бдумать. Однако лишь оказавшись рядом с кафе, я понимаю: мы здесь уже бывали когда-то вместе с Грейс.
Мы оба допоздна работали в Сити, иной раз засиживались до рассвета. После таких ночных смен нам, как правило, предоставляли отгул, и по традиции в эти редкие дни мы отправлялись в южный Лондон к зелени. Конечно, не идиллический Кембридж, но зато здесь столько листьев, и в философском плане это место – полная противоположность нашему дому на северном берегу. Каждый из нас воспринимал по-своему. Грейс считала, что наши прогулки удовлетворяют ее духовные потребности. «Ступая по траве, чувствуешь себя ближе к земле, – рассуждала она. – В землю уходят все эти болтающиеся свободные электроны. А в философии буддизма…»
При упоминании Будды я удивленно вскидывал брови. В моем случае уравнение было гораздо проще: прогулки на природе южного Лондона помогали вырваться из мясорубки. Вспоминаю сейчас и сам удивляюсь, когда же оно возникло – стремление сбежать от собственной жизни? Не знаю. Но точно знаю, мы гуляли там, держась за руки.
– Купить бы здесь домик, – проговорила она.
– Надо бы купить. И правда, надо бы.
– Состарились бы в нем вместе. Ты бы ухаживал за садом, а я бы пекла.
Смеясь, укрыл ее своим пальто. Как сейчас помню.
– Не сказал бы, что выпечка – твой конек, – возразил ей.
В ответ она с картинным негодованием оттолкнула меня и воскликнула:
– Да ну!
А потом добавила:
– А как насчет той булки, что я однажды испекла?
Оглядываясь назад, поражаюсь тому, что она любила меня. Я пытаюсь отыскать в себе хоть какие-то проблески красоты и волшебства, как те, что сам видел в ней, но ничего не нахожу. Она говорила, я честный и нежный. Но главное, я умнее ее – вот что, по ее словам, ей нравилось больше всего. Вероятно, умных мужчин не так-то уж просто встретить. За это воспоминание я не цепляюсь; знаю, насколько обманчиво ее утверждение.
Выйдя из кафе, делаю пару кругов и направляюсь через дорогу в Далич-парк. По периметру он огорожен забором, но доски все потрепаны погодой и разболтаны. Позволяю ногам самим нести меня вперед. Кажется, будто за мною следят, но, обернувшись, вижу лишь деревья.
Полиция, судя по всему, больше заинтересовалась нападением на Сквайра, чем мертвой женщиной в доме. Такое возможно, только если мне не поверили. Может, им показалось, что я не в себе? Мне все время мерещатся призраки, которые идут по пятам, – уж не это ли они увидели? Надо было убедить их взять меня с собой в дом, вдруг она еще жива? Может быть, еще даже не поздно вызвать скорую?
Трясу головой, чтобы хоть немного развеять в ней туман. Боль остается, но понемногу утекает. Справа от меня вздымается холм, и я поднимаюсь наверх. Мокрая трава пахнет детством и Рори. Если получится, Рори к себе больше не подпущу. Как только он приближается, отталкиваю его, но иногда, как сейчас, застигнутый врасплох тем или иным запахом, все ж таки переношусь к нему. Влажная трава, и он, шести или семи лет, катится вниз по холму. Визжит. В следующее мгновение ему уже не шесть или семь, но двадцать шесть. Он в самом конце своей жизни.
Когда Рори было двадцать шесть, он умер.
И теперь он приходит ко мне; вот так, вся его жизнь на одном слайде. Детство – взрослая жизнь – смерть. Когда думаю о нем, память скрывает от меня что-то. Он упал с одиннадцатого этажа своего многоквартирного дома в Холборне, но я не уверен, могу ли доверять своим воспоминаниям во всех деталях, или же они лишь попурри из воображаемого и реального. Я точно помню, как мы, будучи детьми, часами бродили вместе по паркам с одной лишь десятипенсовой монетой – чтобы позвонить, если что.
Когда я пришел, чтобы опознать тело, то был там один. Рядом со мной никого не осталось; никого, чтобы впитать мое переливающееся через край отчаяние. Папа уже год как жил в доме престарелых. Во время редких проблесков сознания он вспоминал Рори – в эти моменты с его глаз спадали шоры и он снова ощущал, как в первый раз, что Рори больше нет – эта новость его подкашивала. Сначала менялось лицо, затем сжималась грудь, и вот уже он, если сидел в тот момент на стуле, завывая, сползал на колени. А я стоял рядом, наблюдал, жалея и его, и себя, потому что он не мог помочь мне. Я не столько искал утешения, сколько хотел избавиться от онемелости.
И вот теперь я сижу, откинувшись на спинку скамейки в парке, сердце колотится, и в меня снова проникает то ощущение равнодушной изоляции. Потираю рукава пальто, заманивая внутрь хоть немного тепла, и думаю, что всю жизнь я согревал себя сам. Сколько же энергии генерирует жизнь просто для того, чтобы продолжаться, чтобы продолжать чье-то существование, а когда приходит время, как это было с Рори, очаг просто… гаснет.
Гоню от себя весь этот экзистенциализм. Встаю, закутываюсь в пальто и быстро шагаю по дорожке к главному входу. Боль снова вернулась в виски, затуманивая редкие мысли, которые все еще крутятся в голове. Я знаю, она мертва. Помню теперь, как щупал, но не находил ее пульс. Значит, это я позволил забрать у нее жизнь. Тяжесть от осознания нависает надо мной гребнем волны. Я ничего не знал о ее жизни. Кто она, чем занималась. Как ее звали. Лицо ее, разрастаясь, давит изнутри на череп, обретая до боли знакомые черты. Я должен узнать, кто она. И кто ее убил.
