Эбади плотнее, чем показалось мне ранее, но, несмотря на свой вес, двигается он легко. Я останавливаюсь посмотреть, куда он повернет, но в этот момент останавливается и он.
Ветер вгрызается в меня, и тут Эбади запускает руки в карманы и достает оттуда пригоршню лепестков. Ветер подхватывает их и разбрасывает по искореженной земле. Отпустив последнее конфетти, Эбади прикладывает руку к сердцу. Меня пронзает словно молнией. Возможно, он ее похоронил здесь. Возможно, он сумел вывезти ее тело на кладбище. Для разлагающегося трупа нет лучше места. Священное место для женщины, которую он несомненно любил. Конечно, размышляя об этом сейчас, я понимаю, он не мог, он просто не стал бы сбрасывать ее в реку или на какую-то свалку. Он бы захотел иметь возможность воссоединиться с ней. В месте, где можно выразить скорбь, помолиться об искуплении. Или как минимум спрятать подальше от чужих глаз.
Вглядываюсь в надгробие. Издалека оно кажется гладким, как мрамор – тот, которым выложена теперь его прихожая. Это совпадение порождает в сердце грусть, замешанную на гневе. Даже в своей смерти она не может вырваться из его хватки. Эбади поднимает к небу глаза и идет по дорожке обратно. Я смотрю мимо него, а затем, бросив нарочито небрежный взгляд, удаляюсь по касательной. У него за спиной я хожу кругами, следя, как он приближается к выходу. Не отрываю глаз, пока он не превращается в точку и не исчезает за воротами. И только тогда сразу же бросаюсь к гладкому надгробию.
Какую надпись я ожидаю увидеть? Ее имя? Неужто он так смел? Тут на меня ливнем обрушиваются другие вопросы. Как он получил это место? Было ли свидетельство о смерти? Что насчет церемонии? Какой-либо службы? Чувствую за спиной тяжесть присутствия другого человека – она не то чтобы давит на меня, человек просто идет следом. Нет смысла оборачиваться.
Я знаю: это Рори.
Встаю прямо у надгробия и смотрю.
Снова накрапывает дождь, а ветер обдувает туманом лицо. По выгравированным буквам и датам катятся капли.
МИШАЛЬ АЛИ
1971–2019
Я помню. Мишаль – это ли имя он называл, когда она лежала мертвая? Под именем еще что-то, похожее на арабскую вязь, хотя это с легкостью может быть и какой-нибудь южноазиатский язык. Я все еще в оцепенении – из-за имени Мишаль. У нее есть имя. Что бы он с ней ни сделал, похоронить этого он не смог.
Опускаюсь на колени, чтобы потрогать камень, и замечаю, как чиста сама могила. На земле лежит плита, подобранная под надгробие. Однако, в отличие от других могил, травой по периметру она не поросла. Одна лишь голая почва, которая неравномерно темнеет от дождя. Могилу выкопали недавно.
Снова иду по тропинке, голова кружится. В моем понимании произошедшего отсутствуют важные элементы. Я не знаю, как именно он ухитрился перенести ее – Мишаль – сюда. Деньгами, влиянием, уловками, не знаю. Но я знаю наконец, что она здесь, и я знаю, кто она. Я просто не знаю, что с этим делать.
Направляюсь к метро. Менее чем через час я уже шагаю по дороге к дому Себа. Я должен что-то с этим сделать, но решить, что именно, смогу, лишь обсудив это с кем-нибудь. Доверившись Эмиту, я словно открыл шлюз.
Себу я ничего пока не рассказывал, а он из вежливости оставил меня в покое, чтобы не вторгаться своими расспросами в мое личное пространство. Он держался от меня на расстоянии, пусть я и жил в его доме, носил его одежду.
Постучав в дверь, я понимаю, что Себа, скорее всего, дома нет. Сейчас середина дня. Его не будет дома еще часа два или три. Но как только я поворачиваюсь, чтобы уйти, за стеклом входной двери замечаю тень. Один удар сердца – и дверь открывается.
– Себ, – говорю я, – не думал, что ты дома.
Он все еще одет по-офисному, розовый шелковый галстук туго завязан. Видимо, он сам только что пришел. Смотрит на меня серьезно, прикладывает палец к губам. Я округляю глаза, не понимая, что происходит.
Он выкрикивает кому-то через плечо:
– Кто бы это ни был, детектив, они уже ушли.
И взглядом дает понять – уходи.
Он пытается помочь мне избежать встречи с полицией, но мне нужно побеседовать с ними о том, что я только что узнал.
– Все нормально, – говорю я и прохожу мимо него прямо на кухню. – Детектив Конвэй.
Тот поворачивается ко мне с чашкой чая в руках. Его костюм смотрится дешево по сравнению с тем, что надет на Себе, а мешки под глазами намекают на усталость.
– Мистер Шют, – мрачно произносит он.
– Что случилось?
У меня вдруг перехватывает дыхание.
– Случилось? – переспрашивает тот. – Ничего особенного. Как вам известно, мы хотели поговорить с вами насчет мистера Сквайра.
– А, – вдруг припоминаю я, – хорошо.
– Но есть и еще кое-что.
Я в нетерпении смотрю на него. Он ставит чашку на стол, подходит ко мне.
– Ксандер Шют. Я арестовываю вас по подозрению в убийстве. Вы имеете право ничего не говорить, но навредите своей защите, если не расскажете то, на что затем будете опираться в суде.
