Назрин откидывается назад и выдыхает.
– И вот с этим мы пойдем туда? – спрашивает она скорее у Джен, чем у меня.
– С этим и пойдем, – говорю я и добавляю: – Но у меня есть еще кое-какая информация.
Собираюсь залезть в карман пальто, но меня останавливают.
– Забудьте об этом сейчас, – просит Назрин. – Почему бы вам не рассказать для начала все, что помните о той ночи?
Она берет ручку и готовится записывать за мной в своем мягком синем блокноте.
Рассказываю ей, как дверь оказалась не заперта, и потом шаг за шагом повторяю все то же, что говорил полиции про квартиру Эбади. К нюансам драмы Назрин остается глуха. Но при этом хищно, как ястреб, выслеживающий мышь, охотится за подробностями.
– Опишите его. Все, что можете вспомнить. Что вы видели? Что было на нем? Что было на ней? Где они стояли или сидели? Что было у него в руке? Где они были, когда начался спор? Где именно? Что играло по радио?
– Это был проигрыватель, – поправляю я.
Хочется рассказать ей, что, как мне кажется, я знаю его, убийцу, что знаю про него кое-что. Но не могу. Не могу рассказать ей, что случилось с деньгами. Но о том, как Грейс сама дала их мне – могу. Запускаю руку в карман, чтобы достать письмо, но Назрин останавливает меня:
– Хорошо, проигрыватель. Вы видели, кто поменял пластинку или выключил его?
– Его не то чтобы выключили. Он, этот парень, взял пластинку и швырнул ее о стену. Она разломилась надвое, – говорю я, доставая письмо.
– Откуда вы это знаете? – вдруг насторожилась она.
– Потому что слышал.
– Слышали, как она разломилась?
– Да.
– Надвое? На две части?
– Да, а что? – Я озадачен тем, что, судя по всему, скрывается за этим вопросом.
– Надвое, – поясняет Джен. – Вы не могли слышать, как она разломилась надвое.
Закатываю глаза.
– Ну, значит, я видел. А в чем разница?
– Где она была, когда вы ее потом увидели? – не успокаивается Назрин.
– Я не знаю. Думаю, на полу. Да, на полу. Думаю, в итоге она оказалась где-то у окна.
– А конверт? Вы его видели? – тут же уточняет она.
Закрываю глаза и пытаюсь настроить фокус на эти воспоминания.
– Может, на диване. Да, он прислонился к дивану.
Назрин бросает взгляд на Джен и, открыв ноутбук, жестом просит подойти.
– Посмотри на фото с места преступления, которые они подгрузили в цифровой каталог.
Джен заглядывает через плечо Назрин, и видно, как ее накрывает осознание.
– Именно там, где он сказал, – бормочет Джен.
– Похоже, он и правда был там, – резюмирует Назрин.
– Это я вам и пытаюсь втолковать, – говорю я.
– Но постойте, я не вижу самой пластинки. Есть ли фотографии той части комнаты, что ближе к окнам? – спрашивает Джен.
– Нет, только эти. – Назрин показывает на экран. – Ладно, Джен, можешь направить запрос в прокуратуру, пожалуйста? Скажи, мы хотим провести экспертизу отпечатков пальцев на конверте от пластинки и сравнить их с отпечатками нашего клиента, взятыми при аресте.
Джен кивает.
– И саму пластинку тоже. Предположу, что она хранится у них где-то как вещдок.
Джен делает пометку и снова смотрит на экран.
– Подожди, – вдруг она что-то замечает, – увеличь вот здесь. Не кусок ли это пластинки? Похоже на то.
Назрин щурится, затем кивает.
– Возможно, ты права, Джен. Острый взгляд. – Она поворачивается ко мне. – Мы сделаем все возможное, чтобы раздобыть информацию у Короны. Но вы должны знать, что по состоянию на текущий момент мы даже не представляем, какие именно вещдоки они сохранили. Изначально полиция не считала это убийством. Части квартиры сфотографировали, чтобы установить причину смерти. Но мы понятия не имеем, сколько в итоге у них сейчас вещдоков.
– Но как такое возможно? Разве не на вещдоки полагаются они в этом деле? Ну, чтобы доказать, что я был там. ДНК, отпечатки и все такое.
Назрин сплетает пальцы, и ее красные полированные ногти выстраиваются в ровный ряд.
– Нет, мистер Шют. Совсем не так. Для них доказательство вашего присутствия на месте преступления – исключительно ваши собственные заявления на допросе. Если – я подчеркну, если – у них еще остаются какие-то вещи из комнаты, они могли бы снять с них отпечатки, но вот о ДНК не может быть и речи. Если они не сделали этого тогда – а по правде сказать, в то время даже не для всех преступлений проводили ДНК-экспертизу, – то сейчас образцы в любом случае были бы непригодны. И это еще при условии, что они их как следует хранили.
– Тогда почему мы запрашиваем у них то, чего, скорее всего, нет?
– Потому что кто знает. А конверт у них вполне может и быть, – отвечает она.
После этого они демонстрируют, что нам пора закругляться. Назрин складывает ручки и блокнот в аккуратную стопочку.
– Стойте. Вот еще. Вы должны прочесть, – выпаливаю я, улучив наконец момент, чтобы показать письмо. – Оно от Грейс.
– Грейс?
– Он имеет в виду Мишель. «Мишель» ей не нравилось, – поясняет Джен.
