А женщина улыбнулась еще издали:
– Привет, Егор! Мир тесен…
– Бася, – сказал мой разумоноситель раньше, чем успел среагировать я. – Ну, Бася… А я тебя не узнал сразу!.. Ты была самой красивой в школе, а сейчас просто расцвела, как… просто слов не найду…
Она остановилась на мгновение передо мной. Ее смеющиеся глаза скользнули по моему лицу, моей груди. Жар опалил мое лицо, кончики ушей запылали, как раскаленные слитки железа.
Бася, напомнила мне услужливая, когда не надо, память. Бася. Когда мне было пятнадцать… как давно это было!.. а я был еще мал и глуп, хотя по ночам грезились голые женщины, толстые и потные, ей было тоже пятнадцать, но она что-то начала понимать раньше. Однажды нас застал теплый летний дождь, мы добежали, расплескивая лужи, до ближайшего подъезда, вскочили, захлебываясь от хохота, и там, в крохотном предбаннике старого добротного дома, оглядывали друг друга, промокших насквозь, и снова хохотали до изнеможения.
Ее платье прилипло к телу, стало полупрозрачным, а так как в то время как раз пришла мода ходить без лифчиков… Я все еще смеялся, но чувствовал странное смущение: нельзя пялиться, неприлично так таращить глаза, но хотел таращить, чувствовал, что в этом неприличии нет ничего неприличного, и более того – Бася совсем не против, чтобы я пялился, еще как не против…
И все-таки я с огромным трудом оторвал взгляд, потому что ее молодая крепкая грудь просвечивала ясно и четко, я видел даже розовый ореол вокруг торчащего кончика, размером с горошину, раскаленно-красного, так мучительно зовущего к себе, что во мне все сладко заныло, застонало…
Помню, она вздрогнула, сказала зябким голосом:
– Бр-р-р!.. Какой холодный дождь! Я озябла…
Идиот, это теперь понимаю, что надо было подойти, обнять, согреть своим теплом. Хотя тоже промок, но две такие ледышки, соприкоснувшись, тут же воспламенились бы жарким огнем. Да что там, я уже чувствовал в себе неведомый жар, во мне вскипела вся кровь, тело разогрелось, а неведомый тяжелый шар быстро смещался книзу.
Я жалко лепетал, что температура воздуха выше двадцати восьми, сейчас все высохнет, мы согреемся, вот туча уже уходит, вот-вот солнце… А сам молил природу, чтобы туча не уходила, пусть еще вот так постоим странно и необычно в темном парадном, но губы двигались, слова вылетали нужные… уже тогда говорил и двигался, как заводная кукла, алгоритмик чертов.
Помню, она качнулась вперед, ее мокрое, но теплое существо прижалось к моему, раскаленному, мои руки сами обхватили ее за плечи, сместились на талию, но от сползания дальше я их удержал, сам ужасаясь своей дерзости, и мы замерли. Сердца стучали так громко, что я слышал стук ее сердца, а ее тугая и одновременно мягко-горячая грудь вздрагивала от толчков изнутри, сладостно больно втыкалась в пластинки моего живота.
Ее головка с промокшими волосами лежала на моей груди. Я чувствовал, что от нас валит пар, словно промокшую одежду повесили на горячие батареи. Тела разогрелись, даже кости накалились, а от моих рук жар перетекал в ее тело, и без того знойное, эти потоки циркулировали по нашим телам, создав общий круг кровообращения, а с ним и чувства…
Я со сладким ужасом понимал, что если не стану удерживать свои руки, то они потянутся к этим упругим жарким яблокам, а потом и вовсе начнут снимать ее трусики, я закрыл глаза, волны жара накатывались на голову, там шумело, как будто ливень грохотал в моей голове.
Она проговорила глухо, прямо в мою грудь:
– О Господи… Так недолго и невинности лишиться!
Голос ее звучал смешливо, надо было говорить иронично, не придавая «этому» никакого серьезного значения, но теперь-то, после стольких лет, я понимал, что это была прямая подсказка половозрелому идиотику. Прижавшись ко мне, она чувствовала, как во мне набухло горячее и подпирает ее в развилку, сквозь брюки, но я все еще не понимал, что делать дальше… вообще-то смутно понимал, но не решался… не решался даже решиться.
Я мужественно хмыкнул, мол, как можно такое подумать, а у самого от ощущения близости этой жгучей тайны, что вот-вот раскроется, новая волна жара прокатилась по телу и тоже остановилась внизу.
– Ну, ты что…
– Ой, что я говорю, – спохватилась она, головку не отнимала, горячее дыхание от ее губ едва не прожигало мне рубашку. – Я просто сама не понимаю, что говорю…
– Да, пустяки, – возразил я. – Я не обращаю внимания.
Идиот, надо было обратить внимание! Не решился, не понял, не среагировал, осел недоразвитый.
Некоторое время мы стояли, обнявшись. Я с ужасом чувствовал, что ярость дождя стихает. Такие ливни не бывают долгими, скоро по мокрой улице возобновится движение, кто-то войдет в подъезд…
Я чувствовал, как горячая волна жаркого воздуха, словно знойный ветер пустыни, с каждым ее дыханием выжигает на моей груди последние капли дождя.