– Убийство?
Воздух вокруг меня вдруг становится разреженным. Даже слишком разреженным.
– Он умер? – переспрашиваю я, для уверенности облокотившись на дверной косяк.
Он ничего не отвечает, только достает из кармана наручники и методично защелкивает на моих запястьях. Меня ведут к машине без номерных знаков, Себ идет следом.
– Солиситор… могу я достать тебе солиситора? – задыхаясь произносит он.
– Нет, – отвечаю, – но…
– Что?
– Спасибо, – говорю я. – Просто хотел сказать тебе. За то, что был рядом, когда я в тебе нуждался.
Когда меня усаживают на заднее сиденье, он беспомощно стоит рядом. Достает телефон, пока мы еще не уехали, набирает номер, потом колеблется и кладет телефон обратно в карман. Пялится на меня через окно, будто пытаясь сказать что-то.
От запаха свежего пластика в машине мне становится дурно. Конвэй залезает на место водителя и кнопкой заводит двигатель. Перед тем как тронуться, он оглядывается через плечо, но ничего не говорит.
Сердце рвется из груди. Вместе с машиной ускоряется и мой пульс. Все это пространство сжимается, сдавливает меня. Не хочу в камеру. Мне нельзя снова в камеру. В ограниченном пространстве я не чувствую самого себя. Руки становятся холодными и липкими, а с ними и лицо. Кровь словно поворачивает вспять. Я знаю, что этим все и ограничится, но одно лишь знание не избавляет от всепоглощающего чувства надвигающегося сердечного приступа. Может, и сейчас со мной происходит то же самое.
– У меня сердечный приступ, – произношу я, но слишком тихо, чтобы меня услышали. Концентрируюсь на чем-то вовне себя, чтобы перезагрузиться. Прекратить паническую атаку, если это она.
Убийство?
Сквайра?
Меня арестовали по подозрению в убийстве. Это должно означать, что Сквайр умер. Если он и мог подтвердить, что не я его пырнул, теперь уже не сможет.
Конвэй молча жмет на газ, и вот наконец я снова вижу перед собой здание с надписью: «ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК ПАДДИНГТОН ГРИН».
Он паркуется, отстегивает ремень безопасности. Затем оборачивается и лукаво смотрит на меня.
– Добился-таки своего, да, Эйнштейн? – произносит он, выходя из машины.
До последнего надеюсь, что он откроет мою дверь. Не открывает. Одним прыжком он преодолевает ступеньки и исчезает за стеклянным входом в участок. Я задыхаюсь.
Глава двадцать девятаяВторник
В горле все еще ком, но я не даю панике выплеснуться наружу и концентрируюсь на конкретных вещах. Сидя в полицейской машине, клещами пытаюсь вытащить из памяти любые детали, которые могут иметь отношение к обвинению. Дышу медленно и ровно. Детали. На этот раз я должен подготовиться. Но память вся запорошена пылью.
Бесполезно. От жары становится душно, раскаленный воздух трудно вдыхать. Нажимаю на кнопки, чтобы опустить стекло, но заранее знаю, ничего не выйдет. В груди нарастает паника, и совсем скоро я уже молю, чтобы Конвэй поскорее вернулся и выпустил меня. Озираюсь, замечаю на ступеньках полицейского в форме и принимаюсь стучать по окну, чтобы привлечь его внимание, но все тщетно. Он медленно раскуривает сигарету. Его неторопливость и безмятежность выводят меня из себя.
– Помогите! – кричу ему, но он не видит и не слышит меня, заложника ящика из стекла и металла.
Тут из главного входа появляется Конвэй. Расслабленной походкой он направляется ко мне. Чем ближе он, тем сильнее колотится сердце. Наконец он подходит и открывает дверь.
– Слава богу, – я еле дышу, – это недопустимо! У меня противопоказания. Клаустрофобия.
Пытаюсь кричать, но вдруг поражаюсь тому, насколько слаб мой голос.
– Всего две минуты прошло, – отвечает он и кивком приглашает следовать за ним в участок.
Оформляют меня ровно так же, как и раньше. Снова тщательно разъясняют права и оставляют читать те же формы. Только на этот раз в комнату для допросов меня забирают гораздо быстрее. Как будто время неожиданно ускорилось.
Конвэй и Блэйк уже там. Она теперь не выглядит выжатой, как в прошлый раз, когда мы с ней виделись. Пока они зачитывают предостережение, я закрываю глаза и жду первых вопросов. Даже сейчас я все еще в раздумьях, стоит ли рассказать всю правду или на все отвечать «без комментариев», как делают по телевизору.
– Вы имеете право ничего не говорить, но навредите своей защите, если не расскажете то, на что затем будете опираться в суде, – произносит Конвэй.
«Можете навредить своей защите, если не расскажете». Не помню такого по телевизору. Что-то новенькое.
Они то переглядываются между собой, то смотрят на меня. Передают друг другу, но что именно – не знаю. Напряжение становится невыносимым, и я неожиданно для себя начинаю говорить:
– Так, ну ладно. Выкладывайте. Он мертв. Что такое убийство – я в курсе.
Они смотрят на меня, приподняв брови. Снова переглядываются.
– Зачем я здесь? Новые улики? – допытываюсь я, надеясь распознать по их реакции, в чем дело.