Второй случай касался встречи с Шульцем. В начале марта 1983 года по рекомендации Шульца Госдепартамент выпустил документ под названием «Американско- советские отношения: какими они должны быть и что нам делать?»[50]. Игнорируя Директиву по национальной безопасности № 75, которой не исполнилось и три месяца, Шульц попросил аудиенцию у президента, чтобы убедить его с помощью нового документа, что пришло время изменить наш курс в отношении Москвы. Совещание было назначено на 10 марта. То ли по просьбе президента, то ли по своей собственной инициативе Кларк отошел от установившейся процедуры и превратил эту встречу в конфронтацию между СНБ и Госдепартаментом. Он пригласил меня принять участие.
В своих мемуарах Шульц дал искаженную картину этого совещания, представив дело так, будто президент согласился с его рекомендациями, но их расстроили Кларк и сотрудники СНБ, чьим «пленником» он якобы оказался[51]. Такая интерпретация серьезно расходится с фактами, что я могу подтвердить своими детальными записями по этому совещанию.
Присутствовали четырнадцать человек[52]. Шульц начал с предупреждения, что то, что он собирался сказать, было весьма деликатным и если произойдет утечка информации, это причинит много вреда. В этот момент Рейган с забавной улыбкой приподнял край скатерти и, обращаясь к воображаемому микрофону, установленному Андроповым, сказал: «Это относится и к тебе, Юрий!» Но госсекретарю не было смешно.
Прежде чем начать свою речь, Шульц бросил взгляд на меня и сказал: «Здесь я знаю всех, кроме вас». Кларк проинформировал, кто я такой, после чего Шульц начал описывать серию инициатив, которые мы могли бы предпринять в отношениях с Москвой, касающихся, например, Афганистана и Польши, а также возобновления переговоров по различным соглашениям, срок которых подходил к концу (транспорт, атомная энергия, рыболовство и т. д.). В какой — то момент он остановился и, уставившись на меня, произнес: «Меня нервирует, что вы делаете записи». Кларк уверил его, что я был надежным сотрудником СНБ два года.
Рейган слушал предложения Шульца с нараставшим нетерпением, зевая, а в какой — то момент почти задремал. Когда Шульц закончил, он высказал свое мнение. «Мне кажется, — сказал Рейган, — что в предыдущие годы разрядки мы всегда предпринимали шаги и в ответ получали по зубам». Наши попытки привлечь русских к сотрудничеству никуда не привели. Мы должны быть осторожны в наших отношениях с ними и не делать никаких открытых призывов. Когда они снимут факторы раздражения в наших отношениях, мы ответим подобающим образом. Другими словами, Рейган говорил, что не надо предпринимать никаких инициатив с нашей стороны, мы должны только отвечать на советские позитивные инициативы.
Затем Кларк повернулся ко мне, спрашивая мое мнение. Обращаясь к Шульцу, который сидел напротив меня, я спросил, предлагал ли он предпринять эти шаги один за другим или все вместе? Шульц уставился прямо мне в глаза, но не ответил. Я повторил вопрос, но ответа не получил. Я полагаю, он был оскорблен тем, что после его речи, адресованной Президенту Соединенных Штатов, ему задавал вопросы простой ученый.
Рейган вступил в разговор еще раз. Если русские разрешат приютившимся в американском посольстве пятидесятникам покинуть страну, мы могли бы согласиться на переговоры по рыбному промыслу. Если они выпустят из тюрьмы Анатолия Щаранского, мы откликнемся и на этот шаг. Если такие жесты доброй воли будут сделаны, мы не будем «каркать», но спокойно ответим взаимностью. В этот момент он высказал довольно новую для него идею, которую, я полагаю, мне удалось внедрить в его сознание: «Я больше не верю в то, что они коммунисты по убеждению. Это просто автократия, заинтересованная в сохранении своих привилегий».
Когда продолжавшееся около часа совещание уже подходило к концу, потерпевший поражение Шульц с явным раздражением пробормотал как бы себе под нос, но так, чтобы другие могли слышать: «Получается, что надо избегать двусторонних переговоров, быть осторожными с Добрыниным, не оставлять в покое вопросы о Кубе, Афганистане и о пятидесятниках. Лично я ничего хорошего в этом не вижу».
В мае 1983 года по просьбе Кейси меня попросили от имени президентского Консультативного совета по иностранной разведке сделать анализ точности политических прогнозов, которые давало ЦРУ на протяжении пя- ти — шести лет. Я выбрал три конкретные темы: Польша, Афганистан и прогнозы о преемнике Брежнева — и с помощью двух ассистентов пропахал огромное количество информации. Выводы, к которым мы пришли год спустя, были не в пользу ЦРУ. Они показывали, что в каждом случае ЦРУ или не сумело предвидеть события, или предвидело их неправильно. Причиной всему было сочетание проецирования своих воззрений на противоположную сторону и принятие желаемого за действительное. На этот раз наши выводы не просочились в прессу.