Для начала хорошо бы туда вернуться. Возможно, полиция уже уведомила родственников, и я найду кого-то, чтобы поговорить. Я бы мог рассказать, что это я нашел ее и предупредил полицию. Что не так уж далеко от правды, и если бы мне удалось их хоть немного утешить, то… отбрасываю от себя эту мысль. Не помощи они от меня ждут, но чего-то другого – справедливости, отмщения. Потому что более всего на свете они захотят его найти. Я хочу его найти.
Быстро покинув парк, выхожу к дороге и раздумываю, как пройти к Фарм-стрит. Я могу добраться от Синей до Зеленой зоны, даже не поднимая головы. К тому же давно понял: там и смотреть-то не на что. Важно лишь то, что под ногами. Все прочее – наносное.
Несколько миль энергичной прогулки, и я поднимаю глаза – сверху мне подмигивает медная табличка с надписью «42Б». В доме горит свет.
В разговоре с полицией мне не удалось им точно описать мужчину, но я могу это исправить. Когда-нибудь ему придется выйти, мне остается лишь ждать и наблюдать.
Занимаю удобное место с хорошим обзором, где самого меня не видно: сразу за знаком у соседнего огороженного забором дома, в котором, по всей видимости, находится офис. Сую руки в карманы пальто, на секунду забыв, что оно не мое. Пальцы замирают, наткнувшись на что-то неожиданное. Достаю. Это пачка сигарет. Себ курит? Никогда ведь не баловался. Вытряхиваю сигарету и несколько мгновений спустя я уже вдыхаю ее дым, каждым своим нервом чувствуя облегчение. Как же давно не курил я целой сигареты.
Отсюда хорошо видна дверь дома 42Б, и я замечу, если кто-то зайдет или выйдет. За занавесками горит мягкий свет – признак роскоши. Приглядываюсь, нет ли внутри движения, но единственным признаком жизни кажется странная тень на подоконнике. Я жду; февральский день постепенно уходит, на его место заступает холод. Он пронизывает до костей, однако я пробуду здесь хоть всю ночь, если придется, ради нее. Как ее звали? Он ведь как-то ее называл, приложив ухо к ее губам? Шелл? Сердце вдруг гулко застучало, но не понимаю от чего.
Докуриваю сигарету до фильтра и щелчком отбрасываю на дорогу. Холод усиливается, пронизывая кости. В голове снова барабаном бьет боль, и я опускаюсь на корточки, надеясь ее утихомирить. Как только стук немного проходит, я по привычке опираюсь на дверь. В таком положении я мог сидеть часами – в те первые дни на улице, когда мне надо было разобраться с хаосом в голове, заглушить его. На третий или четвертый день у такой же, как эта, двери наконец наступила тишина. Я разглядывал несущийся мимо поток людей, будто они были частью реки, а их ноги катились, будто волны. Тишина пришла, когда я обнаружил: в мире есть лишь я, я на одной стороне, а все остальное подвешено на другой. Вес моего бытия идеально уравновешивает остальную вселенную.
Иногда думаю о Грейс, о ее весе в сравнении с моим, о ней как о равном мне противовесе. Мы были притянувшимися друг к другу противоположностями. Например, я так и не принял всю эту тему с буддизмом. Не понимал, как рациональный, математический ум может соблазниться чем-то, по сути, сказочным и мифическим. Но она не видела того, что видел я.
– Буддизм в основе своей сродни математике, – как-то попыталась объяснить она.
– Правда?
– Да. Ну же, Ксандер, золотое сечение. Сам ведь о нем рассказал.
Возможно, я и рассказывал, когда объяснял, что спираль раковины или скручивающиеся листья папоротника – всего лишь функция, заложенная в клеточный код.
– Это похоже на математику, потому что используется математический код, – возражал я.
– Но лишь доказывает, что Бог или Вселенная – математик, – отвечала она. – Тебе правда следует лично встретиться с Ариэлем и обсудить это. Он понравится тебе, Ксандер.
– Почему ты так считаешь?
– Потому что ты самый умный из всех, кого я знаю, а он… он самый одухотворенный.
И еще тот преподаватель по йоге. Постоянно покупал ей побрякушки, делал «потрясающий» массаж головы. Она не замечала, как во мне пульсирует ревность, поэтому старалась уговорить меня встретиться с ним. Однажды – кажется, по пути с работы – я попробовал ей сказать.
– Что? – переспросила она, семеня за мной, чтобы не отстать.
Запах ее духов крепко уцепился за меня.
– Я не знаю. Только вот… Он обязательно должен делать тебе этот массаж? – поинтересовался я и тут же пожалел.
Она просунула свободную руку в мою.
– Массаж головы и шеи. Для снятия напряжения. Чтобы я могла тебя и дальше выносить.
Так я и не понял, что она имела в виду. Говорила, что я слишком циклюсь на чем-то и это ее напрягает. Ловлю себя на том, что погружаюсь в воспоминания, но все прерывается, когда вдруг краем глаза замечаю, как открывается дверь. Встаю, чтобы получше разглядеть, и вижу спину мужчины: тот захлопывает, а затем запирает дверь. Просеиваю память. Может ли это быть он – человек, которого я видел в тот вечер? Похожая конституция, похожие черные волосы. Он разворачивается, спускается по ступенькам – тут я впервые могу разглядеть его лицо. Жду, что меня настигнет озарение и я его узнаю, но нет. Больше напоминает рассвет, будто разливается тихий свет. Это должен быть он: те же волосы, форма лица. Но он слишком далеко, во всех подробностях не разглядеть. Впрочем, что-то его выдает: походка, манера рассекать пространство набережной. И пиджак – тот же или очень похож.