Толстой писал другу, что «дети находятся — и тем больше, чем моложе — всегда в том состоянии, которое врачи называют первой степенью гипноза». Я помню мое детство именно таким. Я жил в своем собственном мире и лишь изредка входил в контакт с «реальным» миром. Вплоть до отрочества все, что я пережил, кроме моих мыслей и чувств, казалось, лежало вне меня и было не совсем реальным: как будто я жил в гипнотическом трансе, иногда выходя из него и снова в него погружаясь.
Когда мне было восемь или девять лет, мать научила меня одной короткой молитве по — немецки. Позже я узнал, что автором этой молитвы была поэтесса эпохи романтизма Луиза Гензель.
Muede bin ich, geh’ zur Ruh,
Schliesse beide Auglein zu;
Vater, lass die Augen dein
Ueber meinem Bette sein[6] .
Ни тогда, ни позже я не испытывал сомнений в существовании Бога или Божественного провидения. Также я никогда не чувствовал потребности в доказательствах относительно того или другого. Более того, я всегда был абсолютно убежден в существовании Бога, потому что его присутствие чувствуется везде; все остальное казалось и кажется до сих пор условным и сомнительным.
Возможно, это объясняет, почему у меня было счастливое детство. На семейных фотографиях, которые мы умудрились спасти во время войны, я всегда снят улыбающимся, по крайней мере до того, как пришла тревожная юность. Внешний мир существовал для того, чтобы наслаждаться им время от времени, но если он становился угрожающим, я всегда мог найти убежище в своем внутреннем мире. Это чувство пережило мое детство и в какой — то степени сопровождало меня всю дальнейшую жизнь. Даже события Второй мировой войны, которые могли стоить мне жизни, казалось, не касались меня и поэтому не были неизбежными. Я был вполне уверен, что все кончится хорошо.
Тем не менее у меня была одна проблема с религией. Если, рассуждал я лет в тринадцать — четырнадцать, все, что существовало, происходило от вечного Бога, тогда всё, каждое существо, неважно, насколько маленькое, каждое событие, неважно насколько незначительное, должно существовать вечно. Но на деле сущее постоянно исчезало без следа. Рассматривая на уроке биологии в микроскоп амебу, я задавал себе вопрос: действительно ли Бог был в ответе за каждую из тех, которые когда — либо существовали? Рассматривая старые фотографии, я задавался вопросом, помнил ли Бог этого человека в толпе или эту лошадь, впряженную в телегу, ведь они уже давно умерли? Я так никогда и не разрешил этот вопрос для себя. Моя любовь к истории в какой — то степени происходила из этой неразрешенной проблемы. Касаясь событий, которые были в прошлом и казались нам навсегда ушедшими, я в какой — то степени возвращал их к жизни и таким образом побеждал время.
Репутация предвоенной Польши как государства фашистского и антисемитского такова, что задаешься вопросом, как мог еврейский подросток вообще жить там в состоянии ином, чем сплошное страдание и отчаяние? Термин «фашизм» был предметом такой манипуляции советских коммунистов, начиная с 20‑х годов, что он потерял всякий смысл. Итальянский фашизм — фашизм в исконном и точном значении этого слова — вырос из радикального социалистического движения, возглавлявшегося до 1914 года Бенито Муссолини. Во время Первой мировой войны, под впечатлением от патриотического подъема, охватившего Европу, и от легкости, с которой национальная принадлежность взяла верх над классовой принадлежностью, Муссолини привил национализм к социализму, провозгласив, что классовая борьба в современном мире противопоставляла не граждан одной страны, как учили социалисты, а страны и нации, одни из которых были богатыми и эксплуататорскими, в то время как другие — бедными и эксплуатируемыми. Постепенно Муссолини отменил соперничающие партии, ввел всеобъемлющую цензуру и заставил предпринимателей сотрудничать с профсоюзами под общим руководством государства. Это было мягким вариантом того, что произошло в Советском Союзе.
Ничего подобного не было в предвоенной Польше. До 1926 года Польша пыталась следовать демократическому курсу, но трудности оказались непреодолимыми, так как коммунисты и социалисты боролись с националистами и были нарушены права меньшинств, составлявших треть населения страны. В мае 1926 года Пилсудский, не принимавший участия в политике в предыдущие годы, совершил государственный переворот. Но он не выходил за определенные рамки: политические партии продолжали существовать открыто, свобода прессы соблюдалась и суды сохранили свою независимость. Несмотря на то что военные играли значительную роль в правительстве и Пилсудский мог отвергать предложения парламента, это была ненасильственная и мягкая диктатура. Вплоть до его смерти в 1935 году Польша оставалась традиционным авторитарным режимом, который имел мало общего с фашистской Италией и ничего общего с нацистской Германией.
