Слышу, как голос переходит на пронзительный крик.
Блэйк встает, грустно покачивая головой.
– Полиция проверила дом. Нет никаких свидетельств совершенного там убийства.
Нет свидетельств? Как это возможно?
– И что теперь? – спрашиваю я. – Каков ваш следующий шаг? Вы не можете позволить ему спокойно уничтожать улики.
– Наш следующий шаг таков: не хотите ли вы отозвать свое заявление? – спрашивает Конвэй. – Чтобы дело об убийстве не стало висяком.
– Отозвать? Не стану я ничего отзывать! Я знаю, что видел, и поверить не могу, что вы не принимаете меня всерьез!
Блэйк крепко сжимает папку под мышкой.
– Подумайте, Ксандер, – уговаривает он. – Вы могли ошибиться. Я могу понять и, конечно, пойму. Вам самому предъявлено крайне серьезное обвинение. Человеку нанесли тяжелые травмы. Мистер Сквайр жив, но он никого не трогал, а на него напали с ножом. Поэтому я могу понять, что под стрессом вы, пытаясь защититься от этого обвинения, заявляете другое. Поверьте, мы часто видим, как люди выдвигают встречные обвинения в ответ на обвинения, предъявленные им, но здесь, Ксандер, все слишком серьезно. Даем вам шанс. Откажитесь, и мы все спишем на нервы. Иначе, боюсь, нам придется обвинить вас в том, что вы намеренно отнимаете у полиции время. Или препятствуете правосудию, если прокурор повернет дело в эту сторону.
Перевожу взгляд с него на нее и обратно. Нарочито неторопливо скрещиваю на груди руки.
– Ну, значит, предъявляйте мне ваши обвинения, – отвечаю я.
Глава четырнадцатаяПятница
В журналах все еще обсуждают темную материю. Математика остается математикой, а теоретическая физика остается все такой же, теоретической. Меняется только настойчивость, с которой нам напоминают, что мы ничего не знаем. Когда я думаю про темную материю, всегда возвращаюсь к Рори и к нашим с ним разговорам. Мне больше не с кем было это обсудить, только он понимал достаточно глубоко.
– Девяносто пять процентов Вселенной состоит из темной материи и темной энергии, – сказал я ему однажды.
Возможно, это был один из раундов наших «дебатов», организованных папой.
– И что? – переспросил он.
– А то, что ни того ни другого никто никогда не видел. Все чисто гипотетически.
– И?
Он проделал то, что я так сильно ненавидел, – приподнял пальцем бровь.
– Эрго, черт возьми, нам известны лишь пять процентов Вселенной. И мы даже понятия не имеем, что там, в оставшихся девяноста пяти.
Он сделал паузу, обдумывая услышанное.
– Нет, – наконец произнес он. – Это не то же самое.
Я уставился на него.
– Это не то же самое. Мы не знаем, из чего оно состоит в плане элементов, но мы знаем, что это. Это темная энергия и темная материя.
– Нет. Это все чертова гипотеза. Просто теория. Которая существует лишь в голове какого-то физика.
Помню, папа был в это время в комнате; я всегда знал, когда он рядом. Читал газету, но слушал. Мама тоже, возможно, в этот момент застыла где-то поблизости, со своими очками, которые висели на цепочке у нее на шее. Хотя с той же вероятностью она могла в это время работать над диссертацией в своем кабинете.
Папа улыбнулся: он увидел то, чего не видел я, и ему это очень понравилось.
– Я не согласен, – возразил Рори, – оно существует.
– Откуда ты знаешь? Это когда-нибудь видели? Кто-то его обнаружил?
– Это может быть слабо взаимодействующая массивная частица. Что, если ее нельзя обнаружить, потому что она слишком слабо взаимодействует с другими? С нейтрино, там, и остальными.
– Это не слабо взаимодействующая массивная частица.
– Нет, но нельзя утверждать, что этого не существует. Просто оно никак не участвует в электромагнитном взаимодействии, во взаимодействии со светом или еще с чем-либо, что позволило бы нам его обнаружить. Но то же можно сказать и про мысли или же сны. Все, что нам известно: девяносто пять процентов Вселенной не обычная материя. Поэтому логично предположить, что это нечто иное, как бы оно ни называлось, темной материей или слоном, и оно существует. Если ты все еще ориентируешься на стандартную космологическую модель, а другого выхода у тебя нет, если только ты не готов выбросить куда подальше Эйнштейна.
– Это все чертова софистика, – заявил я, хотя знал, что он прав.
Я вышел из комнаты. Поднявшись к себе, лег на кровать и на магнитоле на полную врубил «Сайкеделик ферз». На середине первого трека раздался стук, и Рори сказал через закрытую дверь:
– Прости. Я не хочу все время выигрывать. Просто… я знаю ответы. Иногда.
Я не ответил.
Он какое-то время еще стучал в дверь. Звал меня по имени, но я не отвечал.
– Эй! Ты в порядке?
– Эй! Ты в порядке?
Поднимаю голову и вижу склонившееся надо мной лицо, на котором написано беспокойство. Где я?
Окидываю взглядом тротуар и снова смотрю наверх. У этих лиц всегда одно и то же выражение – виноватое, так или иначе. Будь то женщина, у которой сбежал сын, или мужчина – слишком богатый, но слишком мало добра сделавший другим. А может, даже девушка, которая прочла слишком много книг.