Передаю письмо Назрин. Закончив читать, она, нахмурившись, передает его через стол Джен, которая быстро пробегает по нему глазами.
– Очень хорошо, Ксандер, – Джен указывает пальцем на письмо, – она в любом случае сама отдала вам деньги, так что здесь мотива нет.
– Это точно поможет, – добавляет Назрин. – То есть, мистер Шют, в этой стране Корона не обязана доказывать наличие мотива, однако для них всегда лучше, когда мотив имеется.
– И что теперь? – спрашиваю я.
– Я бы все равно хотела знать, что с ними случилось, – отвечает Назрин, явно показывая, что не ожидает ответа от меня прямо сейчас. – Вы должны быть готовы заявить о вашем отношении к предъявленному обвинению. Я так полагаю, вы заявите о невиновности. И мы не будем апеллировать к ограниченной ответственности или невменяемости. Просто невиновен, и все. Затем мы получим указания от судьи и будем ждать процесса. До этого обвинение представит все улики, на которые они хотят опереться, и, как только мы их получим, направим им документ, где изложим, в чем заключается ваша защита, после чего сможем рассчитывать на раскрытие.
– Раскрытие? – уточняю я.
– Да. Если у них есть то, что поможет в вашем деле, они должны передать это нам, раскрыть. И мы, конечно же, с нетерпением будем ждать ответа на наш запрос, есть ли у них пластинка или конверт, а если есть, то каковы результаты дактилоскопии.
– На что мы надеемся? – спрашиваю я.
– Ну, в лучшем случае там есть отпечатки, которые принадлежат не вам или покойной, а третьему лицу, нашему альтернативному кандидату. Или, еще лучше, база данных полиции сразу выдаст личность этого человека. В худшем случае мы не получим ничего, но ничего и не проиграем. Надеюсь, вы же сами ее не трогали, мистер Шют? Место, где вы увидели пластинку и где она лежит на фотографии, – это ведь они ее там оставили? Покойная или убийца?
– Да, верно, – отвечаю я, однако правда заключается в том, что все мои воспоминания, если в них дотошно порыться, превращаются в пшик. Я не знаю, что я тогда трогал.
– Вот и славно, – говорит она, вставая, чтобы пожать мне руку.
Протягиваю свою, но вижу ее лицо и тут же отдергиваю. Она в ответ просто улыбается и открывает дверь, провожая нас.
Джен выходит из здания вместе со мной, и мы идем к станции «Темпл» в нескольких минутах отсюда.
– Письмо – это хорошо, – заявляет она, когда мы подходим. – Та же бумага, тот же почерк, что и на других, которые есть у полиции. И Назрин. Лучше нее вам никто не подошел бы.
Выдавливаю улыбку.
– Но мы все равно должны установить, где деньги. За них вас на фарш пустят.
Утираю лицо рукой и наблюдаю, как она проходит через турникеты и спускается под землю. Как только она пропадает из виду, я устремляюсь в противоположном направлении в сторону реки. После сегодняшней встречи я должен поговорить с Себом. Не хочу, но он не оставил мне выбора.
Глава сорок четвертаяВторник
Когда мне удается заснуть, воспоминания собираются вместе. Жидкие, как кровь, в одних местах они скапливаются, а в других – сворачиваются. Прогалы между ними медленно, будто бы случайным образом латаются, сшиваются вместе. После того как все началось, я просыпаюсь с чувством, будто кончиками пальцев касаюсь чего-то важного и хрупкого. К примеру, какие-то из воспоминаний – как холодные пруды. Я про долгие ночи в заброшенных домах. С постоянной борьбой за спальные мешки или липкие дырявые матрасы. За наркотики. В том мире я не мог существовать. Все правила приходилось учить заново. Системы ценностей, известные мне прежде, там были неприменимы.
А затем воспоминания принимаются скакать вперед-назад по годам. Пока их штырем не пронзает эта песенка:
Беда уж близко вроде…
Но в мыслях, как и прежде, лишь девчонка та…
После встречи с Назрин я понял почему. Пластинка соединяет меня с жизнью и смертью Грейс, и я не могу это отпустить. Тот образ все бьет и бьет меня под дых. Расколотая пластинка. Скамейка. Мы сидели на ней вместе, Грейс и я. Наша скамейка. Но из столкновения образов тех дней друг с другом рождается не солнечный свет, а грязь. Я рою влажную землю ногтями, запускаю пальцы глубоко в грязь, я в отчаянии. В этом воспоминании или сне, не важно, я должен что-то найти. Стою на четвереньках и копаю, копаю, как будто пытаюсь добраться до покойника. И в моем сновидении я вытаскиваю из земли покойника, завернутого в бумагу, и обнаруживаю: это не Грейс. Или она, но только ее другая, искореженная версия.
Скитаюсь я теперь не так вольно, как раньше. Тогда я жил от ночи к ночи, сбрасывая с себя все излишнее, что у меня было; сейчас же оно только копится. Что бы ни засело у меня в голове – оно как будто наконец получило возможность размножаться и колонизировать. Чувствую себя словно носитель заболевания. Впрочем, я устал быть в собственной голове. Пора выбираться. Вытаскиваю себя наружу и с облегчением вижу, что нахожусь в доме Себа, в «своей» комнате. Ключ, который он мне дал, лежит на прикроватном столике. Спускаясь на кухню, оставляю ключ там,