– Ладно. Помните о вашей позиции. Невиновен. Возможно, вы услышите, как я начну возмущаться насчет раскрытия нам той или иной информации, но в целом все должно пройти гладко. Вам будут называть даты, «регламентные сроки», это просто сроки подачи документов и все такое. Единственная дата, которая вас должна волновать, – та, что объявят в конце, день суда. Понятно?
Киваю. Джен делится новостями касательно пластинки: обвинение так и не нашло второй фрагмент.
– Что? – переспрашиваю я.
– Вот дерьмо, нас вызывают. Пойдем, Назрин все объяснит в суде, – говорит она, и мы следуем за Назрин, которая на ходу накидывает парик на голову.
Суд производит впечатление дежавю. Будто увеличенная версия зала, в котором я уже бывал. Этот зал просторный, а место судьи так далеко, что я едва могу его разглядеть, когда он наконец заходит. На судье красная мантия, он добродушно всем улыбается. Меня заводят на огороженную стеклом скамью подсудимых, просят назвать имя и гражданство, а затем сесть.
– Вы готовы к предъявлению обвинения, госпожа Хан? – спрашивает судья.
– Да, ваша честь.
– Прекрасно. Прошу секретаря судебного заседания зачитать обвинение, – обращается он к секретарю.
– Александр Шют, согласно настоящему обвинительному акту вы обвиняетесь в убийстве человека. В нем указано, что тридцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят девятого года вы убили Мишель Макинтош. Ваше отношение к предъявленному обвинению?
Суд моментально затихает, как будто весь мир вдруг взял и остановился. Все ждут, и какая-то часть меня тоже ждет.
– Невиновен, – говорю я.
Остаток слушания проходит именно так, как меня предупреждали, пока Назрин не встает со своего места.
– Ваша честь, на прошлой неделе мы с удивлением узнали, что одно из вещественных доказательств с места преступления утеряно.
– Утеряно? – уточняет судья. – Это критически важное доказательство?
– По нашему представлению, да, ваша честь. Мы считаем, что ответчик скорее был свидетелем убийства, чем совершил его. Мне сообщили, что он видел, как незадолго до совершения убийства убийца снял с проигрывателя пластинку и швырнул ее через комнату, разбив таким образом надвое. Учитывая обстоятельства и механику броска, на данной пластинке могли сохраниться отпечатки пальцев убийцы.
– Да. И что вы хотите этим сказать, госпожа Хан?
– Я хочу сказать, ваша честь, что Корона имела возможность исследовать один из двух фрагментов, однако полиция, судя по всему, утратила второй фрагмент. Исследование первого фрагмента результатов не дало.
– Понятно.
– И мы хотели бы прямо здесь и сейчас уведомить Корону, что в данных обстоятельствах мы, весьма вероятно, заявим о необоснованной подаче иска.
– Да. Господин Дуглас-Джонс? Что вы можете на это ответить?
– Мы наводим справки, ваша честь. В то время, когда имело место данное событие, обстоятельства указывали на несчастный случай, вследствие чего вещественные доказательства не были должным образом собраны и сохранены, как того требует расследование убийства. В сухом остатке, ваша честь, мы имеем то, что имеем. Честно говоря, удивительно, что у нас вообще остался фрагмент пластинки для проведения экспертизы.
– Понятно. Что ж, госпожа Хан, вы можете придерживаться данной позиции, но я пока не убежден, что на данном основании должен приостановить слушания по делу.
Вскоре меня отпускают, и вот я уже в коридоре, где меня инструктирует Назрин.
– Помните об условиях залога. Джен будет с вами на связи. И если вам что-то еще придет в голову, дайте нам знать – чем скорее, тем лучше.
Киваю и, проводив их обеих взглядом, поворачиваю к главной улице. Адреналин от суда потихоньку сходит на нет, и спустя несколько мгновений на свежем воздухе я снова прихожу в равновесие. Озираюсь, чтобы сориентироваться, и вижу перед собой знакомое лицо.
– Вы? – восклицаю.
– Ксандер, – говорит Блэйк.
Стоя прямо рядом с ней, я впервые могу разглядеть ее при свете дня. Она кажется моложе и привлекательней. Но бледность кожи выдает долгие часы, проведенные в помещении под светом лампы.
– Значит, невиновны?
– Да.
– Хорошо.
Она поворачивается, чтобы уйти, но останавливается.
– Знаю, прозвучит странно, но если я могу вам чем-то помочь…
– Благодарю, – отвечаю я.
Я тронут тем, что она мне верит. Нет, больше того, я чувствую, что меня видят, отчего даже кажется, что я смогу наконец найти путь к обретению себя.
Она слегка улыбается и идет к припаркованной полицейской машине.
Посередине Лондонского моста я останавливаюсь посмотреть на воду. Ничто в реке не выдает какого-то тепла или чувственности. Вид с обеих сторон моста великолепен, но вода под ним как вязкая взвесь. В ее палитре нет ни голубого, ни зеленого. Ни эмоции, ни намека на что-либо радостное. Лишь отчужденность и бесстрастность.
Где-то здесь закончится и моя последняя прогулка. Когда я погружусь в ее холодное лоно, ни я, ни она не будем оплакивать ушедшее время. Надо мной пробежит легкая рябь, а камни в карманах потянут к самым глубинам. Я смогу. Я никогда не сомневался. Если придется. И дня в камере больше не протяну.
