Появилось чувство, что одиночество мне на пользу. В то же время чувство упущенной, растраченной жизни, при таких шансах так мало сделано — как раз именно из-за шансов. Сживаться с ними, но не жить. Работать не так, как следовало бы. Растрачивать себя в пьянстве, нерешительности, лени. Со спокойным выводом, со спокойным желанием использовать время, которое еще осталось, — с легким сожалением, что не использовал его раньше для пьес. Для действительно хороших, больших романов я слишком глуп и необразован. В пьесах это легче преодолеть — для этого требуется не так много, поскольку в них главное действие.
06.01.1965 <Порто-Ронко>
Полетт (к теме изгнанников): сегодня уже нет вопроса «где мы находимся?», но есть «кто мы такие?». Все путы разорваны — вихрь горизонтов, аспектов, новых бесконечностей. Никто, кроме отдельных невежд, не спрашивает больше, где мы, если у него есть стол и дом. В хаосе все есть хаос, даже все знакомое, которое превращается в чужое, но спрашивают: кто мы есть, посколько это единственное, что остается, даже если этого не признавать и не давать этому имени. Что останется от нас как единственное — и наиболее чужое из всего.
20.02.<1965. Порто-Ронко>
Все еще легкое давление в груди, иногда. Небольшие трудности с П. Ей здесь тяжело — что ей еще здесь делать? Одна, я разговариваю мало, знакомых у нее почти нет, все тихо, кто еще говорит здесь по-английски, читать все время она не может. 25-го она собирается поехать в Париж. Возможно, там будет заниматься синхронизацией фильма*. Что я должен делать? Путешествовать я еще не могу. Медицина делает меня глупым. Бедная П. В ней столько веселости и столько естественной легкости! Но все это здесь как свинец для нее. И я не могу бросить все и уехать вместе с ней. Куда? Зима была слишком длинной для нее. Мы собирались в Каир, но так и не поехали. И правильно сделали. В Милане уже со мной случился приступ.
07.03.<1965. Порто-Ронко> воскресенье
Рецензия на «Грека Зорбу» в «М. Д.» — это киноверсия одного из фальшивых мифов, которые утверждают, что только безответственные авантюристы знают, как надо жить. Верно: надо рассмотреть все подобные истины! (Как делал Б. Шоу.) Этого хватит на две жизни от и до!
Вчера с Липманами за вином. С нами молодой немец, уклоняющийся от воинской службы.
Читаю дальше дневник Беренсона. Нахожу все больше и больше сходства — как в поверхностном, так и в привычках. Рак! Со всеми своими shortcomings*!
Звонил П. Жизнь и все ответы. Вчера с Петер, так как я ей обещал. Жалобы, как всегда.
В саду. Камелии начинают цвести. Первые лимонницы. Цветущая молодая дафния. Большая старая отмерла год назад. Теперь цветет молодая. Как просто!
Состояние сейчас: похоже на войну, когда находишься в таком положении, которое опаснее, чем в мирное время, но не так опасно, как на самом фронте. Может ударить — чаще, чем в мирное время, но не так, как под ураганным огнем. Можно жить с этим и быть почти довольным. Как у Рюккерта: «Он шел в сирийскую страну…»*
Вот так происходит с сердечниками.
Две книги: книга о больном от первого лица*; книга Роберта и Целестины Уоллис «Компания за столом».
И весь мир со всей его справедливостью и несправедливостью, с его массовыми убийствами, его неискупленными (что это вообще значит) и искупленными преступлениями, с его непостижимой красотой и его непостижимой чуждостью сужается вдруг в одну-единственную смерть.
И все, что остается в конце, это чья-то рука, которая удеживает от смерти. Если у него есть такая, если найдется, если он знает такую — или и это уже больше ничего не значит, и он чувствует, что он один (и даже это: один в тысячу раз больше, чем все «одиночества», известные ему) запущен в безвоздушную рушащуюся бесконечность, подобно людям на воздушном шаре в пьесе Гран-Гиньоля с незабываемым началом: «Бум! Что это было? Это как раз взорвалась земля».
Без слов! Без хрупких тонких поручней слов.
Книгу возможно начать* иначе: предвесеннее предвечерье на террасе, первый тонкий месяц, первые камелии, горы напротив еще в снежной пыли — тишина, осторожность в груди, чувство, что лучше тише дышать, чтобы ничего не разбить, — и другое: переживешь ли эту ночь. Только одно предчувствие, но ночь становится великой, неконтролируемой, платком, которым можно задушить и исцелить. Каждое утро выныривает, должно выныривать, как Афродита из пенного, окрашенного вином моря, ветер в волосах, горизонт позади, средиземноморское, антибское утро. И каждый вечер последний, с серпом луны, широким, высоким небом, прозрачной зеленью, белым туманом, которого нет.
