Я спросил напряженно:
– И что же, это так страшно: думать самостоятельно?
Он вздрогнул.
– Это не страшно! Это… ужасно. Нет, куда ужаснее, чем ужасно, я даже слова такого не подберу. Его просто нет. Когда видишь, что мир совсем не то, чем ты считал его раньше, когда вдруг начинаешь понимать…
Его тряхнуло, он закашлялся, плеснул пиво на грудь. Даже не вытерся, жара, высохнет, глаза затуманило болью.
– И что ты увидел? – спросил я снова. Его пальцы дрожали, а когда он ухватил бутылку, даже побелели на костяшках, словно та вырывалась изо всех сил.
– Не хочу об этом говорить, – сказал он наконец. – Не хочу. Потому что я буду говорить одно, а ты будешь слышать другое. И не хочу, чтобы ты начал гоготать. Поссоримся, а зачем? Понимаешь, когда мы с тобой ходили по бабам – это одно, тут у нас мысли и чувства близнецы и братья… да и какие мысли ниже пояса… Но когда поднимаешься выше челюсти, то пошло-поехало непонимание.
Я понимал, как не понять, сам увидел, как я отличаюсь, но что-то мешало признаваться, что я урод еще чудовищнее: ухитрился начать мыслить даже не в отшельничестве, а в большом городе.
– И потому, – сказал я невесело, – ты уехал?
– Да, – ответил он со злостью. – Не уехал, а унесся из тайги как наскипидаренный! Бросив заработанные деньги, документы, друзей, женщину. И потому здесь у меня всегда включен телевизор! И потому крутится лазерный диск на контине… что значит, как только доходит до конца, а там четыреста песен, сразу же сначала. Нон-стоп музыка, так сказать. А когда надоест, вон у меня сколько дисков! На Горбушке да в Митино они чуть ли не даром. У меня все есть, от классики и советских песен до нынешних воплей. Так и живу, как все люди. Высунулся, как тот монах за Край Мироздания, помнишь картинку в школьном учебнике?.. увидел, ужаснулся и снова втянул голову под спасительный свод.
Я сперва смотрел с жалостью, мол, отваги не хватило рассмотреть, но вспомнил поговорки, что есть вещи, на которые, как и на солнце, во все глаза не посмотришь. Он все-таки выглянул, а ведь все человечество даже не пытается приблизиться к этому Краю.
Потом мы чистили рутилус рутилус хеккели, так звучно и прекрасно зовется удивительная рыбка по-латыни, лучше которой к пиву нет и быть не может, в народе именуемая таранькой, а то вовсе воблой – дикари! – я обсасывал плавники, в них самый смак, а Юлиан с хрустом грыз сухие головы, настолько покрытые выступившей солью, что казались припорошенными снегом.
В голове все сильнее растекался и заполнял ее приятный туман. Я уже чувствовал себя словно вернулся по генеалогическому древу вспять на десяток миллионов лет. Сознание затуманилось, а всем естеством овладело примитивное животное счастье. Впервые смертельная тоска растворилась. Не так, как последние дни, когда отступала на шажок, пока я с кем-то общался, но чувствовалось ледяное дыхание в затылок, а отступила вовсе.
– Хорошо, – проговорил Юлиан.
Его полная фигура расплывалась в удобном кресле, став похожей на гору сдобного теста. В одной руке бутылка с пивом, в другой – ломоть тарани, рожа красная, глаза умаслились. На лбу и щеках блестят мелкие капельки.
– Хорошо, – согласился я.
– И ничего больше не нужно, – сказал он убеждающе.
В голосе было слишком много усилия, но, как мой мозг ни был затуманен, в нем что-то встрепенулось, и затем, словно из тумана, начал подниматься острый пик горы, медленно оформилось беспокойство, тревога, что я что-то делаю неверно, неправильно, противоестественно.
Язык мой, отяжелевший и неповоротливый, вяло повернулся в засыпающем рту:
– А как же предначертание?
Юлиан резко дернулся, словно бутылка с пивом оказалась лейденской банкой. В глазах мелькнул страх, смешанный с безумием. Я поспешно улыбнулся как можно шире, выставил ладони в жесте: мол, пошутил, не бери в голову. Это я так, все мы пока что говорим высокие слова, но уже только для того, чтобы посмеяться над ними, показывая, какие мы крутые, циничные, лихие и что все моральные законы нам нипочем…
Раньше, помню, после двух-трех кружек пива Юлиан все же размалывал кофе, заваривал покрепче, чтобы выбить сонную одурь, мол, побалдели, а теперь за работу, но сейчас, похоже, останавливаться не желал.
Я опустил на стол нетвердой рукой пустую бутылку, перед следующей протестующе помахал рукой:
– Все, я готов.
– Чудак, это же только пиво! – воскликнул Юлиан почти бодро, но язык заплетался.
– А какая разница?.. Четыре пива – это тот же стакан водки. Или коньяка, если больше нравится…
Он вышел проводить меня до лифта. Лицо наконец-то перестало дергаться, глаза смотрели с сонным спокойствием. Музыка из раскрытой двери доносилась совсем тихо, но теперь никакой зов свыше не докричался бы до его утонувшей в пиве души.
