– Что ж, если вы не исчезали, то куда вы уехали? – продолжает Конвэй.
– Аналогично: нет подтверждений того, что он куда-то уезжал.
– Вам отвечать, мистер Шют. Куда вы уехали? В избирательных списках нет никаких записей на этот счет.
– Без комментариев.
– Мы раскопали, что у Мишель было несколько банковских счетов. Вы знали о том, что на момент убийства она получала солидную зарплату?
– Без комментариев, – повторяю я, однако в голове звоном звенит сигнализация.
– В деле мы обнаружили банковские выписки. Есть одна выписка со счета в долларах. И здесь мы наткнулись на кое-что любопытное. Я думаю, вы знаете, о чем речь, мистер Шют.
Джен, похоже, в ужасе. Выражение ее лица меняется, будто она раздумывает над каким-то решением.
– Выписка из банка, вещдок РГ/шесть, под запись, имеет отношение к долларовому счету на имя Макинтош и Шюта. Шют, указанный в реквизитах счета, это вы, мистер Шют?
Комната сдавливает меня со всех сторон. Смотрю на Джен, но лицо ее словно высечено из камня. Какое бы решение та ни обдумывала, оно уже почти принято.
– Без комментариев, – шепчу я.
– В этой выписке отражен один любопытный факт, мистер Шют. Оказывается, вы сняли со счета все деньги наличными всего лишь за несколько недель до ее убийства. Вы из-за этого ее убили, мистер Шют? Там существенная сумма. Немногим больше четверти миллиона долларов. Где эти деньги сейчас?
– Мы заканчиваем допрос, офицер. Это немыслимо. Мне не дали доступ к этой информации. Это неэтично, вы сами знаете. – Джен встает. – Вы предъявляете ему обвинение или нет?
– Вообще-то на данный момент у нас больше нет к вам вопросов, мистер Шют. Мы заканчиваем допрос. На моих часах двадцать один семнадцать.
Он выключает запись и поворачивается к Джен.
– По части расследования мы все еще на начальной стадии. Безусловно, это очень серьезное обвинение. Решение по залогу примет начальник следственного изолятора.
– Но ведь вы ведете это дело, – возражает Джен. – Вы знаете, решение будет таким, как вы скажете.
Блэйк поднимается и складывает документы в папку.
– Вообще-то дело веду я. А поскольку обвинение мы еще не предъявили и он, похоже, готов сам прийти сюда, если потребуется, то я принимаю эту готовность во внимание. Рекомендую освобождение под залог с обязательством явиться через четыре недели. То есть девятнадцатого марта, – говорит она, глядя в телефон. – Уж будьте добры, обеспечьте явку. Ждать суда по обвинению в убийстве в изоляторе пришлось бы слишком долго.
Удивленная до крайности Джен все же выдавливает «спасибо».
Двадцать минут спустя я уже на улице и жму руку Джен. Она не реагирует и даже не морщится, чувствуя мое прикосновение. Не могу поверить, что после всех этих вопросов меня все же выпустили. После всех этих намеков.
– Спасибо, – говорю ей.
– Не меня благодарите. А вашего следователя. Она на вас запала. – Джен поднимает голову и смотрит мне в глаза.
Между нами где-то фут разницы в росте.
Глубоко вздохнув, зажмуриваю глаза. Неужели все это взаправду?
– И что теперь? – спрашиваю я.
– Теперь? Записывайтесь ко мне на прием в четверг, – отвечает она и берет в руки портфель. – А к этому времени приготовьте объяснение, что случилось с деньгами, – получше того, что вы дали мне в камере после допроса.
– Но я же сказал вам, что не знаю, где они.
Я оставил деньги Себу. Но было это много лет назад. Понятия не имею, у него ли эти деньги сейчас. Он мог отдать их Грейс, думаю я, и тут реальность снова бьет меня по голове. Она уже тридцать лет мертва.
– Не так уж часто деньгами можно купить себе свободу, мистер Шют. Но когда можно, шанс лучше не упускать. Тут либо деньги, либо ваша жизнь.
Глава тридцать втораяВторник
Может ли Грейс быть мертва? Как мог я увидеть, но не запомнить – не запомнить, что это была она? Моя Грейс. Которую я любил. Любовь.
Знаю, людям свойственно подавлять болезненные и травмирующие воспоминания. Но это не похоже на подавление. Я, например, знаю, что заглушил в себе память о случившемся с папой. Похоронил глубоко в складках своего прошлого. Оно все еще там. Чувствую все время, как нечто несуразно огромное стоит прямо у меня в комнате и я каждый раз, утром и вечером, прохожу мимо. Оно всегда здесь, просто иногда так искусно маскируется, что мне удается сделать вид, будто его не существует. Однако оно существует, я это знаю и, если потребуется, смогу собрать в кулак волю, чтобы взглянуть ему в глаза.
Здесь же другое. Грейс я не хоронил. Не стирал из памяти, не покрывал слоями новой краски. Я помню ту ночь, и весьма ясно.
Это мы с ней на том полароидном снимке. Это мы. Помню ее в те годы. Однако мертвая женщина, которая всплывает перед глазами, старше и тусклее. Ее лицо сбоку казалось плоским, оно не отражало свет, как лицо Грейс. И волосы другого цвета. Но, увидев изображение на допросе, я был не столь уверен. На той полицейской фотографии лицо в профиль, как во время сна, и это вполне могла быть она. Утверждать обратное с уверенностью не могу.
