Тут сходится.
Но дальше все начинает рассыпаться. Та же самая дверь. И здание. Мог ли я ошибиться с адресом? Мог? Размышляю над этим. Нет. Не мог. Снаружи все так, как я и помню. А когда я приехал туда утром, то своими глазами увидел: дом верный.
На съемке тот же интерьер, в каком-то смысле. Те же размеры. Окна на своих местах. Камин – где и был. Та же лепнина на потолке. Это та же квартира. Непреложный факт. В ней произошло убийство. В этой квартире. Яснее и быть не может.
В очередной раз обогнув здание полицейского участка, прихожу к отрезвляющему выводу. Каким бы невероятным это ни казалось, кто-то за один день изменил интерьер помещения. В это трудно, более того, невозможно поверить. Но это не невозможно. Если у тебя хватает денег, сколько всего можно успеть за день, скажем, с бригадой из десяти работников?
Трудно поверить.
Но, снова вынужден признать, не невозможно. Я знаю – видел однажды по телевизору. Женщина ушла на день, а вернулась в полностью переделанный дом. Телевизионная команда, неограниченный бюджет и бригада работников изменили сад, кухню, ванную и спальни. За день.
Трудно поверить. Но не невозможно.
Эбади – опасный человек. С теми огромными деньгами, которые, похоже, у него имеются, он мог бы избавиться от улик быстро и незаметно. Человек с такими связями, вызвавший людей с фургоном, чтобы вывезти тело, уж точно сумел бы организовать в доме декоративный ремонт. Даже провернуть его незаметно и тихо. Хотя соседка миссис Уилберт и слышала в ночи какой-то шум.
Перебираю в голове все перемены, произошедшие с квартирой. Зеркало повесить можно быстро. А пол? Викторианскую плитку так быстро не снимешь и не переложишь. Зато можно положить плитку поверх. Легко и просто. Затирка за один день до конца не высохнет, но если ее не трогать, то и не догадаешься. И с каждым новым днем она будет подсыхать. Сейчас все застыло уже окончательно.
Темнота начинает вступать в свои права, и я чувствую что-то у себя за спиной. Мое тело застывает, и мимо меня проносится укутанная фигура. Я напрягаюсь, а когда она удаляется, расслабляюсь. Бегун. Снова можно дышать. Раздумываю, куда бы пристроиться на ночь, и вспоминаю о Себе с его домом. Задается ли он вопросом, приду я ночевать или нет? Стоит ли мне вернуться, чтобы еще одну ночь провести в тепле, или лучше остаться на улице, чтобы мозг не болел от недостатка пространства? Нельзя, чтобы кости и кожа привыкали к комфорту, после того как я столько времени закалял их, подставляя под удары погоды.
Запах. Разве там не должно пахнуть ремонтом? Невысохшим плиточным клеем? И что в таком случае должна делать полиция во время этой, по их словам, рутинной проверки? Сочтет ли полиция уместным заявить арабскому миллионеру о странном запахе в его доме в Мэйфейре по жалобе какого-то бродяги? Да заметят ли они вообще что-нибудь? А может, дом был тщательно пропитан ароматами елея и ладана, чтобы перебить тот запах?
Пока размышляю об этом, холодный ветер жалит мои уши, и ноги сами несут меня к дому Себа. Стук в голове унялся. С мыслительной работой на сегодня покончено, и я знаю: мне нужен лишь сон. Крепкий ночной сон принесет больше пользы, чем мечущийся ум. Недостаток сна снижает способность нейронов кодировать информацию и переводить сигналы, полученные рецепторами органов чувств, в осознанные мысли. Без сна клетки мозга не могут общаться друг с другом. От недостатка сна провалы в памяти станут только хуже, я в этом уверен.
Намечаю маршрут и отправляюсь на юг, осторожно, как канатоходец, проходя сквозь Зеленые зоны.
Я знаю, что делать, но знаю и то, что ограничен во времени. Ни Конвэй, ни Блэйк мне не помощники. Не представляю, чтобы кто-либо из них помог бы вывести Эбади на чистую воду. Они же считают, что я лукавлю. Лгу. Да еще предъявили мне вот это – воспрепятствование правосудию, уголовную ответственность за ложь. Все придется делать самому.
Глава восемнадцатаяСуббота
– Поел? – не поднимая головы, спрашивает Себ. Он одет в мягкий светло-голубой свитер с круглым вырезом. От одного взгляда на него, сидящего на софе, уже становится уютно.
Качаю головой. Часы на стереосистеме мигают, показывая 21:10. Как только мозг фиксирует это время, живот начинает урчать.
– Нет, я сыт.
Он смотрит на меня с полуулыбкой и нажимает на экран мобильного.
– Китайская кухня, неподалеку. Обычно быстро привозят, – говорит он. – Я же правильно помню? Тебе нравится китайская еда? Точнее, нравилась.
На этой фразе меня переносит в прошлое. Китайская еда вечером в каждую пятницу, у нас с Грейс. Наш ритуал, попытка заложить некую традицию, которая придавала бы нашим отношениям характер длительных.
– Да, – отвечаю, – правильно помнишь. Это все Мэйбл.
Себ скроллит в своем телефоне.
– Мэйбл? – спрашивает он, а затем припоминает: – Ах да, Грейс. Ты называл ее Мэйбл.
В этот момент в камине шевельнулось бревно, раздался треск и из-за решетки с шипением вырвалось облако пара.
