— Посиди здесь, — сказал я, — я только вот намочу эту тряпку и перевяжу тебе ногу.
Она быстро оглянулась, и у меня болезненно сжалось сердце; в ее глазах промелькнуло выражение, заставившее меня вспомнить нашу драку на груде хвороста и то, как я потом ушел… искать в тумане лощину…
— Герда!
Я опустился на колени рядом с ней и взял ее руки, и она вдруг вся подалась вперед и прижалась лицом к моему плечу. Ее голова вздрагивала на моей груди, и я дал ей выплакаться. Но это были не человеческие рыдания, а судорожные хриплые стоны, я обхватил ее голову и гладил ее волосы, и мало-помалу она успокоилась и теперь плакала уже тихо.
— А как ты думаешь, есть здесь вода? — всхлипывая, проговорила она.
— Снег-то, во всяком случае, есть, — сказал я, — наверно, и от него все же чуть полегчает.
Я взял несколько пригоршней жесткого зернистого снега и размазал по повязке. Это было нехитрое дело, но мы занялись перевязкой вдвоем и долго возились с ней, потому что знали: пока мы заняты мелкими заботами, мы защищены от страха. Верно, потому мы так долго разглядывали ее ногу, осторожно щупая ее руками, и пытались вспомнить, как следует поступать при растяжении связок.
Но этого не могло хватить надолго. Это мы тоже знали. Страх затаился в нас и исподволь заполнял душу, и ничем нельзя было его унять: ни перевязкой, ни возней с ботинками и шнурками, ни даже самым разумным будничным разговором. Закончив перевязку, мы на миг открыто взглянули друг другу в глаза и больше уже не стали искать новых уловок.
А страх надвигался. Он еще не скрутил нас по-настоящему. Но он уже подтачивал нас изнутри… скоро мы почувствуем первую судорогу и начнем шарить глазами по сторонам, чтобы только уцепиться, ухватиться за что-нибудь, когда каждый из них будет наедине со своим страхом, словно зверь, ищущий, куда бы укрыться.
Обломив сук, я дал его Герде в правую руку. Потом я обнял ее за талию, и мы заковыляли дальше. Только минут через десять мы добрались до места, откуда я повернул назад. Я точно запомнил его: на камне валялась сломанная сосна и ее засохшая макушка смотрела примерно в ту сторону, куда мы держали путь.
— Ну как, можешь идти?
Она не ответила, и я не глядел на нее, только слышал, как она сквозь зубы втягивает в себя воздух и слегка постанывает всякий раз, когда приходится наступать на правую ногу.
— Давай присядем. Я не могу идти… очень больно… посидим совсем немножко. Хорошо?
В глазах ее стояли слезы, пальцы руки впились мне в плечо. На ходу она несколько раз касалась виском моего лица, и я видел, что с ее лба градом стекал пот.
— Надо идти, — сказал я. — До хутора как-нибудь дойдешь, теперь уже, видно, недалеко.
Она вдруг вскрикнула и тяжело повисла у меня на руках. Я усадил ее в траву, хоть и знал, как опасно вот так сидеть. Тогда страх накрывает сразу. «Но у нее нет больше сил идти, надо передохнуть хоть немного, хоть несколько минут… да и кто знает, навряд ли они нашли наш пистолет, может, они даже не подозревают, что мы были у плотины. А не то мы бы уже услышали, как они идут. Только бы у них не было с собой ищеек. Нет, конечно, у них нет собак, а не то мы заметили бы их там в канаве или на склоне горы. Только бы они не взяли с собой собак… но ведь у них и вправду их нет. Так что если даже они сюда нагрянут, но у них не будет с собой собак, мы просто спрячемся где-нибудь. Здесь где угодно можно укрыться: под глыбами камней, в неприметных для глаз пещерах, в кустах, хотя, впрочем, если приглядеться, не так-то уж легко здесь укрыться, но ведь зато и просторы здесь какие, и не станут же они высылать целую армию против двоих людей, почти уже побывавших в могиле, и только ради того, чтобы схватить их и подвергнуть экзекуции, которую те тысячу раз переживали в мыслях, настолько, что теперь даже не могут спокойно смотреть на какую-нибудь былинку, колышущуюся на ветру, или на кучку облаков, плывущих по небу, потому что и былинка нашептывает им про это, потому что и в облаках проступает лик смерти…»
Я отыскал более или менее сухую кочку и усадил на нее Герду.
— Ложись, — сказал я ей, — ложись, а я осмотрю твою ногу. Может, мы чем-нибудь обмотаем ее поплотнее, только бы ты могла на нее наступать, хотя бы самую малость, большего и не требуется, ты вон какая легонькая… И скоро мы с тобой пойдем дальше: кусочек пройдем — и отдых! И скоро — вот увидишь — должен быть хутор, а он хорошо укрыт за кустарниками и деревьями… и там мы передохнем, а оттуда всего полмили, он же сказал нам…
Но Герда не захотела лечь: ей надо было видеть. Она наклонилась вперед, стиснув лодыжку обеими руками, и пыталась ее размять: она терла ее, трясла и жалобно стонала над ней, будто над умирающим ребенком, которого во что бы то ни стало надо спасти, барабанила по ней пальцами и умоляюще кивала, словно заклиная ее взяться за ум.