Я снова у дома Себа. Вид этого старого здания внушает тепло. Переносит в то время, когда все было… бинарным. Нужно поговорить с ним и все рассказать. И еще, похоже, мне нужны деньги. Убийство из ревности или убийство из-за денег – самые древние и избитые из всех мотивов. Уверен, деньги все еще у Себа. Ну или он положил их в банк, что-то в этом роде. Точно не знаю, но как минимум их судьбу можно отследить, и он ее подтвердит. В памяти всплывает выражение его лица в тот момент, когда я возник с деньгами на пороге; потом мы запихивали деньги в сундук на чердаке вместе с другими вещами, которые мне не хватило духу выбросить: письмами, фотографиями, всякой мелочовкой.
Стучу в дверь, омываемую светом уличного фонаря. Так и не знаю, сколько времени провел в участке. Там ты лишен доступа к свету и какого-либо ощущения времени. Вычищены любые указания на время суток, а потому, когда тебя отпускают, кажется, что побывал во временной дыре.
Себ открывает дверь – таким я его еще не видел. Он обеспокоен или раздражен? Одет в пижаму, но при этом не спал – волосы аккуратно уложены. Прохожу мимо него на кухню. Ящики все вытащены, лежат на полу или еще где-то.
– Что происходит? – неуверенно спрашиваю я.
Быстро взглянув на меня, тут же отворачивается.
– Себ, ты что?
С минуту он стоит ко мне спиной, затем вскидывает руки.
– Полиция, Ксандер. После того как тебя забрали, пришли еще одни, с ордером на обыск.
– По мою душу? – озадаченно спрашиваю я.
– По твою.
Подхожу и слегка трогаю его за локоть.
– Ну… ты же сказал им, что я здесь не живу?
Он поворачивается, и я вижу, насколько трудно ему сдерживать эмоции.
– В конце концов мне удалось их выгнать, когда указал им, что обыск выписан на твое место жительства, однако они уже начали переворачивать все вверх дном. Я объяснил им, что это не твой дом, но они вернутся. Думаю, Ксандер, самое время, чтобы ты мне все рассказал.
Киваю. Откладывать, пожалуй, дальше некуда.
– Лучше присядем, – говорю я, усаживаясь за кухонный стол.
Он слушает мой рассказ молча, нервно теребит край плетеной подставки. Как только я заканчиваю свою историю про Сквайра, того забулдыгу из парка, он встает, берет в руки два бокала и, не говоря ни слова, наливает в них по дюйму дорогого коньяка. Все так же молча протягивает один мне. После чего я рассказываю про квартиру 42Б. Описываю во всех подробностях. Что я видел, как душили женщину, но не мог пошевелиться, а затем сбежал. Как я выложил все полиции, и как всего за пару дней квартира полностью изменилась.
И тут я в нерешительности замедляюсь. В своей истории я приближаюсь к краю пропасти, нас затягивает в нее, голова начинает кружиться.
– Вдруг они заявляют, что убийство и правда произошло. Только тридцать лет назад.
– Что? – наконец спрашивает он. – Ты потерял счет времени?
Ошарашенно гляжу на него.
– Нет. Времени я не терял.
– А что удивительного? – говорит он, кладя на стол подставку. – Ты был тогда не в лучшей форме, Ксандер. Помню, как впервые увидел тебя после, как бы сказать, твоего исчезновения. Когда это было – через год? Ты был похож на черт знает что. Представить не могу, что с тобой случилось.
– Я и правда не очень хорошо помню то время.
Чувствую, как моя голова наполняется жаром. Нервные окончания на лице шипят, как на сковородке, и вдруг, без предупреждения, я принимаюсь рыдать. Это как наводнение, которое мне не остановить. Зарываюсь лицом в ладони; я бессилен что-либо сделать, остается лишь смириться и прекратить сопротивление.
– Все хорошо, – успокаивает Себ; я чувствую, как он гладит меня по спине.
От этого прикосновения – первого за многие годы – мое сердце разрывается на части.
Выплакав все слезы, поднимаю глаза на Себа. Он все еще рядом, такой спокойный и невозмутимый. Снова садится на стул, ласково на меня смотрит.
– Себ, – бормочу я, вытирая лицо рукой. – Я ничего не помню. Даже те первые месяцы, совсем ничего.
Перебираю события тех лет, пытаюсь хоть что-то выцепить. День, когда я ушел. День, когда увидел Грейс на улице. Как она купила мне завтрак. Эти дни как галька, сглаженная многими годами моих терзаний из-за них. Они как археологические находки, сохранившиеся до наших дней осколки ушедшей эпохи. Даже хорошие воспоминания, как и все остальные, – лишь часть визуального образа, который я сам заново собрал и склеил. Мне больше не отличить правду от наложенных самим собой заплаток. Так, видимо, и работает память. Мы никогда не знаем, что именно есть правда. Мы знаем только то, что сами же и сплели, и нам не остается ничего другого, как верить в истинность таких воспоминаний, которые, в конечном счете, и определяют нас.
Но я ошибся. Я помню кое-что, кроме того дня в кафе. Боль прожектором выхватывает еще одно странное воспоминание. Ту ночь,