– Еда, – восклицает он, поднимаясь.
Слышу, как он идет по коридору, со щелчком открывает дверь. До меня доносится приглушенный шум живой беседы.
Верчу в голове слово, и оно размягчается. Бенсы? Или бенцы? Бензы?
Долгие годы моя память рассыпалась на части, как, наверное, и у любого другого. Однако отдельные мелкие детали, должно быть, стерлись из-за сотрясения мозга и недосыпа. А возвращаясь теперь, эти воспоминания похожи не на тонкие нитки-паутинки, как можно подумать, но на волны. И когда я вспоминаю, каково это – вспоминать, снова вижу печенье мадлен и Пруста. Все это отныне укоренилось, переплелось одно с другим. И этого хватит, чтобы высосать всю энергию из моего разума.
Дверь захлопывается; возвращаясь по коридору, Себ чем-то шуршит – похоже, пакетами с едой.
Когда я захожу на кухню, он просит:
– Подойди к шкафу, возьми тарелки.
Указывает подбородком на шкаф, затем аккуратно ставит на стол пакеты.
Почти все время мы едим в тишине. Он чего-то избегает, да и я тоже. Но воздух в это время такой тяжелый, набухший, готовый вот-вот разродиться. Мы едим, пока от ужина не остаются руины. Каждые пару секунд он стреляет в меня глазами, как будто удерживаясь, чтобы чего-то не сказать. Наконец он сдается.
– Могу спросить? – обращается он, сминая в руках контейнер из фольги.
Я не поднимаю глаз и молчу, однако он все равно считает, что получил мое согласие.
– Как тебе удалось так долго оставаться в порядке?
Пялюсь на него, потому что не верю, что он думает, будто я действительно в порядке. Не успеваю начать отвечать, как он добавляет:
– Я имею в виду, ментально. Психологически. Будучи… – Он прерывается. – Просто я… я не уверен, что сумел бы выжить, как ты.
Размышляю, пока он выбрасывает пустые коробки в мусорный пакет.
– Не знаю, – отвечаю ему наконец. – Я не уверен, что выжил.
Глава девятнадцатаяВоскресенье
Уже поздно, и окутавшей дом темноты мне должно бы хватить, чтобы отключиться, но нет. Вина в моей крови маловато для сна, и я спускаюсь вниз. В гостиной замечаю, что Себ не выключил проигрыватель. В памяти всплывает, как он студентом оставлял его крутиться вхолостую – вроде бы если постоянно включать и выключать, то износ больше. Плавное вращение отбрасывает меня в прошлое, и ко мне приходят воспоминания. Все сразу. Целыми пластами.
То было после ссоры с Грейс. Усевшись на нашу скамейку в Хорнимане, мы начали заново. Что-то щелкнуло, и между нами вновь возникла симпатия. Для начала мы стали гулять по садам Хорниман. Затем открыли для себя и другие районы Лондона. Закупались на Боро-маркете, где рынок располагается прямо на брусчатке. Околачивались возле кафешек в Сохо и пекарен в Уайтчепеле, а в жаркие летние ночи жадно впивались зубами в горячие ржаные сандвичи с солониной. Словно туристы, мы отправлялись в Гринвич поглазеть на нулевой меридиан. Каждые выходные становились для нас новым шансом сбежать от мира и одновременно нырнуть в него. Вспоминаю об этом сейчас и чувствую, что воспоминания мои избирательны – из них будто бы вынута неприглядная сторона простого обывательского счастья. Вспоминая, как рьяно мы бросились с головой в нашу новую жизнь, я вижу лишь приглаженную картинку. Словно, нырнув в волны, выходишь на берег неизменно лоснящийся и сверкающий на солнце. Камден-Маркет, Портобелло-роуд, собор Святого Павла.
А в скором времени мы начали присматривать себе настоящий дом. Не ту съемную блажь поблизости от наших офисов, а место, где пустить корни. Тихую гавань, где мы могли бы бросить якорь – вместе.
Деньги роли не играли – как минимум, проблем с ними не было. В то время мы зарабатывали столько, что людям со стороны и не объяснишь всей глупости положения. У нас было так много наличности, что мы и не рассматривали иных вариантов, кроме как выкупить сразу. И вот мы начали откладывать. Для начала мы просто перечисляли излишки на сберегательный счет. Но когда там скопились первые несколько тысяч фунтов, до нас дошла вся бредовость этого замысла.
– Ну а что еще с этим делать? Только не предлагай загнать в один из твоих фондов, – заявила как-то раз Грейс, пока мы ужинали купленной навынос китайской едой.
Скрестив ноги, она сидела на ковре. В короткой, как у чирлидерши, юбке. В черных колготках. Волосы цвета клеверного меда сияли в приглушенном свете. Она рассеянно коснулась своей подвески-ракушки.
– Фондовая биржа – тоже нет. Рынок скоро станет крайне волатильным, и это не мое личное мнение. Все прогнозы об этом говорят.
– Что же тогда? – спросила она, потирая друг о друга палочки, чтобы очистить от заусенцев.
– Может быть, разнообразим портфель? – предлагаю я. – Можно подобрать облигации с низкой степенью риска и, так сказать, заставить деньги работать.
– Не пойдет. Риск инфляции слишком высок, – отрезает она с набитым рисом ртом. – Не говоря уж о валютных рисках. А деньги мы получим только после срока погашения, который может наступить в сколь угодно далеком будущем.
Валюта была коньком Грейс, и здесь я доверял ее инстинктам.
– А мы возьмем гособлигации – по ним, естественно, никаких валютных рисков нет. Там же все в фунтах, – возразил я.
Кивнув, она отложила палочки в сторону.
– Все равно есть инфляция, а деньги раньше срока не вывести. По инфляции перспективы не самые радужные, как представляется. Гораздо выгоднее получать – сколько там – шесть процентов по нашему привилегированному вкладу?
Я кивнул. Я ничего не ждал, просто поддерживал беседу. Обычную беседу, безо всякой необходимости что-то срочно решать. Мы могли что-то делать или не делать, ничего бы не изменилось – речь шла о паре процентных пунктов. Но ведь мы математики. В душе мы стремились к поиску математического смысла во всем. Вопрос стоял не в том, чтобы заработать больше денег; мы просто хотели слушать перезвон цифр – усладу для ушей.
– Впрочем, – заключила она, – можем просто взять и купить доллары. Здесь тренд очевиден.
То были всего лишь деньги. Сколько бы мы ни заработали и ни потеряли, это не поменяло бы нашу жизнь. Твердые международные валюты казались весьма безопасным вложением.
Ухватив палочками кусок курицы, я макнул его в черный соевый соус.
– Возможно, – ответил я.
После Грейс. После этого всего. После того как она ушла, в самый последний раз, я снял со счета все деньги и принес домой, в стодолларовых купюрах. Бумажных купюрах. Сложил в гостиной – там, где мы столько ночей провели вместе, свернувшись на диване, смотря телевизор, пока ночь не сменялась рассветом. Четверть миллиона долларов. Наличными.
Вот только к тому времени не было ни телевизора, ни Грейс. Лишь я да пачки денег на том месте, где раньше стоял телевизор, и еще мелкое барахло, оставшееся после нее в шкафах и ящиках.
Когда мы давали объявление о квартире, мне пришлось куда-то все перенести. Забирая деньги из банка, я вымотал себе все нервы, поэтому даже подумать не мог о том, чтобы вернуть их обратно. Из памяти не выходил тот разговор с сотрудником банка за неделю до снятия денег со счета.
– Мы не можем закрыть счет без обеих подписей. Это совместный счет. Мисс Макинтош должна также дать свое согласие.
– Но я же сам добавил ее имя. Это ведь я распоряжаюсь счетом, – пытался объяснить я.
– Да, сэр. Но когда вы добавляли ее имя, вы согласились с тем, что закрыть счет можно лишь при наличии обеих подписей.
Я бросил взгляд на телефон, надеясь, что хотя бы он проявит сочувствие к моей растерянности.
– Но это же глупо.
Я задумался на мгновение, совершенно не понимая, что же мне делать.
– Могу ли я, скажем, снять наличными столько, сколько захочу?
– Да, сэр, ограничений по снятию наличных нет. За исключением сумм в долларах, превышающих десять тысяч, – в таком случае вам необходимо заказать наличные за неделю до даты снятия.
– Отлично. Заберу все. Приду через неделю. С сумкой.
Она затараторила что-то в ответ, но я тут же отключил и убрал телефон.
Снова пытаюсь уснуть, однако в спальне слишком тепло для меня, и я спускаюсь вниз, на кухню, где прохладнее. Подойдя к раковине, беру посуду и начинаю мыть. Окно в сад так хорошо отражает темноту, что превращается в зеркало. Бросаю взгляд на свое лицо. Тут и там глубокие морщины – не знал о них раньше, когда представлял себя. И седина в волосах появилась – ее тоже не замечал. Зато глаза. Глаза кажутся моложе, чем возраст, на который я себя ощущаю. В них я вижу себя в молодости. Мелькают воспоминания о детстве. Под слоями жизни все еще скрыта невинность или что-то еще. Может, уязвимость. Передо мной стоит тот самый мальчик, и мне хочется его обнять.
Надо поспать. Вымытая посуда сохнет на подставке, а я все еще пялюсь в окно. Только больше уже не на свое лицо, а на сад за стеклом. От мыла и горячей воды руки порозовели, однако отсутствие грязи на них меня удручает. Словно бы я отвернулся от самого себя.
По моим прикидкам, до рассвета еще где-то час. Темное небо выглядит таким по-зимнему нежным: светлея, оно будто покрывается синяками. Закутавшись в пальто Себа, выскальзываю в сад.
Февральский мороз чуть поутих, но на улице до сих пор холодно, и из легких идет пар. Дойдя до кустов, встаю на четвереньки, трогаю руками землю. Ее прохлада умиротворяет. Не смогу думать, если не посплю. Двигаюсь на ощупь сквозь вуаль медленно ниспадающего света, касаясь кустарника выставленными вперед ладонями. Кустарник довольно густой. Спускаюсь на четвереньки и, хрустя суставами, ползу вперед. Проведенные на морозе годы дают о себе знать.
Стоит моей голове дотронуться до земли, а ночи – опуститься мне на кожу, как чувствую себя свободным. Себ, Эбади, сосед, женщина, ее застывшее в агонии лицо – все так далеко. Все нереально. Я же руками и ногами увяз в их жизнях. И Блэйк, и Конвэй улетают прочь; ведь нет кирпичных стен вокруг, чтоб их удержать. А вот Рори – он зависает на мгновение, вместе с Грейс и долларами.