Всеобщее представление о польском антисемитизме также нуждается в некоторой коррекции. Без сомнения, определяющим критерием принадлежности к польской нации поляки считали приверженность католической церкви. Таким образом, православные украинцы или евреи не считались настоящими поляками, независимо от того, насколько они были преданы Польше и ее культуре. Это было результатом ста двадцати лет иностранной оккупации, в течение которых католическая церковь объединяла нацию. Население было пронизано враждебностью к евреям, столетиями внушаемой католической церковью. Это был не расистский антисемитизм, но от этого не менее болезненный, так как еврей мог его избежать только путем отрицания своей религии и своего народа, и даже тогда в глазах поляка еврей никогда полностью не мог избавиться от своего происхождения. Тем не менее не было открытой дискриминации евреев (кроме как в правительстве и в среде военных) и не было погромов. Большинство ортодоксальных евреев жили по своему собственному выбору в изолированных общинах, потому что такой образ жизни способствовал соблюдению религиозных традиций. Ассимилированные евреи, какими были мы, жили вне таких общин, в некоем промежуточном мире, но я должен сказать, что у меня было больше общего с образованными поляками, чем с ортодоксальными евреями, которые относились к нам как к вероотступникам.
Благодаря всем этим факторам польско — еврейский ребенок из среднего класса мог быть вполне счастливым в Польше до 1935 года. Конечно, были неприятные инциденты. В начале 1930‑х мы жили в микрорайоне, где были единственными явными евреями. Это иногда приводило к оскорбительным выпадам. Один раз еврейский юноша из семьи крещеных евреев обозвал меня жидом. Я крикнул в ответ: «Сам жид», после чего он ударил меня до крови в голову перочинным ножом. Его родители долго извинялись. Но я не могу сказать, что мои детские годы были очень омрачены такими редкими инцидентами. Мы вели нормальную жизнь: зимой катались на коньках и лыжах, летом ездили за город на пикники, купались в большом бассейне «Легия» и ходили в кино.
Я ни в коей мере не был выдающимся ребенком и никаких заметных в раннем возрасте талантов у меня не обнаруживалось. Я мало читал. Однако меня считали очень симпатичным мальчиком: мой смугловатый цвет лица и как смоль черные волосы (моя мать настаивала, чтобы у меня была челка) были предметом восхищения, и меня часто принимали за индуса или перса. Одной из травм отрочества было то, что вдруг это всеобщее восхищение прекратилось.
Довольно странным для человека, который станет впоследствии профессиональным писателем, было то, что в молодости я испытывал трудность с изложением своих мыслей на бумаге. Но говорил я с большой легкостью и в старших классах развлекал своих одноклассников импровизированными историями, в которых они фигурировали как действующие лица. Этот талант мне пригодился много лет спустя, давая мне возможность держать моих детей и внуков в напряженном ожидании, каждый вечер рассказывая им истории перед сном. Тем не менее для меня было сущей пыткой писать школьные сочинения. Я научился хорошо писать позже, когда образы сами возникали в моем сознании и выражали мои мысли.
Творческие поиски
1935 год был переломным в моей юности. Три важных события произошли в том году: умер маршал Пил- судский; нацисты издали Нюрнбергские законы, лишавшие немецких евреев гражданства и даже статуса человека; я испытал проблемы пубертатного периода.
Несмотря на то что последние десять лет своей жизни Пилсудский был военным диктатором, в молодости он увлекался идеями социализма. В 1887‑м он был арестован и сослан в Сибирь за участие в заговоре, целью которого было покушение на царя Александра III, — в том же самом заговоре, который стоил жизни старшему брату Ленина. Одним из неизменных свойств социализма было неприятие любых форм этнического и религиозного своеобразия, которое социалисты считали помехой в классовой борьбе. Пока Пилсудский был у власти, в Польше не было открытого антисемитизма. Но почти сразу после его смерти власть перешла в руки генералов и полковников, служивших под его началом. Весь мир двигался в сторону авторитаризма и создания единых политических блоков. Польша вряд ли могла избежать судьбы Европы, увязшей в экономическом кризисе. Положение евреев стремительно ухудшалось также и потому, что нацисты раздували пламя антисемитизма за границей. Пошли разговоры о «решении еврейского вопроса» (хотя единственное, что нужно было «решить» — это проблему антисемитской паранойи). Начались бойкоты еврейских предприятий. Некоторые нееврейские магазины выставляли хорошо видные надписи, оповещавшие о том, что они «христианские». Поляков убеждали покупать только «у своих». В моей школе, где прежде католики и евреи мирно, хотя и раздельно, сосуществовали, студенты начали обсуждать «еврейский вопрос», под которым они подразумевали якобы вредное влияние евреев на экономику и культуру Польши. Получил хождение термин zazydzenie, или «юдаиза- ция» Польши. Начались избиения еврейских студентов в университетах, и министр образования в 1937 году под нажимом фашиствующих национал — демократов издал приказ о том, чтобы студенты евреи сидели на отдельных скамьях в левой части лекционных аудиторий. Все это создавало невыносимую обстановку.