Стихотворения
Я и ты
В молчанье я бреду сквозь мглу,
Бреду один сквозь мрак ночной,
Не жалуюсь и не молю —
Лишь сумрак ночи предо мной.
Во тьме страдаю, молчалив,
Но юной крови жарок ток, —
Упрямо голову склонив,
Я верю, сир и одинок:
В конце пути найду приют,
Во мраке розы расцветут,
Рассеет мертвой ночи ад
Твой золотистый, теплый взгляд!
И стихнет сердца скорбный стон,
И обратятся в явь мечты,
И сбудется заветный сон:
Мы будем вместе — я и ты!
Прощание
Прощай! Иду искать забвенья
Вдали. Теснит страданье грудь.
К чему рыданья, утешенья?
С ним счастлива, коль сможешь, будь!
Но знай: безлунной ночью стылой,
Когда в слезах проснешься ты
И не поймешь, что пробудило
Давно погибшие мечты;
Во тьму тревожно глядя, сникнув,
Уж не уснешь, тоску тая, —
Забытое тебя настигнет —
И снова будешь ты моя!
До-диез минор
О, прежде чем навеки разлучиться,
Обнять в последний раз тебя, родная,
Взглянуть в глаза, что были столь лучисты,
И помолчать, тебя запоминая!
Позволь мне помечтать о счастье полном,
Которое б могло быть вечно с нами:
Как плыли б мы с тобой по бурным волнам
На корабле, украшенном цветами!..
Позволь же лишь на миг — тебя молю я —
Щекой прильнуть к руке твоей, родная,
Подставь свой алый рот для поцелуя
И… помолчи, меня запоминая.
Вечерняя песня
Как ни гнетут весь день меня сомненья,
И суд толпы, и муки, и печали —
Один твой поцелуй сулит забвенье
Страданий всех, что днем меня терзали.
Пусть день сжигает жаром нестерпимым,
Палит и силы жить меня лишает —
Касание одно руки любимой
Мне силу и надежду возвращает.
Так пусть мои бессмысленны боренья —
Все ж счастлив я. Ведь знаю: на закате
Твоих прекрасных рук благословенье
Меня оденет в серебро объятий.
Интермеццо
Был ветер, лунный свет, и ночь,
И скрип колес, и зов пути,
Когда бежали двое прочь,
Чтоб где-то счастье обрести.
И лунный свет сиял во мгле,
И женский плач звучал вдали —
Искали счастье на земле,
Да лишь погибель обрели!
Ноктюрн
Юности звенят колокола —
Внемлют звону горы и поля!
Солнце жизни клонится в закат —
Колокол умолк, как сном объят.
Но свершится путь мой — и в ночи
Колокол мне снова прозвучит.
Тебе
Давно лишен я счастья слез отрадных —
Души не очищают больше слезы.
Мир, что казался ясным и понятным,
Давно разбит на тысячи вопросов.
С насмешливой иронией гляжу я
На жизни ход с его надеждой сирой —
Лишь в отрицанье радость нахожу я,
Смеясь и над собою, и над миром.
Но ты приходишь, словно ниоткуда,
И каждый миг тебе, наивной, — чудо,
И чистота твоя столь безмятежна,
По-детски совершенна и безбрежна,
Что яд мой исцеляет сила слов
Простых: «Мир — свет, и радость, и любовь!»
Я жизнью жил пьянящей и прекрасной…
Я жизнью жил пьянящей и прекрасной,
С землей и небом целым был единым —
Но временами хлад тоски неясной
Лежал на сердце липкой паутиной.
Шептал вам о любви. На нежной коже
Ожоги поцелуев оставлял я.
Свет страсти до зари горел у ложа —
Но до конца и вам не доверял я.
Красотки пели светлыми ночами,
Лилось вино и хрустали звенели —
Но в час пирушки, окружен друзьями,
Был втайне чужд я общего веселья.
Звучал всечасно стон мне молчаливый —
И в вихре алом радости минутной
На дне бокала, стылый и тоскливый,
Лежал он вечно, как осадок мутный.
…Стон звал. Я брел по призрачным теснинам,
Сквозь пустоту вопросов без ответов —
И я увидел: горная вершина
Туманом одиночества одета!
Мир, что казался добрым и прекрасным,
На тысячи осколков вдруг разбился.
Рубин, что верой в жизнь сиял мне страстно,
В стекло сомнений тусклых обратился.
Но взор мой был и дерзостен, и ясен,
И радость жизни гордо я отринул:
Пускай гора крута, а путь опасен,
Достанет сил подняться на вершину!
Любовь к пантере черно-золотистой…
Любовь к пантере черно-золотистой,
Горячей, дикой тайне жизни вечной, —