Да, я снова бегу, мои руки и рукава в земле. Колени мокрые и грязные. Помню, как закапывал это здесь, но не помню, что было до. Бегу, в голове стучит. Забор парка все ближе, перемахиваю через него. Где там выход, мне нет дела. Ворота для людей. В голове мечутся мысли.
Знал ли я об этом? Знал ли, что убил ее? Совершаю ли я диверсии против самого себя? Играю ли с собой в шахматы, притворяясь, что не знаю заранее замысел каждого хода? Я сам загнал себя в коробку, скрючиваюсь в ней все теснее. Я должен был знать с самого начала. Содержимое пакета – тому доказательство.
Десять минут бега, и я у Себа. Он открывает дверь, но я проскакиваю мимо, сразу на кухню.
– Ксандер? – недоумевает он, следуя за мной.
Смотрю на него, и с его лица, словно мешок цемента, спадает вся непринужденность.
– Вот дерьмо, Ксандер, – произносит он, заметив на мне грязь. – Что случилось в суде?
Иду прямиком к столу, на ходу разворачиваю мокрый целлофан.
– Ксандер? Что происходит?
Не обращая на него внимания, продолжаю разворачивать. Газета, в которую упакован предмет, осталась сухой.
– Ксандер.
Аккуратно снимаю бумагу слой за слоем, открывая то, что хранилось под ней почти тридцать лет.
– Недостающая часть, – говорю я.
Как это возможно? И все же возможно. Разбитые на фрагменты воспоминания мне больше не нужны, они меня не спасут. Вот оно, доказательство, прямо передо мной.
– Часть чего? – не понимает Себ.
Сажусь на ближайший ко мне стул.
– Пластинки.
Поднимаю на него взгляд. Он мой единственный друг, а теперь и единственный свидетель того, как я докопался до истины.
– Я убил ее, Себ, – выдыхаю. – Это был я.
У него не сразу получается вывести меня из состояния грогги. Ломаными фразами рассказываю ему о вещдоке. Куски пластинки, отпечатки, все остальное.
– Это все доказывает. – Пальцами через газету держу перед ним фрагмент пластинки.
Он ошарашен, взволнован, на грани паники.
– Ты должен отдать им. Это может тебе помочь.
– Помочь? Да оно изобличает меня.
Он растерянно замолкает.
– Зачем я закопал это, Себ? Зачем мне это, если только я не…
– Не продолжай, – обрывает он. – Нет. Должно быть иное объяснение.
Он делает паузу, проводит рукой по волосам. Он в шоке, пытается понять, что еще сказать или сделать, потому что есть лишь одно объяснение.
– Дерьмо, – наконец произносит он.
Он сует пластинку обратно в пакет.
– Стой, – вдруг он замечает что-то на дне и залезает туда рукой.
– Что там?
– Я видел это раньше, – говорит он и подносит находку к свету.
Вижу ее, и у меня мурашки по коже. Кулон в виде маленькой золотой ракушки.
– Шелл, – у меня перехватывает дыхание. – Мишель.
Заляпанный грязью пакет распластан на столе. Через какое-то время периферическим зрением замечаю: пакет как будто подает мне знаки. Не только он. Здесь все, о чем я забыл. Все, что я даже не знал, что знаю, не говоря уж про то, о чем забыл. Резко встаю, отодвинув стул.
– Ты что делаешь? – интересуется Себ.
Закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Я не знаю, что делать.
– Пойду прилягу, – наконец выдавливаю я и поднимаюсь наверх.
Пойти прямо сейчас я не могу. Он меня остановит. Надо подождать, пока он уснет.
В голове тарабанит пульс, но он не может заглушить мысли. Напротив, делает их лишь отчетливей. Нити моей жизни сходятся вместе, и мне остается лишь одно. Теперь я знаю: оно почти тридцать лет преследовало меня. Может быть, где-то в глубине я надеялся убежать, но это никогда не было возможным.
Глава сорок седьмаяСуббота
Когда я точно уверен, что он уснул у себя в комнате, спускаюсь вниз. Иду на кухню. На духовке мигает время: 01:22. Достаю пакет.
С пакетом, зажатым под мышкой, выхожу в ночь. Дорога к полицейскому участку напоминает шествие на казнь, но мне кажется, этой чести я не заслужил. Вокруг лица колышется воздух: он напоминает о себе, об утраченной отныне свободе. Больше бегать я не могу.
Оказываюсь у дверей участка еще до намека на рассвет, оглядываю здание. Не хочу открывать тот мир, что ждет меня внутри. И тем не менее должен.
В потемневшем небе мерцают оранжевым фонари. Вдалеке под одним из них вижу мальчика, он напоминает Эмита. Его лицо светится зеленовато-желтым.
Толкаю дверь. Передо мной – дежурный сержант, которого я раньше не видел. Он кажется не столь сонным и раздражительным, как предыдущие.
– Детектив-инспектор Блэйк здесь?
Сержант смотрит в экран, записывает мое имя и поднимает трубку.
– Да, Рэйчел. Вас тут спрашивают.
Кладу на колени пакет, разглядываю его. Он сохранил тайну всей моей жизни. Когда я думаю о Грейс и Рори, оба они находятся в центре моего бытия, и неважно, это я обращаюсь вокруг них или они – вокруг меня. Но только сейчас меня пронзило осознание: их больше нет. Они мертвы, а со мной остался лишь вред, который я им причинил. Я убегал, но так и не сумел освободиться – то ли от чувства вины перед ними, то ли от их осуждения, ведь все это время я держал их при себе. Как было мне убежать, если они – у меня внутри?
Однако теперь я вырвусь. С этим осознанием поднимаю глаза.
– Ксандер, – произносит она, – дважды за день?
Перевожу взгляд с Блэйк на грязный пакет у себя на коленях. Я будто подвешен над пропастью между двумя возможными исходами.
– Вот что у меня есть, – протягиваю ей пакет.
Она смотрит на меня в растерянности.
– Это второй. Фрагмент пластинки. Он был у меня, – добавляю я.
Она хочет подойти, но на полпути вдруг останавливается и вздыхает.
– Ксандер. Я. Вот дерьмо. Должна предупредить вас, – говорит она.
Прикладывает ладонь себе ко лбу, а затем садится рядом. Чувствую легкий аромат кофе и жасмина.
– Я забираю это в качестве вещественного доказательства по делу, – наконец заявляет она. – Ждите здесь. Схожу за пакетом для вещдоков и перчатками.
Она выскакивает из сдвоенных дверей и через минуту, не больше, возвращается с большим полиэтиленовым пакетом в руках, на ходу натягивая хирургические перчатки. Берет мой пакет, кладет в свой, запечатывает. Сделав на ярлыке запись, поворачивается ко мне.
– Я не должна задавать вам вопросы, не сделав предостережения и не пригласив на допрос вашего солиситора, – говорит она, глядя мне в глаза.
Подает мне знак.
Я киваю и встаю, чтобы уйти.
– Ксандер. Вы же знаете, мы отдадим это на экспертизу?
– Да, – отвечаю я и направляюсь к выходу.
На пороге останавливаюсь, чтобы помахать на прощание.
– Я не могу не принять вещдок во внимание, Ксандер, – кричит она мне в спину.
Есть то, что я обязан сделать, и я не знаю, сколько времени у меня осталось. Небо темное, как чернила, безлунное. Отсутствие луны как будто связано со мной, словно кто-то, стремясь устыдить меня, специально стащил ее с неба.
Поскорее хочу вернуться, но, даже шагая в два раза чаще и проехав часть пути на автобусе, оказываюсь у дома Себа лишь через час с небольшим. Уже занимается рассвет. Стянув в прихожей ботинки, на цыпочках поднимаюсь в спальню.
И проваливаюсь в мрачное, лишенное снов забытье.
Сквозь шторы просачивается утренний свет, но я лишь крепче зажмуриваю глаза. Слишком много происходит в моей голове, я не могу позволить себе отвлекаться на свет. Нужно еще поспать. Этого жаждут и мое тело, и моя пульсирующая голова. Позже, когда я просыпаюсь снова, чувствую на себе налипшие осколки множества сновидений, разбившихся от столкновения друг с другом. Мое сознание затуманено, потеряно. Иду в ванную и открываю кран, добавляя пены, чтобы приглушить звук бьющей по эмали струи.
Окутанный водой, будто пеленками, я сбрасываю все то мутное и беспорядочное, что заполняло мою голову. По мере того как очищается тело, проясняется и разум.
Я остался там. Я был раздавлен улицей, а она, моя любовь, ma belle, вдруг возникла передо мной, предлагая убежище. И я согласился. Я спал там, на шелковом ковре, быть может, не один день. Я был там.
Я видел, как она вошла. С ним.
Я не ожидал.
Вероятно, я спал за диваном, невидимый для них, согревая кости огнем камина. Возможно, они поругались, и он ушел. Я зашумел и спугнул его. Он ушел, а она, обернувшись, увидела меня. Мы спорили. Я ходил за ней. Я был ей отвратителен. Я наверняка напомнил, что любил ее, что ради нее был готов на все. Напомнил, что и она меня любила. Что сама дала мне ключ. Наверняка напомнил ей про пластинку, которую она по-прежнему слушала, которой дорожила. И тогда случилось нечто, от чего я зашвырнул эту пластинку. Снова вижу, как пластинка раскалывается надвое. Ударил ли я ее затем? Начал ли душить, теряя контроль? Похоже на то. Я наблюдал за собой, будто со стороны, за собственным призраком, я обрушил на нее свой гнев, и меня обуяла ярость. Все перед глазами покраснело.
В моем купании есть что-то от ритуала. Похоже на соборование. Каждую часть тела я тщательно мою, затем зачерпываю руками воду и лью на себя. Наконец я погружаюсь под воду с головой, пока волосы не начинают свободно плавать. Выныриваю и делаю вдох, чувствуя себя перерожденным. Обернув полотенцем бедра, возвращаюсь в комнату. Себ снова положил мне чистую одежду, а старую забрал. Дружище Себ. Мы несколько раз проговорили историю с деньгами, и я заверил его, что он прощен. Сказал ему, что сами по себе деньги для меня ничего не значили. Одевшись, спускаюсь вниз.
Он на кухне, копошится у плиты. В руке почерневшая сковородка, от которой идет черный дым. Он не слышал, как я зашел.
– Проклятье, – ругается он и сует руку под струю воды.
– Себ. Садись. Надо поболтать, – говорю я и сажусь за стол.
Он удивленно озирается, а затем начинает суетиться, не зная, куда деть сковородку. В итоге бросает ее в раковину.
– Ксандер. Ты где был?