Их разделяло расстояние в те двести метров и черные стекла очков Романа.
Потом произошло невероятное.
Докурив, Фарфоровая Девочка подняла руку и согнутым пальцем поманила кого-то к себе – на запястье блеснула и звякнула низка браслетов. Кого-то, кого она видела напротив себя.
Роман обернулся. Площадка была пустой. Он напряг зрение, и лицо девочки приблизилось к нему, как в объективе фотоаппарата. Он четко и ясно увидел ее улыбку, а она снова пошевелила в воздухе тонким пальчиком. Сомнений не было – жест обращен к нему!
Роман вытер руки о тряпку, бросил ее на пульт и, путаясь в собственных ногах, будто их было не две, а сорок две, двинулся вперед, через площадку, чувствуя, что голова наливается кровью, как перед инсультом. Если это ошибка, решил он, дойду до машины, обойду ее и пойду дальше, за угол. Ходить по такой траектории никому не возбраняется!
Пусть думает, что хочет. Могу даже равнодушно, насколько у меня получится, кивнуть ей.
Ему осталось преодолеть не более десяти ужасных шагов, а она уже совершенно четко кивнула ему и, не дожидаясь, когда он подойдет, впорхнула в двери мотеля. Сомнений не оставалось: все ее действия были направлены по отношению к нему.
Роман Иванович вспомнил, как недавно не мог вынырнуть из сна, и подумал, что и сейчас стоило бы проснуться. Но с ужасом и восторгом понял, что все это происходит наяву. Вот и двери мотеля. Они автоматически раздвинулись перед ним. Девочка стояла у стойки администратора, что-то говорила, а увидев его, снова махнула в воздухе рукой, указывая дорогу в конец коридора. И он пошел за ней, как завороженный, ориентируясь на этот жест, как собака.
Все это было необычно. И он мечтал только об одном – пусть этот коридор никогда не закончится, чтобы он видел, как покачивается перед ним эфемерный силуэт бабочки, плотно затянутый в тонкую черную кожу коротких шорт и куртки-«косухи». Лишь раз она обернулась – идет ли он за ней – и исчезла за дверью номера…
Теперь можно было спокойно повернуть назад, побежать, преодолевая боль в сердце и в висках, удрать, растаять в воздухе – она дала ему эту возможность. И выбор оставался за ним. Великолепная, чудесная, романтическая, умная девочка! Почему она выбрала его? Неужели действительно чувствует то же, что и он? Роман замедлил шаг. Вспомнил свое убеждение: путь к мечте – лучше, чем ее осуществление. Не оставить ли все так, как было, как есть? А потом вспоминать об этом случае все сорок два последующих года, которые он собирается прожить здесь?
Остановился перед приоткрытой дверью. Из щелочки повеяло тревогой. Ноги дрожали. Роман сделал несколько шагов вперед, закрыл за собой дверь.
Фарфоровую Девочку звали Ленни…
Об этом он узнал уже потом, когда под его ногами разверзлась, затрещала выжженная пустыня.
Но перед этим он увидел то, что хотел увидеть – с детства, со своих десяти лет: каким образом соединяются фарфоровые части статуэтки. Обнаружил не сразу – глаза долго привыкали к полумраку уютного номера, кровь заливала мозг, в ушах звенело. Когда все это стихло, на кровати проявилось то удлиненное, отшлифованное, без малейшей складочки и морщинки, фарфоровое тело, невыразительные, но и соблазнительные в этой неопределенности глаза, приклеенная и такая же невыразительная улыбка, обращенная внутрь себя – и тем самым еще больше возбуждающая.
Одна ножка девочки была согнута в колене.
Оно светилось, как китайский фонарик. Роман Иванович осторожно присел рядом и, немея от счастья, чуть-чуть прикоснулся губами к этому фонарику. Но теперь не ощутил того удушающего детского стыда, когда проделывал это тридцать лет назад с той статуэткой. Мальчик вырос, статуэтка ожила…
Он сильнее прижался к колену, покрывая его невесомыми прикосновениями.
В голове вертелось только одно слово: «Господи…»
– Это будет стоить триста евро, раша!
Она что-то сказала?
Неужели он слышит ее голос?
Ровный, спокойный голос, без всякой интонации.
Такой, каким и положено говорить фарфоровой кукле.
– Что?
– Триста евро, – повторила она.
На губах загорчил привкус алебастра. Роман выпрямился.
Почувствовал, как трескается и разваливается на куски нежный фарфор – ноги, руки, голова – все с грохотом разлетелось по углам – не собрать. Как и собственную жизнь.
И тогда он разрыдался.
Впервые за тридцать лет – так же, как тогда, когда родители поймали его с поличным – с кусками разбитой куклы в руках.
– Раша глупый и жадный, – сказала Фарфоровая Девочка, собрала свои вещи с пола, быстро оделась и вышла из номера.
Оксана:«Гуцулка ксеня»
Душа была не на месте!
Вот скажи кому-нибудь так – и станет понятно: человеку не по себе. И начнут успокаивать, мол, ничего страшного, время от времени такое испытывает каждый. Особенно зимой и весной. Надо попить настойку пиона или эхинацеи, валокординчик, больше бывать на свежем воздухе, думать «о хорошем».
