Я просто думаю о чем-нибудь очень грустном.
Я слушаю Джека, который теперь говорит на свою любимую тему: о себе самом. Время от времени, продолжая слушать, я обвожу взглядом бар – и вдруг замечаю Алисию Уайт. Она вплывает в зал, как механический лебедь. Ее длинная бледная шея тянется вверх из облегающего красного платья и поворачивается в поисках добычи. Я завороженно смотрю, как она, подобно мощному пылесосу, передвигается по залу, засасывая все внимание и все крошки похвалы на своем пути. Я вспоминаю о помаде, но отметаю всякую мысль о том, что она могла связаться с моим мужем: ему до нее как до небес. Я еле узнала ее. Она перекрасила свои светлые волосы в темно-русый и теперь очень похожа на меня, только гораздо красивее. Я отвожу взгляд слишком поздно: она успевает нас заметить.
– Джек, дорогой, – мурлычет она, прерывая его монолог.
Он вскакивает со стула и обнимает ее, целуя в обе щеки и бросая быстрый взгляд в вырез платья, прежде чем встретиться с ней взглядом.
– Алисия, как я рад тебя видеть, tu es très jolie ce soir[10], – говорит он, еще раз пробегая по ней глазами. Моего школьного французского хватает, чтобы перевести этот комплимент, но она слегка теряется. – Познакомься с Эйми. Мы вместе снимались в фильме, и она восходящая звезда, помяни мое слово.
На секунду на ее лице появляется замешательство: ей явно не понравилась эта рекомендация. Интересно, не для того ли Джек учит французский, чтобы произвести на нее впечатление? Эта мысль мне неприятна.
– Вообще-то, мы знакомы, – отвечает она. Слова аккуратно ложатся друг за другом, прохладные и хрустящие. – Эйми – она как моя тень. Сначала она пошла вслед за мной в актерскую школу, а потом через несколько лет попала к тому же агенту. Ты же знаком с Тони?
– Лучший агент в городе, – говорит Джек.
– Именно! Поэтому представь, как я удивилась, когда имя Эйми Синклер появилось вдруг в списке его клиентов рядом с моим. Может показаться, что она меня преследует! – Она запрокидывает голову, и оба они смеются. Я не смеюсь, но выдавливаю из себя улыбку, от которой начинает болеть лицо. – Что это за роль, которую ты только что сыграла? – обращается она ко мне, как будто сама не знает.
Ее макияж и укладка, как всегда, безупречны, и я начинаю жалеть, что пришла в бар, не подготовившись. Ярко-красные губы в ожидании ответа складываются в хорошо отрепетированную гримаску.
– Это была главная роль в фильме «Иногда я убиваю», мы сегодня закончили, – говорю я, замечая, как дергается уголок ее рта при словах «главная роль».
– «Иногда я убиваю»… – говорит Алисия, поднося накрашенный ноготь к своему безупречному подбородку, чтобы изобразить задумчивость.
Я уже говорила, что актриса она никудышная?
– «Иногда я убиваю», – повторяет она. – Ах да, я вспомнила. Тони мне присылал этот сценарий, он говорил, что режиссер хотел меня на эту роль, но я отказалась. Мне роль не понравилась, но я уверена, что для тебя она как раз. На таком раннем и шатком этапе карьеры, пожалуй, особо не попривередничаешь. Вообще, я думаю, тебе повезло, что я отказалась, ведь после этого наш прекрасный Тони отправил им твое резюме.
– Наверно, мне стоит сказать тебе спасибо?
– Наверное, стоит! – отвечает она с ослепительной улыбкой.
То ли она не уловила иронии, то ли притворилась. Вдруг улыбка на ее лице уступает место озабоченному выражению, и она кладет свою ледяную руку на мою:
– До тебя доходили слухи, что Тони сокращает число клиентов?
Боюсь, мои глаза отвечают за меня. Алисия читает на моем лице, что для меня это новость, и продолжает с плохо скрытой радостью:
– Я только надеюсь, ради тебя, что Тони не будет действовать по принципу «последний пришел – первым на выход». Если он тебя сейчас бросит, это будет смертельно для твоей карьеры.
На секунду я теряю нить беседы, вспомнив, что Тони хотел со мной о чем-то поговорить, но так с тех пор и не перезвонил. Свои сомнения я оставляю при себе.
