Много превосходящий Вас годами
Эрих Мария Ремарк.
Йозефу Каспару Витчу/«Кипенхойер и Витч», Кельн
Порто-Ронко, 01.08.1966 (понедельник)
Дорогой друг!
Если Вы уже думали о том, чтобы сдвинуть мой день рождения на несколько дней, то я пошел дальше и сдвинул его на несколько месяцев — то есть до Вашего шестидесятилетия, дня рождения моего астрологического товарища по несчастью, Рака. Не надо ничего выдумывать, не надо ничего исправлять! Пусть мне будет стыдно! Даже путешествие в Нью-Йорк* и последовавшее за этим явное, нерешительное оцепенение и ослабление ощущения бытия не могут служить мне извинением! Блистательно принял прекраснейший розовый букет в моей жизни; бесчисленные великолепные цветочки, за которыми до моего приезда ухаживала «Розочка»*. Они сохранились за много дней до моего возвращения, и в дополнение к ним — Ваше великолепное письмо! А я? До сего дня не ответил — презренная неблагодарная скотина! Простите меня! Поймите меня! Меня только сейчас начинает отпускать это странное оцепенение, и это первое письмо, которое я пишу. Тысяча благодарностей за то, что думаете обо мне! Я надеюсь, что свой день рождения Вы провели за обильным столом, уставленным великолепными блюдами и напитками, а не так, как я свой — на борту «Микеланджело», итальянского судна с неважной репутацией и скверной кухней, голодая за шампанским (слава богу, что хоть оно было!) и закусывая его черствым хлебом. Отвратительными были даже спагетти! Но зато Нью-Йорк был великолепен! Нам непременно надо когда-нибудь побывать там вместе! Потом был Порто-Ронко, любимый, но неожиданно безжизненный и сонный. Сейчас он снова начинает оживать в своем жемчужном волшебстве. Ваш старый коньяк 1811 года ждет Вас! Когда Вы приедете? Лето здесь было безрадостным, холодным и пасмурным, но август должен принести с собой тепло и синеву неба!
Тысяча приветов, всем спасибо и à bientôt [11]! Привет от Полетт и Вашего старого (шестьдесят восемь лет) друга
Ремарка.
Фрицу Кортнеру
12.05.1967 (пятница)
Дорогой друг Кортнер!
Как еще было — как во времена нашего первого полудня жизни, когда над Европой повеяло пеплом, пала темная ночь, убийство стало законом и зажглись крематории — как это было, когда ближние стали чужими, а чужие близкими, когда годы одиночества обрушились на нас, как стая волков в заснеженном поле, и многие из нас впали в полное отчаяние, и никто не знал, как он выберется из всего этого, каким растерзанным он окажется и найдет ли в себе мужество и силы начать все сначала, начать в возрасте, когда другие уже уходят на покой.
Но в тот момент явились Вы и остановили оползень своими широкими плечами, оползень того, что по недоразумению продолжали называть немецким театром, превратившимся в поток грязи, кича и лжи. Вы встали на пути этого потока и начали, почти в одиночестве, строить театр заново, год за годом, до тех пор, пока он снова не заискрился, до того, как снова ожило сценическое слово, вернулось то, что казалось полностью утраченным в громе казенной меди предыдущих двенадцати лет: язык и театр во всем его блеске, театр — такой, каким мы знали его раньше, до того, как подул ветер смерти. Он стал еще красивее. Еще сильнее, еще мощнее — как все утраченное, но возрожденное.
За это Германия должна быть благодарна именно Вам! Всегда! Мы, Ваши друзья, благодарим Вас от всего сердца уже сегодня!
Ваш
Эрих Мария Ремарк.
Гансу-Герду Рабе
Рим, 20.06.1967 (вторник)
[Шапка письма: Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко, Аскона]
Рим, отель «Де ла Вилле», виа Систина
20 июня 1967 года
Мой дорогой Ганс-Герд!
Большое спасибо за письмо, статью и за намек в отношении Людвига Бете. Я, естественно, забыл, что у него день рождения в один день со мной, так как вообще не помню о днях рождения, — но я очень рад, что узнал об этом и тотчас написал ему, тем более что, как ты говоришь, он находится сейчас в положении «пророка в своем отечестве», так как его сильно огорчают сограждане. Я сейчас нахожусь в Риме под присмотром очень хорошего врача, который, к сожалению, дает мне мало надежды на улучшение — несмотря на это, а может быть, именно благодаря этому мы с тем большим удовольствием* наслаждаемся волшебным ранним летом в Тринита-ди-Монти в номере с огромной террасой, откуда открывается вид на весь Рим. Днем по небу над Римом летают ласточки, а по ночам из парка Медичи доносятся соловьиные трели. Сюда мы короткими перебежками добрались на машине и собираемся таким же способом в начале июля вернуться домой. Странно, как меняются ценности у человека, который каждую минуту может лишиться жизни, — он обретает способность преодолеть грусть, находит в себе неописуемую свободу, в ореоле которой человек понимает, насколько часто люди делают свою жизнь невыносимо тяжелой из-за собственной слепоты — без всяких оснований, повинуясь лишь своему безумному эго, не способному освободиться от своих таких же безумных суждений.