Но как объяснить, что даже после таких мер душа не возвращается! А как жить без души, кто подскажет?
Если бы Оксана встретила хотя бы одного человека с такой же проблемой, ей бы стало значительно легче. Они бы подружились, помогли бы друг другу.
Просто поделились бы своими впечатлениями и симптомами, как это делают больные с общим диагнозом.
Оксана обвела бы пальцем вокруг груди, слегка захватив верхнюю часть живота, и сказала бы, что вот тут у нее дыра – большая вакуумная пустота. И ее невозможно залить настойкой! Это неизлечимая болезнь. И чем дольше она тянется, тем становится интереснее для изучения. Если бы только он существовал, такой диагноз – «душа не на месте». Оксана могла бы многое рассказать врачам и, возможно, помогла бы науке. Вот, например, хотя бы такой симптом, который она назвала «включение фонарика».
Это когда внутри пустоты возникает боль. Она не острая, не мешает двигаться и справляться с повседневными делами, но она постепенно разгорается внутри, достигает размеров груди, давит на стенки и, как живое существо, высасывает из сосудов все соки.
Сначала Оксана думала, что у нее проблемы с сердцем.
Проверилась у врача. Сердце в порядке. Потом грешила на желудок, поджелудочную железу, легкие, почки. Пока не пришла к непреложному выводу – этот фонарик боли зажигается в том месте, откуда вылетела душа. Как раз посередине груди, немного захватывая живот.
А потом, понаблюдав за собой, сделала важное открытие: этот фонарик включается ровно в десять часов утра и выжигает организм вплоть до одиннадцати ночи. Затем гаснет. Дает передышку на ночь. А утром все начинается снова. Боль возникает и исчезает внезапно, как будто кто-то внутри щелкает выключателем: «раз» – и болит! Все как по часам – ни минутой раньше, ни минутой позже! – выключатель щелкает второй раз: можно передохнуть, отдышаться.
Увлеченная такой непостижимой периодичностью, Оксана проделала такой эксперимент: подождала, пока стрелка часов покажет полсекунды до десяти и сама себе сказала: «Раз» – «фонарик» включился в тот самый миг, когда стрелка часов выровнялась. Каждое утро Оксана ждала, что «фокус не удастся». Но «фонарик включался»! И долгая, тягучая до дурноты боль заполняла грудь.
Потом она догадалась: все происходит из-за того, что в ней прочно засела память о ТОМ дне – дне побега. Это она включает боль, не отпускает, высасывает из Оксаны все жизненные соки.
Но освободиться от тех воспоминаний Оксана не могла и не хотела. Наоборот, каждую ночь, перед тем, как заснуть, делала такое упражнение: старательно восстанавливала в воображении все детали своего отъезда, пыталась привыкнуть к этим деталям и таким образом сделать их обыденными, обычными «проходными».
Изучая свою странную болезнь, Оксана как-то наткнулась на советы психолога, в которых четко говорилось: чтобы избавиться от каких-то проблем, нужно «измельчить их на крошечные кусочки и проглотить – раз и навсегда». А те люди, которые искусственным образом запрещают себе вспоминать о чем-то неприятном, ставя дамбы и плотины на пути неприятных воспоминаний – только искусственным путем заталкивают их глубже в подсознание. А потом все всплывает на поверхность в самый неподходящий момент. Плотина прорывается страшным и неудержимым наводнением. Поэтому Оксана каждый день перед сном оживляла эту картину…
В воображении четко вырисовывалась ее шестнадцатиэтажка на окраине промышленного городка. Пять часов утра. Под старой, еще бабушкиной, кроватью спрятан уложенный чемодан.
Собирала его, когда дети были в школе, а муж спал, запершись в своей комнате, заваленной пустыми бутылками. Бросала вещи почти без разбора – лишь бы быстрее. Рядом крутилась Маркиза. Зарывалась головой в вещи, тревожно мурлыкала, даже прыгнула внутрь чемодана и наделала в один из углов, удивляясь и, вероятно, по-кошачьи радуясь тому, что хозяйка на это почти не отреагировала.
Каждая клеточка тела вибрировала. Такое впечатление, что эти мизерные частички, из которых соткан организм, разбухали, угрожая взрывом, после которого от нее останется лишь мокрое место.
Несмотря на это, руки делали свое дело: паковали вещи.
Все вопросы она решила для себя давно и ответила на них жестко.
Да, она сбегает.
Да, она оставляет детей.
Да, она – самая последняя тварь.
Да, ее будут осуждать.
Все. Без исключения.
И не найдется человека во всем мире, который бы понял ее.
Разве что тот, который знает, что такое существовать на грани жизни и смерти. Ежедневно, ежеминутно думать о выборе в пользу последней. Но она не может выбрать смерть! Нет у нее на это никакого морального права, потому что есть дети. И она должна бежать, чтобы дать им жизнь.
Сейчас они тихо прозябают в беспросветной нищете. В закопченных, давно не ремонтируемых стенах, с отцом, который не работает третий год, с матерью, которая после частных копеечных уроков иностранного языка в разных концах города замертво падает вечером на кровать и смотрит в потолок, размышляя лишь об одном: хватит ли зарплаты хотя бы до следующей недели.