С Беттиной вокруг бассейна. Солнце. Все почки вдруг вздулись. Зелено-желтый аромат. Домой. Сон. Проснулся со страхом в сердце: этого не может, не может, не может быть — одиночество без нее, кто же тогда будет со мной. Поднялся, мировое одиночество, вышел, выпил кофе, успокоился.
Она позвонила вечером. Не буду ли я свободен завтра вечером. Нет. Пауза. Она хочет завтра вечером встретиться с Ники или с Антонио; я скорее останусь дома. Я: «Должен ли тебя накормить?» — «Нет, нет, нет. Я вовсе не голодна». Позвонит завтра.
Я сижу, естественно, здесь, так ли это? Или к ней должен прийти врач*? Как я ненавижу ее: «Нет, нет, нет». Хорошо, не будь на подхвате! Вспомни о Пуме! Тогда все время ты был к ее услугам, и это ни к чему не привело.
Когда она говорила что-то подобное: помогать людям и т. д. Поговорка: муж, который спешит перевязать палец соседу, довольный своим поступком, не замечает, что рядом с ним жена истекает кровью. Чтобы не было такого.
21.04.<1950. Нью-Йорк>
Вчера вечером не работал. Читал. В постели. Безутешность не-позволения-себе-выйти-из-дома. Понимание: если фокус удаляется, не остается ничего другого, как его регулировать. Это значит, что нужно установить по-новому. Никто этого не хочет. Но сама мысль о том, что предстоит еще шесть месяцев с Н., невыносима. Невыносима и за последние годы мысль, что больше ничего не поможет; желание разрушать присуще ей, что она и сделала. Собирает черные камни. Но не белые. Полностью признать безнадежность — надежда и желания сильны как никогда.
Сегодня после обеда в «Эпплтоне». Шустер и Раппорт. Хотят изменить контракт в свою пользу.
25.04.<1950. Нью-Йорк> вторник
Вчера утром письмо от моего отца. Болен, грипп, ослаб. В последние недели неприятное предчувствие. Дал телеграмму, послал деньги, написал ему и Креенбюлю, владельцу отеля*. Н. позвонила. Рассказал ей об этом, мои заботы. Хотела позвонить сегодня вечером. Позже с нарастающим беспокойством позвонил Файльхенам, застал Марианну. Она как раз получила письмо от отца Файльхена, который говорил, что у моего отца был сильный грипп и рецидив, но кажется, никакой серьезной опасности. Когда во время нашей беседы пришли Валет и Майд, Марианна сказала, что ей придется прервать разговор. Я заметил, что они могут зайти и попозже. На что получил ответ, что она должна встретить Файльхена. Как будто несколько минут что-то значат. Как мало твои заботы касаются других людей. (Это не касается Марианны, просто внезапная догадка.)
Вечером в половине восьмого вдруг мысль: «Хорошо бы, если бы Н. не позвонила». Почти молитвенная просьба, чтобы она этого не сделала. Она и не позвонила. В восемь тридцать Патрисия Хельберг; белая шапочка, блондинка, шведка. Рассказывала о своем муже, с которым она несколько дней назад разошлась. О своей единственной измене, как при этом старалась отделаться от мужа, выводя его из себя. Он, к ее удивлению, несколько дней не замечал этого, потом уехал, не оставив ей денег, чтобы наказать, — так у нее появилось время, а он был горд тем, что наказал ее. Я тем временем позвонил Беттине и рассказал о поведении Наташи. Почувствовал вдруг, что этого уже довольно.
Это чувство все усиливалось. Н. знала, что я очень беспокоился за отца, не из-за письма Фальхена; пообещать позвонить и не сделать этого — довольно некрасиво, ничего общего с любовью. Похожее произошло в пятницу, когда я был у Эпплтона и столкнулся с непониманием с ее стороны.
Все это продолжается. Понимаю, что это была причина для разрыва. Другая женщина принимала бы участие в происходящем — здесь же полная человеческая индифферентность, которая еще хуже, чем обещание, которое дважды не выполнили.
Она позвонила, спросила, как дела. Я: «Ты обещала позвонить». Она: «У меня было много дел. Но я думала о тебе». Я: «Ты уже достаточно показала, насколько не заинтересована в наших отношениях». По моему мнению, это необязательность, когда дважды обещаешь позвонить, но не делаешь этого, зная, какие у человека трудности. Вдвойне неприятно, что это исходит от нее. Любовь или нет, но если у человека неприятности, то поступать таким образом…
Я сказал: «Ты показала мне все свое безразличие. Это называется „хамство“. Ты могла бы обладать лучшими качествами. Благослави тебя Бог», — и повесил трубку. Возбужденный, но не расстроенный.
В час пополудни у Бергена. Обследовал меня. Рентгеновский снимок. Считает, что спинальный артрит — причина моей невралгии. Сердце и давление в порядке. Сердце имеет поперечный наклон. Желудок давит на него сбоку. Вздутие, он набухает, переполненный газами. Предложил мне курс лечения с каким-то радарным аппаратом; полагаю, очищенные короткие волны. Побеседовали. Домой. Поспал. Встал. Не покидается чувство грусти, но я поступил правильно. Как будто освободился от злокачественного нароста.
Если фундамент под тобой рушится, не старайся удержаться на нем; всему свойственно падать, увлекая за собой даже самое прекрасное и самое дорогое.
