, прокомментировать этот доклад и положить его на полку, чтобы действовать, исходя из нашего собственного понимания положения».
Госдепартамент, однако, не отступал. Провели еще несколько заседаний, каждое из которых под председательством нижестоящего сотрудника. В июле под председательством Штосселя было проведено еще одно совещание для обсуждения доклада «Восток — Запад». В ответ на наши возражения он был выдержан в более жестком духе, но все же оставался вялым. Во время дискуссии я спросил: «Чего мы надеемся достичь нашей политикой?» Этот вопрос вызвал всеобщее замешательство: сосредоточившись на средствах, авторы доклада совершенно упустили конечные цели. Ответа не последовало. Он так и не был дан, и в конце концов доклад положили на полку.
Отсутствие основополагающего документа, объясняющего смысл нашей политики в отношении СССР, создавало серьезные проблемы. В дискуссиях с союзниками, сопровождавших различные кризисы в наших отношениях с Москвой, мы никогда четко не объясняли, чего мы добивались нашими контрмерами. Мы их просили сотрудничать с нами, но оставляли их в неведении относительно наших целей. Поэтому они чаще всего неправильно понимали наши публичные высказывания и наши действия, воспринимая их как патологический антикоммунизм, настолько же опасный, как и бесполезный, лишенный всякого объяснения и смысла. По этой причине они чаще всего отказывались поддерживать нас. В тех же