– Ксандер, – отвечает она и ждет, пока уйдет охранник. – Ладно, у нас не так много времени, поэтому позвольте мне сказать все, что должна. Сегодня обсуждается вопрос вашего залога. Но, поскольку вас обвиняют в убийстве, этот залог не похож на обычный залог. У вас нет права на освобождение под залог. Все ровно наоборот. Это мы должны доказать, что нет существенных рисков причинения вами кому бы то ни было вреда.
– Понятно, – говорю я. – Это ведь хорошо?
– Не совсем, Ксандер. Обвиняемых в убийстве редко выпускают под залог, поскольку уже сам факт убийства – веское основание полагать, что есть риск нанесения вами кому-то увечий, ведь если вы однажды…
– Никакого однажды не было! – восклицаю я и слышу, как мой голос взвивается вверх. – Я не могу сидеть взаперти, Джен. Голова не выдержит. Не могу.
– Знаю, Ксандер. Но проблема в том, что на этом основании обвинение возражает против залога. Говорят, вы представляете угрозу.
Чувствую беспомощность.
– Послушайте, – продолжает она, – я сделаю все возможное, но хотела бы знать, можете ли вы предложить что-либо в качестве гарантии или обязательства со своей стороны?
Каким-то из ее слов удается проникнуть в мое сознание, но далеко не всем. Не могу поверить, что попаду в тюрьму. Я не выдержу – единственное, о чем я могу сейчас думать, и эта мысль занимает собой все пространство внутри меня, вытесняя остальные.
– Что, простите? – переспрашиваю я, чувствуя, что она ждет от меня какую-то информацию.
– Деньги. Можете предложить какие-то деньги, чтобы помочь обеспечить залог? Или, может, знаете кого-то, кто готов это сделать?
Думаю о Себе, но я не могу просить его после всего, что он сделал. Мотаю головой.
На слушание вызывают только в районе трех часов. Меня, прикованного к девушке-охраннику, ведут по каким-то подземным переходам. Держусь поближе к ней; она радостно щебечет что-то про новости, и тут до меня доходит: мое лицо будет в газетах. Кровь в венах стынет, ладони потеют. Заходим в зал суда, направляемся к скамье подсудимых. Озираюсь в поисках прессы, но ничего экстраординарного в зале суда не происходит. Какие-то люди в париках и мантиях непринужденно болтают друг с другом. Место судьи пустует. Ловлю взгляд Джен, и она мне машет.
Женщина в помятой мантии поднимается и объявляет судью; тот выходит из задней двери и усаживается в свое красное кресло, а люди в зале встают и снова садятся, приветствуя его. Зал суда такой блеклый и унылый, да и все присутствующие в нем кажутся такими же. Атмосфера еще муниципальнее, чем я ожидал.
К тому времени, как я успокаиваюсь и могу слышать, что говорят, прошла уже половина слушания. Обвинитель, стоя, обращается к судье – как-то непринужденно, почти скучая.
– Корона возражает против залога, ваша честь. Это серьезное обвинение. Корона заявляет, что господин Шют вряд ли станет соблюдать условия освобождения под залог. У него нет постоянного места жительства, и, учитывая природу и серьезность правонарушения, он с большой вероятностью скроется от правосудия.
Когда обвинитель садится, вскакивает Джен. Она уверенно идет в атаку, северный говор в процессе выступления смягчается:
– В моем представлении, ваша честь, нет существенных рисков, что он нанесет кому бы то ни было увечья. Во-первых, ранее господин Шют никогда не привлекался к ответственности за применение насилия. Во-вторых, он полностью отвергает предъявленное обвинение и не может считаться склонным к насилию лишь на основании предположения. В-третьих, господина Шюта уже отпускали под залог в ряде других случаев до предъявления обвинения, и он каждый раз добросовестно являлся в полицию. Мы не согласны с тем, что у него нет места пребывания, удовлетворяющего требованиям освобождения под залог, ведь полиция ранее уже выпускала его под залог.
Она возвращается к себе на место.
Ее убежденность вдруг вселяет в меня надежду. Но ведь она так мало сказала. Хватит ли этих нескольких слов, чтобы меня выпустили на свободу?
Обвинитель медленно встает, консультируется с кем-то за ее спиной. Приглядываюсь, вижу там Конвэя. Он в суде. Сердце уходит в пятки.
– Офицер сообщил мне, ваша честь, что мистер Шют, хоть и не привлекался в прошлом к правосудию по делам о насилии, был недавно арестован по обвинению в нанесении тяжких увечий. Если вкратце, то мужчина средних лет получил ножевое ранение в шею и был оставлен умирать.
Джен поворачивается ко мне, на лице у нее крайнее изумление. А еще гнев и непонимание. Она бормочет что-то судье о дальнейших распоряжениях и направляется в ту часть зала, откуда я ей активно жестикулирую.
– Что это, Ксандер? – громким шепотом спрашивает она.
– Удар ножом. Сквайра. Они не смогут этим воспользоваться, так ведь?
– Почему нет? И почему вы решили не говорить мне об этом?
– Потому что, – шепчу я в ответ, – они закрыли дело.
– Закрыли?
– Да. Сказали, оставляют без движения.
Она записывает что-то у себя в блокноте и возвращается на место.