– Так почему все-таки Мейбл?
Мы уже несколько месяцев встречались, как вдруг она призналась мне, что зовут ее на самом деле не Грейс. То есть Грейс не основное, а среднее имя.
– Ненавижу свое имя. И зачем только давать среднее имя Грейс, если основное – такое ужасное? – сказала она.
Не помню уже, что ответил. Где мы были, что делали – эти детали от меня ускользают. В воссозданном мной воспоминании мы шли по какому-то красивому месту, пинали осенние листья, а ветер их подхватывал. Надо было возразить, что не такое уж оно и плохое, но, когда я мысленно возвращаюсь в этот момент, мне не удается вытащить ее имя из памяти. Вот же оно, на пороге, ждет, когда его впустят, но ухватиться за него я не могу. Как глупо. Что это – недосып или удар по голове?
Я называл ее Мэйбл, но это не ее имя. Мне оно казалось милым, она же недовольно возражала, что имя звучит по-стариковски.
Себ ровно сидит на краешке, смотрит на меня. Ждет. С интересом.
– Ma belle, – говорю я, – предполагалось, что это ma belle, но затем оно просто превратилось в Мэйбл.
– Ха, – сказал он и тут же усмехнулся. – Точно! Теперь помню. Она его ненавидела.
– Ненавидела, – подтверждаю я.
Я вкладывал еще что-то в это имя, но не могу сейчас вспомнить. Что-то интеллектуальное. Зная себя, предполагаю, что это могло быть из Мопассана или что-то в этом роде, что-то книжное.
Хотя из нас главным по книгам был Себ. Он каким-то образом умудрился перечитать все на свете, переслушать все музыкальные произведения, пересмотреть все пьесы.
– Помнишь того своего друга? Из Шри-Ланки? – спрашиваю я, выхватывая образ из прошлого.
– Тамба? Его звали Тамба?
– Да, он. А ты помнишь, как он думал, что знает все? – продолжаю я, улыбаясь воспоминанию.
– О да! Магазин с пластинками. Я выбрал что-то из Бетховена. И тут он выдал.
Я присаживаюсь на стул и, прикрыв глаза, смакую сладость слов, перед тем как их произнести:
– Но на ней ведь даже не сам Бетховен играет.
Проваливаемся в молчание. Проваливаюсь в Грейс.
– Хотя Грейс он нравился.
– Грейс все нравились, – улыбается он. – Ксанд, мне жаль, что, ну ты понимаешь, – медленно произносит он, словно продвигаясь на ощупь. – Что все так закончилось то есть. Я должен был быть рядом.
Я улыбаюсь, показывая, что извиняться ему не за что.
– Знаю, Себ. Но я в этом не нуждался. Я был в порядке. Все люди проходят через подобное – расстаются, расходятся.
– Но ты прошел через большее, чем другие. Из-за… утраты.
Жестом руки прошу его остановиться. Только не о Рори, не могу о нем говорить. Все эти шестеренки провернулись и перемололи то, что должны были перемолоть.
– Не могу притворяться, будто бы ничего не было. Впрочем, Себ, время движется лишь в одном направлении. Сейчас я уже об этом не думаю. Бессмысленно.
Он с грустью кивает.
– Знаешь, через две недели после похорон мы все тебя искали. Целой компанией. Тебя заметили у Хорнимана.
Новость застает меня врасплох.
– Зачем искали? – спрашиваю я.
– Потому что ты пропал, Ксандер. Мы волновались, – отвечает он; даже сейчас, спустя тридцать лет, его брови поднимаются и на лице читается беспокойство.
– Я не пропадал, – возражаю я, – я просто решил, мне нужен перерыв.
– Перерыв? Ты стал бездомным. Не в том смысле, что ты лишился дома. Просто бездомным человеком.
В его словах слышится неподдельная критика в мой адрес, и я должен отреагировать.
– Я не становился бездомным, ты судишь со своей… – пытаюсь я сократить мысль.
Во мне закипает злость, которой нельзя позволить перелиться через край.
– Я ушел из дома, – спокойно продолжаю я, – но это лишь стены да крыша. Ничего более. Мне они были не нужны. И все остальное тоже, – завершаю я мысль, озираясь по сторонам.
– Но теперь нужны, не так ли? – напирает он.
Тон его не столько неприятный, сколько интересующийся. Мягкий. Но я уже ощетинился.
– Ты так думаешь? В общем, кажется, не лучшая была идея, – говорю я, вставая.
Но не успеваю подняться полностью, как чувствую на своей руке его ладонь.
– Нет. Я не хотел, – произносит он, поднимая на меня глаза. – Я просто. На самом деле я просто хотел сказать, что мне жаль. И ты можешь остаться. Столько, сколько потребуется. И еще я знаю, тебе понадобятся бенсы.
Слово «бенсы» я уже слышал от него раньше, но не понял, что он имел в виду.
– О чем ты? – переспрашиваю я.
Мои виски посылают сигналы: их сдавливают, как в тисках, и я стону от нахлынувшей боли.
Он делает паузу, деликатно предоставляя мне время, чтобы справиться с эмоциями. Подняв глаза, вижу, что он на меня смотрит.
– Ты что, забыл про сундук? – аккуратно интересуется он, будто прощупывая почву.
– Сундук?
Что бы он ни имел в виду, я начисто об этом позабыл.
Только он открывает рот, чтобы продолжить, как в дверь звонят.