Исходя их этих рассуждений, я отвел много места внутреннему функционированию коммунистических режимов и его влиянию на их внешнюю политику. Затем я перешел к рассмотрению экономических и политических кризисов в коммунистических странах, которые ставили преграду их замыслам и несли угрозу власти. Несмотря на впечатление прочности и устойчивости, писал я, СССР находится в «революционной ситуации», выход из которой состоит только в глубинных реформах: «…возникает растущий разрыв между глобальными амбициями коммунистической элиты и средствами для их реализации… этой элите становится все труднее осуществлять свои глобальные амбиции и поддерживать сталинскую систему без изменений. Если советскому режиму не грозит скорый развал, то он не может и бесконечно «тянуть лямку» и ему вскоре придется выбирать между уменьшением своих претензий на мировое господство и трансформацией своего политического устройства. Возможно, ему придется сделать и то и другое».
«Вскоре», как оказалось, определялось шестью месяцами, когда Горбачев занял пост главы советского правительства и начал свою перестройку. Суть же моей рекомендации состояла в том, чтобы позволить Советскому Союзу самому «разрушить себя»: «Если советский режим желает осуществить свои глобальные замыслы, он будет вынужден двигаться в направлении создания экономических и общественных институтов, которые в итоге и разрушат его».
События сложились таким образом, что я не предвидел «скорого развала» советского режима, который произошел через семь лет после того, как мои слова появились в печати. Но и Горбачев не ожидал такого поворота событий. Придя к власти, он и его соратники, осознавая, в каком кризисе находился коммунистический лагерь, принялись реформировать систему путем привнесения в нее большей законности, расширения частной инициативы и децентрализации управления. «Главная задача, стоящая перед советскими лидерами, — писал я в своей книге, — состоит в том, чтобы направить творческие силы страны на благо общества, преодолеть разрыв между интересами всего общества и интересами личного плана, которые в настоящее время являются основной заботой подавляющего большинства граждан в коммунистических странах, включая их лидеров». Именно на это была нацелена перестройка, но ей не удалось это осуществить.
Почему перестройка провалилась? Я полагаю, потому что ее лидеры стали жертвой своей собственной пропаганды (а также советов заморских советологов) и представляли советский режим намного более прочным и популярным, чем он был на самом деле. Когда начатые Горбачевым реформы натолкнулись на сопротивление коммунистического аппарата, он попытался преодолеть это сопротивление, обращаясь к гражданам и вовлекая их в политический процесс, уверенный в том, что простые люди поддержат программу внутрисистемных реформ. Это оказалось фатальной ошибкой, потому что народ, который заставляли молчать семьдесят лет, воспринял вновь обретенную свободу слова и некоторые политические права не как возможность укрепить коммунистическую систему, а чтобы оторваться от нее. Таким образом, вместо того чтобы следовать китайскому примеру и твердо удерживать политическую власть в руках, проводя экономические реформы, Горбачев ослабил бразды коммунистического правления, и повозка вскоре стала неуправляемой. Никто не мог предвидеть такого хода событий, хотя бы потому, что это был результат решений, принятых кучкой людей, без участия народа[54].
Рецензенты книги «Просто выжить недостаточно» интерпретировали мои взгляды каждый по — своему. Но меня поразило, что Гельмут Зонненфельдт, когда — то служивший экспертом по советским делам у Киссинджера, написал в конце своей рецензии, что я «приблизился к тому, чтобы пообещать мир после трансформации советской системы. В этом вопросе, пишет автор [то есть Пайпс], он и не ястреб, и не голубь, а просто весьма оптимистично настроен»[3].
История русской революции
Не отдавая себе в этом отчет, я поступил так же, как британский писатель Энтони Троллоп, хотя узнал о его литературных привычках много лет спустя: закончив одну книгу, я сразу же принялся за другую. Это объяснялось не желанием видеть свое имя в печати, а установившимся в ту пору, когда мне не было еще двадцати, укладом жизни, смысл которого заключался в исследованиях и писательском творчестве. Как спортсмен, которому необходимо постоянно тренировать свои мышцы, я испытываю потребность тренировать свое мышление, особенно в первой половине дня, когда чувствую прилив энергии. В 1973 году, находясь в Лондоне в академическом отпуске и закончив книгу «Россия при старом режиме», я решил сделать паузу в писательском труде. В конце концов, рассуждал я, у меня достаточно книг и статей, чтобы позволить себе несколько месяцев отдыха. Результат был мучительным. Я вставал утром с перспективой унылого дня. По нескольку раз до ланча я выбегал купить английские и иностранные газеты и прочитывал их от корки до корки. Я слушал новости по радио и телевидению. Такое вынужденное безделье оказалось не только источником стресса, но и лишало меня удовольствия наслаждаться Лондоном во второй половине дня и по вечерам, потому что, не сделав ничего полезного за день, я не мог расслабиться. Через неделю или две я сдался и начал работу над следующей книгой. Это был второй том биографии Струве.
На этот раз, закончив «Просто выжить недостаточно», я занялся русской революцией. Этот проект оказался моим самым значительным предприятием, которому я посвятил с перерывами больше десяти лет. Мой замысел был в том, чтобы написать продолжение книги «Россия при старом режиме» и поначалу я намеревался охватить полвека — с 1878‑го по 1928 год. Я помню, что Исайя Берлин рекомендовал мне написать такую книгу, возможно потому, что хотел расстроить планы Е. Г. Карра, с которым долго спорил о проблеме исторической «неизбежности» и которого лично презирал.
В то время единственной историей русской революции, оправдывавшей такое название, была книга, опубликованная в 1935 году Уильямом Генри Чемберленом, московским корреспондентом газеты «Крисчиан сайенс монитор». Его двухтомной работе не хватало ясной концепции, но она была непредвзятой и основана на серьезном исследовании доступных в то время источников. Нельзя сказать то же самое о книге Карра «История Советского Союза», первые три тома которой, касавшиеся революции, были опубликованы в начале 1950‑х. Карр вообще избегал описательной истории и жизнеописания исторических личностей, а предпочитал сухой каталог событий, которые сводились у него главным образом к принятию законодательных актов. Достаточно сказать, что он не нашел места хотя бы раз упомянуть царя Николая II, правившего во время, когда разразилась революция! Его «выдающийся труд» в конце концов расплылся на четырнадцать томов и был справочником, а не историей. Кроме того, его работа страдала явной антидемократической предвзятостью и детерминизмом, основанным на убеждении, что случившееся, просто в силу самого факта, является неизбежным и поэтому не может быть предметом моральной оценки. Такие воззрения привели его в 1930‑е годы к тому, что он в лондонской «Таймс» призывал к умиротворению нацистской Германии.
Таким образом, имело смысл иначе исследовать это значительное событие, и, даже не закончив второй том биографии Струве (1979), я занялся изучением революции. В 1975–1976 академическом году я в первый раз прочел курс лекций по этому предмету. Как заметил один из моих студентов, он оказался несколько схематичным. Затем этот курс подвергся многим дополнениям и исправлениям, пока наконец не оформился весной 1984 года в основной курс. Курс привлекал большое количество студентов, и я читал его каждый второй год вплоть до моего выхода на пенсию.
Русская революция была определяющим событием для моего поколения. Бытовало мнение, что Первая мировая война имела решающее влияние на XX век и без нее, скорее всего, не было бы и русской революции, а если бы она и случилась, то приняла бы другое направление. Но я нахожу более убедительным предположение, что, если бы большевики не захватили власть в 1917 году, мир после Первой мировой войны рано или поздно вернулся бы к какому — то нормальному состоянию. Маловероятно, что нацисты пришли бы к власти в Германии, если бы у Гитлера не было коммунистического прототипа, который, с одной стороны, служил вдохновляющим примером, а с другой — пугалом, страх перед которым заставил немецкий народ предоставить Гитлеру неограниченные полномочия. Это Москва в критический момент оказала ему услугу, поддержав в продвижении к власти на выборах в рейхстаг в 1932 году. А без нацизма и без согласия Москвы на захват Польши не было бы и Второй мировой войны. Что же касается мира после Второй мировой войны, то здесь доминировала «холодная война» — порождение Октября 1917 года. По всем этим причинам история русской революции — ее истоки, развитие и последствия — имеет исключительное значение для понимания нашей эпохи. Также и по этой причине почти вся моя научная работа, если вдуматься, прямо или косвенно связана с этим центральным событием.
Существует мнение, что историк адекватно относится к предмету своего исследования, если испытывает к нему симпатию. Это утверждение представляется мне несостоятельным, потому что оно означает, что невозможно писать о предметах, вызывающих всеобщую неприязнь. Если рассуждать таким образом, то только нацист может написать приемлемую биографию Гитлера. На самом деле историк вполне может черпать вдохновение во враждебности. Например, Литтон Стрэчи, вероятно имея в виду свое собственное исследование викторианской эпохи, как — то заметил, что точка зрения «ни в коей мере не зависит от симпатии. Можно утверждать почти обратное. По крайней мере, любопытно наблюдать, как много историков были враждебны своим объектам исследования», например Гиббон и Мишле[4]