Мне всего двадцать девять, но я застал время, когда по телевизору шли только две программы. А теперь хоть каналов шестнадцать, но я телевизор почти не смотрю, теперь не отрываюсь от другого экрана – компячего. Там, кстати, маленькое программное окошко в режиме телевизора: смотрю новости шоу-бизнеса… раньше смотрел, а сейчас включил комп и с недоумением смотрел, как, бодро стуча колесами на стыках рельсов, от левого края окошка к правому двигаются серо-коричневые вагоны. Камера поднялась, вагоны в пять стройных рядов, а когда камера поднялась еще выше, этими вагонами оказалось занято все пространство. Они шли, как лемминги, напористо и неудержимо, а голос бодро комментировал, что везут нелегальную водку из Осетии, хотя можно производить здесь, на месте, не теряя российские деньги…
Пока комп проверял загрузочные файлы, я все смотрел, как эшелоны с множеством доверху заполненных вагонов ящиками с водкой идут и идут в Москву. Ежедневно.
Невольно тряхнул головой, не понимая, что же меня поразило. Эти эшелоны шли и вчера, и позавчера.
Все пьют.
И сам пил.
Я вспомнил это странное состояние, вчера все повторилось за пивом у Юлиана, когда работа мозга начинает затихать, организм охватывает странное состояние, когда наружу выступают подспудные древние инстинкты: у кого блаженные, у кого агрессивные. Мозг засыпает, а человек из человека превращается в то, кем был раньше… Даже не в алертную обезьяну, а в нечто более примитивное, тупое…
Что-то в нас есть странное, что активно протестует… и активно борется против усиления интеллекта! Почему все человечество так активно сопротивляется процессу мышления? Непонятно…
Комп наконец высветил заставку, а в окошке тем временем в окружении вспышек фотокамер уже давал интервью седовласый импозантный человек. Кажется, это президент этой страны, что-то говорит и плавно жестикулирует, стареющий самец, все еще цепляющийся за власть.
Пискнуло, поверх изображения по экрану поплыла бегущая строка: «17.30 – стоматолог». Пару минут тупо смотрел, чесался, шевелил губами, наконец вздрогнул, рука метнулась к телефону. В памяти аппарата два десятка номеров, но отцовского там нет, пришлось набрать.
Наконец пропикало, пошли долгие гудки, усталый голос сказал с хрипотцой:
– Алло?
– Это я, – сказал я бодро. – Привет, отец. Не забыл, сегодня тебе к стоматологу!
В мембране тихонько простонало:
– Я уж надеялся, что ты забыл…
– Я помню, помню, – сказал я бодро, хотя если бы не комп… – собирайся!.. Я знаю, что сам ты с места не сдвинешься, так что сейчас заеду. Лучше встреть меня у подъезда.
– Да ты знаешь, – прозвучало в трубке, – у меня уже зуб совсем не болит…
– Еще бы, – ответил я напористо, – я хорошо знаю этот синдром труса. Все, я выхожу! А то опоздаем.
Комп долго скрипел и кряхтел, закрывал программы, жаловался на незаконно открытые, на конфликты, но кое-как закрыл, сохранился, я дождался сообщения, что теперь-то наконец можно выключить, что за примитивный мир, в котором я возник, ткнул пальцем разумоносителя в «Power» и выскочил из комнаты раньше, чем погас экран.
Отец уже топтался на площадке перед домом.
– Ты знаешь, – сказал он умоляюще, – уже совсем не болит!
– Там болеть нечему, – уличил я. – Одни десны… Пойдем, мы записаны. Если не явимся, он потеряет клиента и не заработает. А ему, возможно, семью кормить!
Такой довод на моего отца подействовал, как хлыст на боевого коня. Он вздрогнул и покорно двинулся к троллейбусной остановке.
ГЛАВА 20
Дома старые, кирпичные, тротуар в ямках, а серо-зеленая трава, хилая и острая, как сосновые иголки, торчит из всех щелей разбитого асфальта. Трамвай проходит совсем рядом с домами, для пешеходов оставлена узкая дорожка, зато здесь самые дешевые помещения.
Кабинет зубного техника, судя по адресу, занимает пару комнат в санчасти трамвайного депо. Мы вошли через старый подъезд, в просторном холле все, как и на улице, разве что вместо асфальта – кафель, а так только трамвая не хватает: облупившиеся стены, трещина, под стеной конфетные обертки. Но здесь работает, как вол, лучший дантист в районе, берет недорого, работая больше на славу, чем на кошелек, расширяя клиентуру.
Мы выждали в коридоре, а когда предыдущий клиент поднялся из кресла, техник воззвал зычно:
– Следующий!
Лицо его было в крупных бусинках влаги. Дышал тяжело, но с жизнерадостной улыбкой указал отцу на освободившееся кресло. Я помог родителю закинуть ноги, объяснил технику:
– Этого упрямого старика надо подготовить к протезированию. Делайте так, как нужно. Он будет отказываться, но…
Техник скользнул по нему оценивающим взглядом, зубные врачи тоже психологи, хоть и в своей узкой нише, кивнул:
– Да-да, понимаю. Сегодня с утра двое малых детей приволакивали мать… А потом заглядывали в дверь, проверяли, чтоб не встала с кресла. Конечно, я слушал их, а не ее… Ого! Да у вас здесь особенно и готовить не надо. Чисто! Давно пора ставить. Вот только этот пенек посмотрю…
Я кивал, удовлетворенный, даже отец заметно расслабился, а то уже лоб заблестел, скоро капли пота будут крупнее, чем у стоматолога. А тот разложил перед отцом на широком листе белые блестящие зубы – от самой дешевой пластмассы до сплавов, равных по прочности обшивке космических кораблей, втолковывал: