Она улыбается:
– Вот мой полицейский значок. На нем написано, что мне сюда можно. Дико извиняюсь, я среди всей этой суеты и романтики забыла представиться. Я инспектор…
Джек молчит, но вопросы ясно читаются на его лице.
– Простите, они здесь по моему личному делу. Я разберусь, – перебиваю я ее и жду, пока остальные уйдут достаточно далеко, чтобы нас не слышать.
Джек бросает через плечо встревоженные взгляды, и я улыбаюсь, стараясь дать ему понять, что все в порядке.
– Вам обязательно было приезжать сюда? – спрашиваю я, когда мы остаемся одни.
– А вам почему-то не хочется, чтобы мы приезжали?
– Вы могли просто позвонить.
– Могла. Но тогда бы я не смогла увидеть все это. Вы, наверное, уже привыкли, но для меня это, ну, как поездка в Диснейленд. Хотя я там не бывала.
– Что вам нужно?
– Мне кажется, в вашем положении большинство людей в первую очередь спросили бы: «Вы нашли моего мужа?»
– А вы нашли моего мужа?
– К сожалению, нет, не нашли, но мне нужна ваша помощь. Мы можем тут где-нибудь поговорить в более приватной обстановке?
Мы заходим ко мне в гримерку, и лицо инспектора озаряется, как новогодняя елка.
– Ух ты, у вас вокруг зеркала и правда есть лампочки и все такое, – восхищается она.
– И правда есть, да. Так вам нужна моя помощь?
– Нужна. Мне кажется, мы немножко сели в лужу, когда вы давали нам показания, я должна извиниться. Мы работаем круглые сутки и иногда ошибаемся. – Она достает «Айпад» из внутреннего кармана пиджака. – У меня записано, что из ресторана вы пошли прямо домой, легли спать, а следующим утром поехали на работу в уверенности, что ваш муж провел ночь в отдельной спальне.
– Все правильно.
– Только у нас не записано, что вы куда-то ездили на машине мужа.
– Потому что я этого не делала.
– Правда? А похоже, что это вы, – она поворачивает ко мне экран и листает изображения своим маленьким худеньким указательным пальцем с коротко постриженным аккуратным ногтем. – То есть я понимаю, что изображения довольно зернистые, не такие четкие, как в ресторане, но вот тут, кажется, вы паркуете машину на заправке, а тут – расплачиваетесь у кассы. Понимаете, у нас был только чек с заправки, и, мне кажется, большинство людей бы решили, что кто-то оплачивал бензин. Я вот как раз так подумала. И именно поэтому мне нужна ваша помощь, потому что, согласно нашим данным, эта женщина – женщина, которая ездит на машине вашего мужа и расплачивается его карточкой, женщина, которая так похожа на вас, – она не платила за бензин. Она купила несколько бутылок жидкости для розжига, такой, знаете, которой нетерпеливые люди поливают барбекю. Так вы уверены, что это не вы? Я имею в виду, на фотках; мне не важно, терпеливая вы или нет.
Я вглядываюсь в женщину на фото. На ней пальто, похожее на мое, и темные кудрявые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Ее лицо скрыто огромными солнечными очками.
– Нет, это не я.
– А очень похоже на вас. Как думаешь, Уэйкли, похоже, что это миссис Синклер?
– Думаю, да, – отзывается тот.
– Вы уже искали женщину, которая меня преследовала? Ту, о которой я вам говорила? – спрашиваю я.
– При чем здесь она? Она похожа на вас?
– Да. Я не видела ее вблизи, но она иногда стояла возле нашего прошлого дома, одетая в точности как я.
– Вы знаете, как ее зовут?
– Я уже говорила, что не знаю. По крайней мере, как ее зовут по-настоящему.
– Каким именем она подписывалась?
Я колеблюсь, мне не хочется произносить это вслух, но я понимаю, что теперь придется:
– Она подписывалась Мегги. Мегги О’Нил, но это не ее настоящее имя.
– Откуда вы знаете, что это не ее настоящее имя?
– Мегги О’Нил умерла.
Восемнадцать
– Давай, оживай! Тебе нужно встать и одеться. Сегодня ты пойдешь на первый этаж. У меня не будет времени тут за тобой следить, – говорит Мегги, влетая в комнату в ночной рубашке.
Она отодвигает занавеску, открывая вид на новый дождливый день за оконной решеткой, стягивает с меня одеяло, я ежусь. На мне до сих пор пижама, на которой написано «Эйми», чтобы я не забыла свое новое имя. Я ношу эту пижаму с тех пор, как сюда приехала, а это, кажется, было три дня назад.
– Почему на окне решетка? – спрашиваю я.
– Чтобы не залезли плохие люди, – отвечает она. – На свете есть плохие люди, которые пытаются взять то, что им не принадлежит, и решетка тут для нашей безопасности.
Услышав это, я не чувствую себя в безопасности – наоборот, я пугаюсь. Потом я думаю, что я сама, на самом-то деле, не принадлежу Мегги, а ведь она взяла меня себе.
Мегги открывает белый шкаф. Там полно одежды. Чьей-то чужой. Мегги достает фиолетовую кофту и штаны и кладет их на кровать вместе с носками и трусами.
– Надень вот это, – говорит она и выходит из комнаты.