Я не знал, что у тебя был сын, который погиб во время войны. Моя младшая сестра* — наверное, ты об этом не знаешь — была во время войны казнена по приговору народного суда, потому что в 1942 году не верила в германскую победу. Таким образом, мы с тобой оба испытали утраты, на фоне боли от которых суета, которой предаются наши известные современники, кажется еще более непонятной. Вечно вчерашние, зато никогда не умирают.
Мои надежды съездить в Оснабрюк потерпели решительное фиаско. Врач не рекомендует мне ехать. Но несмотря на это, я все же полностью не отказался от этой идеи. Хорошо было бы повидаться в конце лета.
Прими благодарность и приветы от своего
старого друга
Эриха.
Гансу Хабе
Рим, 29.02.1968 (четверг)
[Шапка письма: Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко, Аскона]
Рим, отель «Де ла Вилле»
29 февраля 1968 года
Мой дорогой Ганс!
Мне вдруг пришли в голову твои слова, сказанные во время прощания, — о том, что к моему семидесятилетию что-нибудь придумают. Тогда виды на семидесятилетие скрадывались тенью шестьдесят седьмого года, но сейчас меня теснят пугающие воспоминания. Последнее laudatio, сборище славословящих, результат нажима знакомых, в котором заставили принять участие и меня, было созвано в честь Кортнера*. С тех пор я опасаюсь, что с ним может произойти худшее! Предпоследнее празднество было в честь Витча*; и он вскоре после него умер (в шестьдесят лет!). Тему такого «альманаха» можно вынести на обложку «Тайма» в виде the kiss of Death [12]. Если ты вдруг услышишь, что кто-то вынашивает подобные планы относительно меня, то прошу тебя, сделай все, что в твоих силах, чтобы это никогда не произошло. Конечно, все это делается с лучшими намерениями, но мне это решительно не нравится. Мне хочется, чтобы все прошло по возможности мирно, пусть это будет обед с вами, неспешный разговор за бутылкой вина — и баста! Когда что-то пишут в газетах, то это профессиональный долг, и мы, ты и я, привыкли принимать это за чистую монету. Но это собрание хвалебных речей (которые Кортнер и Витч даже печатали) — поистине знамения смерти. Так далеко заходить не стоит. Потом никто не пишет ничего разумного, и все это лишь ускоряет конец. Кто же захочет иметь такой некролог, если он уверен, что лучшее произведение еще впереди!
Помимо того, мы очень скучаем* по вам! Я работаю каждый день, не запоем, но планомерно. К сожалению, мне кажется (как обычно), что первый вариант лучше второго, над которым я сейчас как раз и работаю*. Это создает, как ты знаешь, необходимый конфликт, который, правда, трудно переживать. В Пинчио цветут мимозы, над Ватиканом висит узкий серп луны, терраса, плывущая над городом, полна синих теней, а мы готовимся к обеду со стейком по-флорентийски. Я купил маленький венецианский комод (коммодино), очень милое рококо, и никто из нас не знает, куда мы поставим его в нашем и без того заставленном мебелью доме. Вместе с другим комодом, этот, словно спутник, будет путешествовать по Италии. Ах, как было бы хорошо сесть сейчас рядом с тобой и выпить бутылочку «фраскати»!
Как продвигается твоя новая книга*? У меня — что неудивительно — есть твердое ощущение: это будет счастливая, добротная и источающая успех книга. У нее есть превосходная питательная почва. Ради этой книги ты отказался от другой. После жертвы творческие силы прибывают, жертва приносит счастье, придает тебе двойную силу настоящего и прошедшего и удваивает способность к гармонии.
Всем вам привет от Полетт, и особо тебе от старого друга
Эриха.
Райнхольду Невену дю Мон/«Кипенхойер и Витч», Кельн
Рим, 02.05.1968 (четверг)
[Шапка письма: Эрих Мария Ремарк, Порто-Ронко, Аскона]
Рим, отель «Де ла Вилле»
Виа Систина, 2 мая 1968 года
Дорогой доктор Невен дю Мон!
Большое спасибо за исчерпывающее и очень дружеское письмо. Мы все еще в Риме и рассчитываем остаться здесь до начала июля и только потом вернемся в Порто-Ронко, где общины Асконы, Ронко и Бриссаго хотят что-то устроить по случаю моего дня рождения* — это будет волнующее и безвредное мероприятие, избежать которого намного труднее, чем что-нибудь помпезное. Но мы, впрочем, готовы выдержать мое семидесятилетие с помощью бутылки доброго вина.
Меня радует, что вы хотите переиздать «На Западном фронте без перемен». Когда доктор Витч получил книгу, я был не очень доволен тем, что издательство слишком мало ею занималось. Деш, который тоже хотел взять книгу, имел совершенно другие планы, включавшие также «Возвращение», и он, без сомнения бы, это сделал, так как у него не было международных авторов, в то время как у Витча их было скорее слишком много, в связи с чем пострадали многие старые авторы.
То, что Вы хотите использовать для проспекта выдержки из моей с Витчем переписки*, меня немного настораживает. Я имею свое, возможно, несколько преувеличенное представление о личных высказываниях и тех, которые предназначены для публикации, и не очень хорошо себе представляю, как можно совместить первые со вторыми. При всем моем доверии к Вам, мне хотелось бы просмотреть письма, прежде чем они будут напечатаны.