Мысль о том, что после себя я не оставлю ничего, меня больше не греет. В том, чтобы прийти ни с чем и уйти ни с чем, есть своя поэтика, однако теперь, стоя на пороге, я в этой поэтике уже не столь уверен.
Только ступив на землю южного Лондона, чувствую себя как дома, защищенным. Почти тридцать лет я блуждал безо всяких границ, но так и не ушел дальше этого места. Мы приходили сюда вместе с Грейс, только чтобы как-то оторваться от Лондона, а теперь я даже не уверен, что от Лондона вообще можно оторваться. Этот город не просто у тебя под ногами, он под кожей.
Полдень еще не наступил, и мне пока нет нужды возвращаться к Себу. Бреду вдоль улицы по направлению к его дому, а затем решительно сворачиваю на Лордшип-лейн. Через пару минут я возвращаюсь к парку Хорниман. Грейс опять тянет меня, только сегодня я и сам тянусь сюда же.
Я должен выяснить.
Через ворота я прохожу как человек. Хоть раз я не прячусь и не сбегаю. Я могу идти рядом с другими людьми, смешаться с ними. Поначалу беспокоюсь из-за бороды, но затем вижу, что вокруг меня бородатых лиц больше, чем гладковыбритых. Странные времена для моды: повсюду костюмы без галстуков да бороды.
В своем новом обличье, в костюме Себа, я обнаружил еще кое-что. Люди мне улыбаются. Хотелось бы улыбнуться в ответ, но радость заперта глубоко внутри меня, как в воздушном пузыре.
Отмеряю путь по периметру парка, обхожу по краю расположенный в углублении декоративный прудик и поднимаюсь на холм. Сверху мне открывается вид на Лондон, раскинувшийся на мили: небоскребы «Осколок» и «Огурец», «Уоки-токи». Лондон изменился, на каждом углу выросли скалы из стекла. Эти здания с детскими названиями словно выскочили из гигантской книжки-раскладушки. Грейс, наверное, пришлись бы по нраву эти перемены. Или она бы их возненавидела. Или приняла бы скрепя сердце. Вот только она их так и не застала.
Какие-то люди собрались у сцены, чтобы насладиться видом, а я, взобравшись на холм, обхожу сцену вокруг. И вижу то, что искал.
Она здесь, после стольких лет. Касаюсь края, чувствую кончиками пальцев. Наша скамейка. Теплые цвета жженой умбры уступили место выцветшему серебру, но это, несомненно, та самая скамейка. И табличка все еще здесь:
«На память об отце
Столько потеряно времени»
Меня сносит волной воспоминаний о ее теплом теле. Отсюда мир кажется таким же, как и тогда, словно время здесь застыло, а мы с ней снова вместе, наши нервы обнажены, реагируют на каждое прикосновение. Прилив воспоминаний парализует меня. Я наконец осознаю, что ее – какой она была и какой могла бы стать – больше не существует.
Все во мне рушится.
Я сижу на скамейке, в животе затягивается узел. Вот она, рядом со мной, такая теплая и настоящая, в противовес окружающему нас холоду. Не успеваю сдержать слезы, и они хлещут из глаз. Меня будто силой тащат сквозь каждую секунду моей жизни, и каждая секунда сжигает меня дотла.
Когда слезы все выплаканы до капли, я упираюсь руками в землю, чтобы подняться на ноги, но прикосновение к влажной почве оживляет во мне еще кое-что. Помню, как я копал. Взрывал пальцами землю. Вот здесь, за этой скамейкой. Знаю, оно тут. Чем бы оно ни было.
Обхожу скамейку, опускаюсь на четвереньки. Мимо проходят какие-то люди, но они отворачиваются, будто боятся, что я сейчас совершу нечто невообразимое. Погружаю ладонь в землю, начинаю копать. Достаю и отбрасываю горсть мокрой и твердой почвы. И вот уже, не помня себя, рою изо всех сил. Вынимаю пригоршнями землю. Я рою так, словно под этой травой, на глубине фута, запрятано сокровище, кто-то еще живой или нечто ценное, чему нужен воздух. Впиваюсь пальцами снова и снова, так до конца и не понимая зачем.
Вдруг во влажной почве мои руки натыкаются на пластик, и я останавливаюсь. Из-под земли торчит угол чего-то гладкого и пластмассового, однако на глубине его не разглядеть. Пытаюсь ухватить и вытащить, но оно выскальзывает из рук и снова погружается в грязь. Снова тяну, но яма лишь больше осыпается. Наконец мне удается достать его полностью, раскидав в стороны мокрый грунт.
Кладу на землю, чтобы рассмотреть – как будто сон вдруг обрел форму. Я помню. Чистый пластиковый пакет. Плотный. Внутри предмет, завернутый в газету. В самом дальнем закоулке своего разума я помнил, и воспоминание лавиной возвращается ко мне. Помню, как заворачивал. Как нервничал тогда. Этот предмет связан с Грейс.
Открываю пакет, запускаю в него руку. Беру газету за угол, отрываю его. Передо мной дата – 30 декабря 1989 года.
Глава сорок шестаяПятница
Сомнений нет. Смотрю на то, что у меня в руках, и сомнений нет. Это был я. Все-таки я.
Подбираю пакет и, сунув его в карман пиджака, бегу прочь из парка. Мне надо выбраться отсюда.