В 1980‑е годы я также служил в группах консультантов, в том числе в военно — консультативном бюро при Совете национальной разведки (1986–1988), которые готовили рекомендации для ЦРУ по вопросам советской политики, экономики и военного строительства. Мы имели дело с весьма секретными разведданными.
В декабре 1987 года меня пригласили войти в команду «Дол — в президенты» в качестве руководителя группы советников по советским делам. Работа принесла разочарование, потому что, в отличие от Рейгана, Дол не имел четкого представления о том, какой должна быть наша политика по отношению к Советскому Союзу. У него было слишком много советников по внешней политике — ошибка, которая была в его следующей и последней попытке завоевать Белый дом.
Буш систематически убирал из своей команды всех людей Рейгана, за исключением своего друга Джеймса Бейкера. Я проводил брифинг для него в Кемп — Дэвиде перед его встречей с Горбачевым на Мальте в ноябре 1989 года, но вместе с двумя другими специалистами, у которых были более благосклонные, чем у меня, взгляды в отношении намерений Советского Союза. Кроме этого случая, у меня не было никаких контактов с Бушем.
С избранием Клинтона моя связь с Вашингтоном прекратилась полностью. Пару раз в начале его президентства я получал от его администрации приглашение быть консультантом, но, поняв, что это было сделано «для галочки», отказался.
Размышления о государственной службе
Я покинул Вашингтон с двойственным чувством.
В интеллектуальном плане наиболее полезным для меня этот опыт оказался с точки зрения возможности наблюдать в непосредственной близости, как принимаются политические решения на высшем уровне. Как и большинство историков, я верил в могущественные незримые силы, направляющие государственных деятелей. Как и большинство образованных людей, я полагал, что высокая политика была результатом всестороннего и взвешенного процесса, когда вся поступающая информация передается наверх, где подвергается рассудительному анализу, взвешиваются все «за» и «против», пока не будет найдено решение.
Действительность оказалась совсем иной. Во — первых, потому что личности играют огромную роль в политике — их пристрастия и неприязнь, так же как и опасения, раздражение и надежды. В былое время мне было трудно поверить в утверждение современников, что Николай II отправил в отставку своего главного министра Сергея Витте, потому что не мог выносить его грубые манеры. Мне казалось неубедительным, что по этой причине можно потерять преданного и талантливого государственного деятеля. Но наблюдая за реакцией Рейгана на поведение Хейга, я пришел к выводу, что подобного рода личные чувства могут действительно играть решающую роль в политике. Поведение Хейга, его напористость и высокомерие никак не сочетались с дружелюбным и добродушным характером Рейгана. Таким же образом антипатия и раздражение Рейгана по отношению к французам сыграли большую роль в расширении за пределы США наших санкций на поставку оборудования для Сибирского трубопровода. Эти уроки наложили отпечаток на мое мышление и повлияли на мой подход к историческим исследованиям. С тех пор я с улыбкой наблюдаю, как не имеющие опыта в политике молодые историки отбрасывают подобные соображения, так же, как я мог бы делать это раньше, до работы в Вашингтоне.
Во — вторых, что касается процесса принятия решений, это, конечно, не результат вдумчивого взвешивания информации и всех «за» и «против». Та информация, которую бюрократическая машина изрыгает наверх, слишком объемна, сложна и противоречива, чтобы государственный деятель мог ее усвоить. Поэтому решения обычно принимаются бессистемно, на основе интеллектуальных предпочтений или настроения в данный момент. Это правило относится не только к администрации Рейгана, но ко всем правительствам, которые я изучал, включая правительства в России, как при царях, так и при коммунистах.
Именно по этой причине человек, знакомый с опытом работы правительства, скептически относится к теориям, объясняющим политическое поведение как нечто целенаправленное, рациональное, не говоря уже об объяснениях, сводящих все к заговору. В октябре 1982 года я выступил во Французском институте международных отношений (IFRI) в Париже. После моего выступления возникла дискуссия по поводу эмбарго, которое наложил Рейган на продажу нефтегазового оборудования Советскому Союзу. Один молодой участник утверждал — тоном, не терпящим возражений, — что истинной причиной этих санкций было «разрушение европейской промышленности». Я посмотрел на него как на сумасшедшего. Я ответил, что не только ничего подобного не намеревалась сделать страна, потратившая десятки миллиардов долларов на восстановление европейской промышленности после Второй мировой войны, но, даже если бы кто — то и задумал такой странный план, не было механизма, чтобы его осуществить. Возможно ли представить себе совещание Совета по национальной безопасности, посвященное «разрушению европейской промышленности»? Заседания СНБ обычно проходили, чтобы обсудить срочные текущие вопросы, редко — стратегию на длительный период и никогда для обсуждения философских проблем. Но в это большинство людей верят с трудом. Они отдают предпочтение всеобъемлющим историческим объяснениям, если они образованны, и конспиративным — если необразованны.