Когда она возвращается, я вижу, что она успела одеться и накрасить лицо. Щеки – оранжевым, глаза – коричневым, а губы – красным. На ней короткая юбка и высокие сапоги. Она смотрит на меня, видит, что с меня то и дело сваливаются мои новые штаны, качает головой и цокает языком. Она часто цокает языком.
– Ты все еще слишком худая, тебе нужно лучше есть. Снимай.
Я слушаюсь, а она снова открывает шкаф и начинает так громко передвигать вешалки, как будто все, что она видит, ей не нравится.
– Примерь вот это, – говорит она и собирает в гармошку какую-то синюю ткань, чтобы я просунула внутрь сначала одну ногу, а потом другую. Я никогда раньше не видела такой одежды.
– Что это? – спрашиваю я.
– Это называется джинсовый комбинезон, – отвечает она, затягивая пряжки.
Я повторяю название про себя и с удовольствием ощущаю, как новые слова заставляют мой язык принимать беззвучные формы.
– Давай, мне пора работать. Скорее вставай и пошли вниз.
Я не спускалась по лестнице с тех пор, как сюда приехала.
Мне не разрешают.
Чтобы я не забыла об этом запрете, вверху лестницы сделаны белые воротца.
Мегги открывает воротца, подталкивает меня на первую ступеньку, и я пугаюсь. Я и забыла, сколько тут ступенек. Если смотреть вниз, начинает болеть живот. У нас дома ступенек не было совсем. Мы жили в доме, который назывался бунгало. Мне кажется, мне было приятнее жить внизу, на земле.
– Что это такое? – спрашиваю я, переступая через одну из оранжевых деревянных полосок на полу, чтобы не пораниться о железные колючки.
– Это грипперы для ковролина, а зеленая штука называется «подложка». Давай скорее.
– А где ковролин? – спрашиваю я, ведя пальцами по пробковой стенке.
– Ковролин стоит денег, а деньги не растут на деревьях. У тебя в комнате прекрасный ковер, а остальное – не твоя забота. У тебя самая лучшая комната в квартире, ты должна быть благодарной, малышка.
Так она теперь меня называет – малышка. Это еще одно новое имя, как и Эйми.
Мы спускаемся до самого низа, и мне сначала кажется, что мы сейчас выйдем на улицу. Я волнуюсь, потому что на мне нет ни пальто, ни туфель. Но на улицу мы не идем. Вместо этого Мегги достает свою гигантскую связку ключей и начинает отпирать железную дверь, которую я видела ночью, когда мы сюда приехали. Потом она отодвигает засовы: наверху, посередке, внизу. Она открывает дверь, и сначала я ничего не вижу, только черноту, но тут Мегги щелкает выключателем, и у меня над головой по всему потолку включаются лампочки, как будто я в космическом корабле.
– Это лавка, – объявляет она.
Комната совсем не похожа на лавку. Тут повсюду куча телевизоров. Непонятно, как кто-то может смотреть несколько программ сразу. На белых стенках развешаны кусочки газет и плакаты с цифрами и нарисованными лошадьми. Еще тут много черных кожаных табуреток выше меня ростом и повсюду расставлены пепельницы. В углу комнаты прилавок-будочка, какие бывают в банке. В ней окошко, а в окошке несколько дырочек, чтобы сквозь них говорить.
– Ни за что не заходи в лавку, когда у нас посетители. Сиди в задней комнате, – говорит Мегги и отпирает дверь, ведущую за прилавок. Там я вижу две кассы и много маленьких кусочков бумаги.
– А что продается в лавке? – спрашиваю я.
– Мы букмекеры, здесь делают ставки.
Я крепко задумываюсь.
– И где же все эти ставки?
Она смеется:
– Нигде.
– Что же вы тогда продаете?
Она немного думает, потом улыбается мне и говорит:
– Мечты.
Я не понимаю, что она хочет сказать.
Мы насквозь проходим еще одну комнату, в которой стоят телефоны, какой-то большой аппарат страшного вида и грязная раковина, и оказываемся в совсем маленькой комнатке. Здесь есть только пыльный стол, стул, малюсенький телевизор и еще одна дверь с кучей замков и засовов. Наверное, она ведет на улицу. Мегги сажает меня на стул, больно держа за плечо.
– А я успею попасть домой к своему дню рождения на следующей неделе? Шестнадцатого сентября мне будет шесть лет.
– Теперь твой дом здесь, и твой день рождения не на следующей неделе. Ты родилась в апреле, и в следующем году тебе исполнится семь.
Я не знаю, что на это сказать. Она ошибается. Я точно знаю, сколько мне лет, и знаю, когда у меня день рожденья.
– Ты знаешь, что значит спорить на что-то? – спрашивает она.
– Да.
– Что?
– Ну, это как: спорим на один каштан, что сегодня будет дождь.
Она смеется, и я вспоминаю, какая у нее красивая улыбка.
– Умничка, совершенно верно. Наша лавка – это место, куда люди приходят, чтобы поспорить, это называется «сделать ставку». Только они делают ставку не на погоду, а на лошадей, иногда – на собак.
– На лошадей и собак? Как это?
– Ну, лошади участвуют в скачках, и люди делают ставки, какая лошадь придет первой. Но только они спорят не на каштаны, а на деньги.
Я обдумываю ее слова.
– А если они проигрывают? – спрашиваю я.
– Отличный вопрос! Если они проигрывают, их деньги достаются нам, и мы можем купить в дом еще немного ковролина. Понятно?