– Благодарю, ваша честь. Насколько я понимаю, удар ножом, на который намекает Корона, имеет отношение к нападению на господина Сквайра, которое было оставлено полицией без движения. В этом случае считаю совершенно неподобающим со стороны Короны пытаться повлиять таким образом на ваше решение. Если бы имелись улики, ему бы предъявили обвинение. Однако тот факт, что обвинение не было предъявлено, доказывает лишь отсутствие каких-либо улик против моего клиента. И наконец, ваша честь, если предположить, что мистер Шют опасен и это он убил жертву, то мы совершенно точно знаем, что почти тридцать лет после этого он ни для кого не представлял никакой опасности.
Судья смотрит на меня, затем на обоих юристов.
– Я удаляюсь для принятия решения, – заявляет он и уходит под звучное «всем встать».
Глава тридцать девятаяПятница
Хотя судьи в зале нет, все остальные на месте и напоминают актеров, мнущихся за кулисами перед выходом на сцену. Уж они бы задали жару, если б им позволили, но пока остается только болтать. Женщина в мантии обсуждает с прокурором свой отпуск. Надзиратели обсуждают какого-то коллегу, который нахимичил с расписанием смен. А я тут, в колодце света, за стеклом, разглядываю свои руки.
Джен заканчивает царапать у себя в блокноте и идет ко мне переговорить сквозь щели в стекле.
– Он просто примет решение. Ждать уже недолго. Уловили, что случилось в конце? – спрашивает она.
– Нет. А что было в конце?
– Не беспокойтесь. Объясню позже, но, если вкратце, что бы ни решили по залогу, ваше дело уже поставили на апелляцию на ближайшее время.
Киваю, показывая, что понимаю, хотя на самом деле нет. Когда? Сейчас? Завтра? А если признаю себя виновным, смогу ли потом передумать? Все это я оттаскиваю куда-то в дальний угол своего разума. Сейчас эту информацию мне не обработать. Все, о чем я думаю, – это залог. Каждым незанятым дюймом мыслительного пространства я обдумываю, просчитываю варианты с одними и теми же вводными. Если меня не выпустят под залог, то посадят в тюрьму. И я не знаю на сколько. Я не знаю, смогу ли снова попросить освободить меня под залог через день или два, или же есть ограничения. И я не знаю, как долго протяну за высокими стенами лабиринта из постоянно сжимающихся пространств.
На другой стороне уравнения здравомыслия находится тот факт, что я должен выбраться наружу. Должен, чтобы найти доллары. Но я ничего не могу рассказать полиции. Ко мне у них веры нет, а Нина никогда им не скажет правды. Она украла четверть миллиона долларов и бог знает что с ними сделала. Но даже если при каких-то обстоятельствах она все-таки раскроет правду, то уж точно не ради меня. Она думает, я убил Грейс, ее лучшую подругу. Что, если полиция до нее доберется? Что, если они поговорят с Себом и он расскажет о Нине и о деньгах? Размышляя об этом, понимаю, что вообще не представляю, как долго оба они готовы хранить верность дружбе – каждый своей.
Но если остается хоть малейший шанс найти деньги, я должен попытаться. Должен поговорить с Ниной до того, как это сделает полиция.
Джен отчаливает к своему месту и, усевшись, принимается листать сообщения в телефоне; я же по-прежнему там, где и был, усыхаю, разрываемый двумя экстремумами.
Пятнадцать минут тянутся мучительно долго. Люди заходят и выходят. У всех них скучающий вид, кроме одного маленького индийца, который, сжимая в кулаке бумагу, разыскивает нужный зал. Только он, похоже, ощущает значимость этой ужасной комнаты с дешевой побелкой. Когда возвращается судья, человечек тихо ускользает куда-то в дальний угол. Комната затихает, каждый из присутствующих снова возвращается к своей роли. Мне трудно дышать. Задерживаю дыхание, чтобы расслышать каждое слово судьи, но слышу лишь удары пульса в ушах. Какие-то фрагменты, впрочем, долетают до меня через зал и просачиваются сквозь стекло. «Подробно рассмотрев… баланс интересов подсудимого и обвинения… мне представляется… в соответствии… накладывается…»
Он заканчивает говорить, но по реакции окружающих не могу угадать, что он решил. Надзиратели наручники с меня не снимают. Обвинение не обжалует приговор. Но ведь и Джен тоже нет. Не вскакивает на ноги, чтобы заявить протест или выкрикнуть «апелляция».
Представители сторон какое-то время бормочут что-то судье, а тот – в ответ, каждому по очереди. Тянутся минуты. Дыхание возвращается, тело вспоминает, что ему нужен воздух. Шумно вдыхаю, но никто не обращает внимания.
Наконец судья поворачивается ко мне и громким голосом просит встать.
– Вы понимаете, что ваше освобождение под залог возможно только при соблюдении строгих условий? Вы будете жить и каждую ночь находиться по адресу, о котором сообщите суду. Вы должны являться в местный полицейский участок каждые понедельник и четверг. Вы не можете получать документы на выезд из страны. И вы не должны подходить к Фарм-стрит ближе, чем на пятьсот метров. При несоблюдении хотя бы одного из этих условий или отсутствии на следующем слушании совершите отдельное правонарушение. Вам все понятно?