26.04.<1950. Нью-Йорк> среда
Вчера вечером Беттина. Выпил с ней бутылку «Цельтингер Риммельрайх», тончайший отборный сорт, Прюм, 1943, закусили креветками, филе миньон с бернским соусом, свежей спаржей. Кофе без кофеина. Хорошая еда и чувства.
Спать лег с таблетками, несколько раз просыпался, встал в восемь, послал за почтой, ничего нет. В одиннацать в паспортный отдел, заказал новый паспорт. Страх, что возникнут проблемы, гоню от себя. На телефонной стойке спросил, не было ли звонка; не было. После сна вдруг цветы; пять дюжин тюльпанов, розовых и желтых. Письмо от Н. Написать легче, чем лично просить прощения. Поставлю его на место.
Дорогой! Я знаю, что обстоятельства против меня, и я не прошу прощения. Мы никогда уже не сможем быть вместе. Но ты должен знать, потому что это самое важное. Я всегда была преданна и привязана к тебе несмотря на то, что ты думаешь об этом. У нас назрел кризис, который каждый из нас должен преодолеть самостоятельно. Я на перепутье. Мне нужно побыть одной и поразмышлять, на некоторое время побыть наедине с самой собой. Если ты не захочешь увидеть меня перед отъездом, я подчинюсь твоему решению, но не приму этого, словно это неизбежность (минуя последнее предложение и дальше). Под этим я подразумеваю наши поступки (читаю так). У меня есть пригласительный на «Вечеринку с коктейлями»* сегодня вечером, вдруг ты захочешь пойти. Но это не так важно. Держись. Благослови тебя Бог. Н.
Слово «любовь» отсутствует. Преданность и привязанность — типичное прощальное письмо, в котором стремятся избежать прямого разрыва. Даже слово «неизбежность», которое может иметь другое значение, она тут же интерпретирует как «поступки», что звучит по-идиотски. Все довольно ясно: у нее другой, с большой степенью вероятности, ее врач. «Перед отъездом» — можно подумать, поскольку ее отъезд был бы семнадцатого, что она не едет — тогда эта интрижка почти наверняка с ее врачом. Осторожное письмо, без обещаний. Можем еще раз увидеться, и все. Хочет расстаться с некоторым эфемерным чувством вины, но все остальное опустить.
Дюжину тюльпанов для Клэр. Остальное предложить Беттине.
Из прежних дневниковых записей: человек становится тем, с чем он мирится.
03.05.<1950. Нью-Йорк> среда
Вчера звонил, читал, думал, подбирался к работе*, пытался, пока ничего. Но желание есть. Оно шепчет. Оно шепчет более чем о работе; желания взмывают, как юные голуби. Надо попытаться превратить их из дневных сновидений в простую реальность (пусть даже не столь великую, как сновидения). Я был до сих пор всего лишь жигало. Приходит время получить профессию.
Письмо от Линдли: «Харкорт»*. Незадача: не хотят гарантировать аванс за вторую книгу*.
Пополудни у Бергена. Лечение. В шесть Марианна Файльхенфельдт. Считает, что мне не следует искать в письме Н. тайный смысл. Если слово «любовь» в нем отсутствует, то оно там и не спрятано; просто его там нет.
Читал книгу Сореля*. Хорошее изображение нацистского террора. Мы придем снова; мы начеку; все будет замечено, запечатлено, и как только союзники уйдут, мы отомстим. С этим в унисон сегодняшнее сообщение в газете о том, что члены комитета по денацификации не находят себе работу; их считают предателями, к тому же в Штутгарте среди чиновников шестьдесят процентов — нацисты.
27.05.<1950> рано, на корабле
Ночью почти не спал. Жарко, вспотел, ворочался во сне. В полудреме думал о Н. Глупая мысль: если бы я ответил ей на это письмо, то показал бы, насколько она была не способна любить.
Если бы это принесло какую-то пользу! Как будто носорогу от цветов, воскресных писем и рисунков была бы какая-то радость! Да еще из Рима! Когда на все письма приходили одни отговорки. Пока я не уехал.
Она должна высунуть своего врача изо рта, и пусть он рос бы из ушей!
На горизонте Гавр. Немного спокойнее. Скоро Париж! Вечера в Порто-Ронко я еще переживу. С помощью работы, если пойдет. Иначе прочь оттуда. Но куда? Не стоит бояться. Есть еще куда.
Мне показалось этой ночью, как будто Н. что-то чувствует. Возможно, не хватало отдаления! Сидит со своим врачом и обсуждает себя и нас или себя и его. Сказала однажды: он пользуется авторитетом. У меня эти слова засели в голове. Так же, как она ему как-то сказала, что он еврей. Для нее это было непозволительно, ведь он просто врач.
Как бы весь этот мусор вытрясти из головы. Читал на ночь мистические рассказы. Нечто! Когда же вместо этого я буду наконец работать.
Бумажные цветы, золотая мишура! Я уже думаю о новом годе, когда я увижу Н. Чудовищная слабость! Порви с этим, порви! Это продолжается, но никогда не вернутся прежние чувства, никогда, никогда. И здесь тоже. Переходный период разрушает остаток.
<Париж> Ночь. Отель «Ланкастер»
Супруги Фат рассказали, что они этой ночью тоже не спали. Беды и раздумья, кажется, стали привычными. Не только для меня из-за Н.