– Где я? – спрашиваю.
Женщине около сорока. Выглядит она как человек, который много чего повидал и которого мало чем можно испугать. У нее лицо биржевого трейдера.
– В Холборне. – Голос у нее скрипит, как новый кожаный ботинок.
Зеленая зона.
– Сколько сейчас?
Тру глаза, в них бьет свет уличных фонарей.
Темно-синее небо не дает четкого ориентира.
– Немного за полночь, – отвечает она, принимаясь рыться в карманах.
Только я хочу попросить ее не давать мне денег, как вдруг понимаю: ищет она сигареты.
События вечера и дня открываются в голове по фрагментам. Обвинение в том, что я намеренно отнимаю у полиции время, оказалось недостаточно серьезным, чтобы задержать меня на ночь. Я покинул участок и шел, не останавливаясь. Ночной холод пронимал до костей, а пальто Себа с ним явно не справлялось, поэтому я и очутился здесь. Частенько приходил сюда раньше, еще когда работал. Кое-что изменилось, но атмосфера мне знакома: деловая, безопасная. Синяя зона. Здесь до тебя никому нет дела. Можно всю ночь просидеть под дверью, и никто не вызовет полицию, чтобы тебя прогнать. Тут почти не бывает пьяных или проходимцев.
Плотно кутаюсь в пальто и встаю. Женщина улыбается мне полным дыма ртом, сверкнув серебром на зубах.
– А ты большой парень, – ухмыляется она.
Хмыкаю в ответ и верчу головой, размышляя, куда пойти.
– Сегодня ночью ливанет, – продолжает она, отбрасывая сигарету. – Тебе бы в приют какой.
– Как вы догадались?
Удивительно, что не сработал мой камуфляж из одежды Себа.
– Да по глазам, – отвечает она. – И еще по волосам.
С благодарностью киваю и отчаливаю. Приюты не по мне. Все эти люди вокруг слишком на меня давят.
Слева от меня Тоттенхэм-Корт-роуд. Справа – Фаррингдон. Поворачиваю направо.
Полиция была там и говорила с ним – Эбади, так они его назвали, вот только его ли я видел вчера? У него есть алиби. Хотя я не верю. Не верю столь сомнительным штукам, как электронный билет. Их разве не на принтере печатают? А те копы – не верю, что они сработали как надо. Как могли они побывать там, осмотреть место, но тела не найти? Если они вообще делали обыск. А может, они поговорили с ним, удовлетворились алиби и больше ничем не стали заморачиваться.
Но я верю Себу и в его дружбу даже после стольких лет. Возвращаюсь к нему, и через час я уже у двери.
Палец на мгновение завис над звонком, перед тем как нажать. Потом, нахмурившись, жду. Не хотелось бы его разбудить. И так уже злоупотребил его отношением – воспользовался его домом как адресом для залога, забрал его одежду – ту, что он сам мне дал, и ту, что я украл. И вот я здесь, в час ночи поднимаю его с постели.
В прихожей зажигается свет, и через минуту открывается дверь, за которой на меня щурится Себ в выцветшей голубой пижаме.
– Ксандер, ты где пропадал?
– Извини, – отвечаю, – мне некуда больше пойти, а мне очень нужен…
Жестом он просит меня прекратить оправдываться.
– Брось. Заходи. Сегодня будет морозно.
Ожидаю, что он сразу отправится к себе наверх, но он проходит в гостиную и оборачивается.
– Виски? – спрашивает он, включая лампу. Теплый свет от нее разливается по комнате.
– Давай.
Следую за ним.
– К тебе полиция приходила. – В его голосе слышится беспокойство. – Знаешь, не хочу совать нос, но все же что с тобой происходит?
Сажусь на один из обитых кремовым плюшем стульев. Я должен все ему объяснить, но не могу собраться с силами и выдавить из себя объяснение.
– Ничего.
Он расстроенно смотрит на меня, поворачивается и наливает по дюйму виски в два хрустальных стакана.
– Я заявил о совершенном преступлении, но полиция не принимает меня всерьез.
– Могу чем-то помочь? – спрашивает он, протягивая стакан.
Беру стакан и мотаю головой; в этот момент замечаю над камином фотографию. Себ в это время вытягивается на софе, зарыв босые ноги в пушистый ковер. С фотографии робко поглядывает Грейс. Есть что-то в ее лице – таком нежном, улыбчивом, – от чего рвется на части сердце.
– Помнишь это? – спрашивает Себ, наблюдая за мной. – Нина купила тогда одну из этих зеркальных камер. Ну ты знаешь, с таким модным объективом.
Качаю головой. У меня сохранился только потрепанный обрывок воспоминания, не более.
– Ну конечно, помнишь. – Он берет фотографию в руки. – Она еще хотела, чтобы каждый из нас сфотографировал остальных троих. Эту фотографию сделал ты.
Встаю и усаживаюсь на софу рядом с ним, чтобы разглядеть снимок.
– Кое-что припоминаю, – говорю, – но мне так трудно восстанавливать в памяти крупицы тех дней. Все это как бы оказалось вне меня из-за внешнего воздействия. Электросхемы сгорели, вроде того.
Себ кивает, словно он понимает, но я не уверен, что до конца.