– А ты знаешь, две трети девчонок из нашего класса в самом деле… У нас была медкомиссия, так вот, они уже не девственницы…
Мои уши горели, такое слушать стыдно и жутко приятно. Мне следовало это осудить, она к этому и призывала, но было в этом нечто… нечто приближающее нас самих к этой опасной жгучей тайне, которую предстоит познать, наши тела уже стонут от желания, от нашей тупости… нет, от моей тупости, так и не сумел переступить эту грань тогда, а переступил на две недели позже с подвыпившей женщиной вдвое старше меня. Идиот, осел, тупарь, интеллигентик недорезанный!
Сейчас наши взгляды сомкнулись на долгий миг. Я увидел в ее глазах то же самое сожаление. Возможно, она потеряла свою невинность, как и я, совсем не романтично. Мою унесла подвыпившая баба, ее – пьяный слесарь, но если бы чуть-чуть тогда качнулось нечто, упала песчинка на другую чашу весов, на чашу моей или ее смелости, то вся моя жизнь могла бы пойти иначе…
– Ну, прощай, Егор, – произнесла она тепло и с грустью. – Авось еще лет через пятнадцать так же встретимся… Москва не такая уж и большая.
Я смотрел, как она удаляется, вся пронизанная солнечным светом. Ее платье снова стало полупрозрачным, тело двигалось стройное и музыкальное, я видел прежние стройные ноги, только в бедрах раздалась чуть, что вовсе не портило, еще как не портило.
Я смотрел вслед, еще не понимая, почему по телу прошел тот знакомый холод, который охватывал при приближении к космической бездне. В душе наступило тягостное томление, родилось ощущение огромной потери, невосполнимой, уже никогда и ни за что…
– Не переиграть, – шепнуло у меня внутри. – Уже никогда не будешь пятнадцатилетним… Не исправишь… Не дано исправлять, как черновики! Уже никогда не быть двадцатилетним. Никогда не быть даже двадцативосьмилетним. А потом стукнет тридцать, хочу этого или не хочу. И не могу отсрочить. А потом будет сорок… И тогда, может быть, тоже буду колотиться головой в стену, понимая, что вот в этот день, сегодня, когда мне двадцать девять, я прохожу мимо замечательной возможности…
Она уже скрылась за поворотом, а я едва не ударился головой в стену. Чувство потери заполнило всего до кончиков ушей. Эх, по глазам вижу, она подумала, что если бы переиграть, то вела бы себя иначе. Нашла бы, как помочь, подтолкнуть, направить. И наша жизнь… и жизнь других людей пошла бы по-другому…
ГЛАВА 6
Обеденный перерыв закончился, но народ все еще толпился возле аквариума, где рядом на подставке разместился маленький телевизор. Я издали заметил огромную фигуру Вавилова, он бурно жестикулировал, его широкие, как лопаты, ладони театрально взмывали в воздух, делали виражи, иммельманы и всякие там мертвые петли.
Шеф время от времени высовывался из кабинета, покрикивал, все, как вспугнутые гуси, разбегались по местам, но телевизор сам шеф велел не выключать, и вскоре из-за столов снова поднимались эти существа, уши шевелятся, ноздри дергаются, глаза горят.
За столом, недалеко от телевизора, как золотой одуванчик под ярким солнцем, горит головка Маринки. Она как ощутила мой взгляд – вскинула голову. Полные губы раздвинулись, блеснули белые и ровные зубы. Она украдкой показала кончик языка, красный и влажный.
Я постоял у порога, на меня внимания не обращают, сейчас половина сотрудников отпущена работать дома, их как бы сбросили со счетов, а оставшиеся на местах сроднились еще больше.
Вавилов сказал свистящим шепотом, который прозвучал громче боевой трубы:
– Маринка, сделай громче!
– Но шеф…
– А ты чуть-чуть!
– Ладно, но если шеф меня убьет…
– Да похороним, похороним! И венок купим.
Маринка поднялась, потянулась к телевизору. Пульт потеряли давно, но выиграли в другом: это стоило посмотреть, как Маринка нагибается над столом и кончиками вытянутой руки касается сенсоров под экраном. В этой классической позе, которую Анатоль Франс предпочитал всем другим, ее зад оттопыривался и приподнимался настолько вызывающе, что женщины зеленели от ревности, а у мужчин вырывался полувздох-полувсхлип. Роскошная грудь, тяжелая и горячая, едва не прорывая тонкую ткань, прицеливалась в поверхность стола.
Сейчас ее пальцы коснулись верньера, соскользнули, снова попробовали повернуть уже с таким усилием, словно поворачивала штурвал авианосца. Звук громче не стал, зато взвыли из-за столов, и Маринка, выгнувшись еще провокационнее, рискнула в самом деле чуть добавить звука.
На экране мелькали фигуры в пятнистых комбинезонах. Диктор громко и взволнованно комментировал последние приготовления на американском авианосце. Летчики поднимались в кабины, прозрачные колпаки со стуком задвигались. Механики убирали колодки из-под колес.
Вавилов повернул ко мне голову, толстая шея побагровела, налившись тяжелой кровью.
– Ну что? – спросил он злорадно. – Ты вчера сказал, что войны не будет.
Другие посматривали тоже не то что злорадно, но с видом победителей, что понимают ситуацию лучше. В нашем отделе часто загадывали, сколько катастроф случится на этой неделе, кто первым взберется на трибуну в Госдуме, какая погода будет в следующий четверг. Последнее пари держали на войну в Албании. Сперва только сам Вавилов да еще влюбленный в НАТО Розенкренц ставили на военное разрешение конфликта, но когда в Албании начались уличные бои, Совет НАТО направил большой флот в Средиземное море, «голуби» нашего отдела начали переходить в «ястребы».