И я видел, как к ней подбирается страх: опять Герда облизывала сухие губы, срывала мелкие сучья и разламывала на кусочки. И то и дело хваталась рукой за лоб, убирая волосы. И эти глаза…
— Герда! — Я присел на корточки перед ней. — Сейчас пойдем дальше. Еще минуту — и в путь, ты же видишь, что можешь идти, ты ведь такая легонькая. Не бойся, мы поспеем… Знаю, больно тебе, но это пройдет быстрей, чем ты думаешь.
Я поднялся и бессильно смолк, чувствуя, как подо мной заколебалась почва.
— Отчего ты все время оглядываешься? — холодно спросила она.
Я обернулся и, широко расставив ноги, стал смотреть на восток, куда нам предстояло идти… Но я спиной чувствовал их… они совсем близко, и я уже слышал топот, треск ветвей, хлюпанье сапог по мокрому снегу, видел, как сверкают каски, и слышал, как щелкают затворы, Над ними все время стояло облако. А над нами сияло солнце, рассекая лучами воздух: свет заливал нас со всех сторон.
Я узнавал приметы — все те же: сухость во рту, дрожь лица, неодолимое желание действовать, двигать ногами, бежать…
— Ветер стих, — осевшим голосом сказал я, — и похолодало. Значит, в горах будет туман.
— Тебе не терпится… — прошептала она, глядя на меня как на чужого.
— Не мели вздор! — сказал я, громко смеясь.
Она уловила неискренность этих слов, ее лицо скривилось в горестную гримасу, отчего меня захлестнул стыд, и я наклонился и опустил руку на ее плечо.
— Послушай, — сказал я, — не дури… Она оттолкнула мою руку.
— Уходи! — крикнула она, дернувшись всем телом. — Уходи! Незачем тащить меня за собой. Я больше не в силах идти, слышишь, не могу, не хочу! А ты беги и перейдешь границу. Только отведи меня куда-нибудь, за какой-нибудь камень: или лучше всего в кусты, чтобы я могла лечь… Только бы раздобыть немного воды!
Она заплакала тихо, совсем неслышно. Слезы струились по ее щекам, но лицо ее было как камень. Я стоял, глядел на нее и не знал, что мне делать, и тут вдруг разом страх отступил.
«После, — подумал я, — помнишь, мы решили: после?»
Прошло оцепенение, и я был свободен, спокоен и почти равнодушен ко всему, я увидел вокруг все, что было сотворено задолго до нас: небо с бегущими по нему облаками, деревья с набухшими почками и сверкающие на солнце полоски кварца в горной стене…
— Герда, — сказал я и тихо рассмеялся, — какая же ты дуреха, ты же знаешь, что я останусь с тобой.
Потом мы побрели дальше.
Мы шли не торопясь и каждые пять минут отдыхали.
— Ну как? — спросил я.
Она кивнула; лицо ее страшно осунулось, под глазами пролегли глубокие лиловые тени. Голова ее моталась из стороны в сторону, казалось, бремя волос для нее непосильно.
Нигде не было слышно ни звука, кроме писка какой-то одинокой горной пичуги, которая, видно, летела за нами. Высоко вверху, вокруг горного пика, широкими кругами вился канюк.
Я почти все время нес ее на спине, и, когда у меня иссякли силы и тело ее стало сползать вниз, она прильнула головой к моему плечу. Наконец я бережно опустил ее на землю и поцеловал. Она тихо засмеялась.
— Я буду целовать тебя всякий раз, когда придется опускать тебя на землю, хорошо? — спросил я.
Она снова засмеялась и кивнула.
— Только бы из-за этого не вышло задержки!
— Может, поискать что-нибудь вроде костыля? — предложил я.
— Не беспокойся, мне довольно и палки.
— Скажи, когда будет больно, — попросил я, — я опять возьму тебя на спину.
Она ковыляла рядом со мной, и всякий раз, когда ее оставляли силы, она закрывала глаза, быстро и громко отсчитывала «раз, два, три» и закусывала губы, чтобы приглушить боль.
— После?.. — сказал я. Она кивнула.
Так, шаг за шагом мы продвигались вперед, изредка подкрепляя силы едой. Время шло, страх отдалялся. Мы почти позабыли о нем и раз-другой, презрев осторожность, пересекли открытое поле — там, где равнина врезалась в лес. Но самолетов не было. За нами летела лишь маленькая пичуга, а вверху без устали кружил вокруг горного пика канюк.
Часам к четырем-пяти мы набрели на широкую неровную дорожку, которая походила на заглохшую коровью тропу.
— Вот эта тропа, видно, ведет на хутор.
— Странно, что он не сказал нам о ней.
Мы побрели по тропе дальше, а я все думал и думал о Брандте. Передо мной стояло его белое как мел лицо: я видел, как он лежит на взгорке и от орлиного носа расходятся глубокие борозды, в которых навеки застыла суровая, насмешливая улыбка.
13
Уже вечерело, и до заката оставалось совсем немного, когда, ковыляя, мы продирались сквозь кусты, окружавшие хутор.
В двух километрах отсюда коровья тропа вдруг исчезла в горах. Оставив Герду в овраге, я отправился искать дорогу. Найти ее было нетрудно. Даже спустя двадцать лет старые следы еще виднелись под травянистым покровом, и между деревьями, кочками и буграми вилась призрачная тропинка, способная поведать о том, что некогда здесь ступали и люди и скот.
Перед тем как меня отпустить, Герда попросила кольт. Я дал ей пистолет, но без запасных патронов. Дать ей обойму было бы небезопасно.