Алисия подсаживается к нам, и я выпиваю больше, чем следует. Я молча слушаю, как они с Джеком перемывают кости режиссерам, продюсерам и другим актерам, но думаю только об одном: неужели мой агент правда собирается меня бросить? Джек улыбается. Его глаза широко открыты, но, кажется, он не видит, что из себя представляет Алисия. Она не просто двуличная, тут все гораздо сложнее. У нее есть несколько сторон, и все они одинаково эгоистичны. Алисия – как игральная кость шулера, но большинство собеседников не догадываются, что с ними играют. Она то и дело поглядывает Джеку через плечо: вдруг в баре появится кто-нибудь более известный, на кого стоит переключиться? Недавно я слышала, что она решила сделать перерыв в работе, поэтому странно встретить ее в «Пайнвуде».
Я любуюсь тем, как ее фальшивые ресницы трепещут при каждом фальшивом слове, и с удивлением наблюдаю, как все эти крошечные синтетические волоски превращаются в буквы. Гирлянды миниатюрных черных слов лезут у нее из глаз, из носа, из уголков рта, и вот уже все ее лицо покрыто черными лживыми фразами, словно татуировкой. Я знаю, что все это мне мерещится, и думаю, не выпила ли слишком много. Тут она улыбается, и я замечаю, что кусочек красной помады расположился на ее белых зубах. Это зрелище доставляет мне неописуемую радость, и чтобы отпраздновать, я делаю еще один крупный глоток вина.
Когда бутылка пустеет, я заказываю следующую и, только ее приносят, сразу наполняю бокал доверху. Как Джек таращится на Алисию! Вот бы она просто ушла. Я хочу, чтобы он так смотрел на меня. Только на меня. Эта мысль вызывает у меня чувство вины, ведь я все еще замужем, но потом я вспоминаю, как со мной поступает Бен и как он вел себя в прошлом. Помада не могла сама попасть под кровать, и он не мог придумать такой сложный план без посторонней помощи.
Кто она? Кто помогает моему мужу ломать мне жизнь? Когда я это выясню, я уничтожу их обоих.
Я определенно напилась.
Алисия встает, собираясь уходить. Она целует воздух по обе стороны моего лица, и я чувствую запах ее духов – запах сильный, назойливый и тошнотворный, совсем как она сама. Я пытаюсь попрощаться, но получается что-то невнятное. Мы с Джеком снова остаемся вдвоем. Наконец-то он опять смотрит на меня, и я теперь точно знаю, чего хочу.
Двадцать четыре
– Я не уверена, что она готова, – говорит Мегги.
– Она готова, – отвечает Джон. – Все, что ей нужно делать, – это идти и держать меня за руку, это совсем не сложно.
Мне кажется, они сейчас поругаются. Они часто ругаются, и мне интересно, ругались ли так же часто мои настоящие мама с папой, пока она не умерла. Может быть, так себя ведут все взрослые – кричат друг другу всякие громкие слова, которые не имеют никакого отношения к тому, из-за чего они на самом деле рассердились.
– А ты не боишься, что что-нибудь случится со мной? – спрашивает Джон. – Я уже не знаю, о ком ты больше беспокоишься, обо мне или о ребенке, который даже не наш!
Я слышу, как ладонь Мегги ударяется о щеку. Этот звук мне хорошо знаком, потому что иногда она бьет по щеке меня. Потом я слышу приближающийся стук кожаных ботинок Джона, и дверь в мою комнату распахивается. Джон хватает меня за руку и тащит в коридор. Мегги я вижу только мельком, когда мы пролетаем мимо ее комнаты. Раньше я не видела ее плачущей.
Пару раз я спотыкаюсь на лестнице, но Джон держит меня за руку на весу, пока мои ноги снова не нащупывают ступеньку. Мы спускаемся на первый этаж, и я готовлюсь повернуть направо и войти в букмекерскую лавку через железную дверь, но мы этого не делаем. Джон наклоняется так, чтобы его лицо было вровень с моим. У него странно пахнет изо рта, и когда он говорит, капельки слюны летят мне в нос и в щеки.
– Все время будь рядом. Держи меня за руку. Ничего не делай и ничего никому не говори, иначе я так надаю тебе по заднице, что неделю сесть не сможешь. Если с тобой кто-то заговорит, просто улыбайся. Я твой папа, и мы просто идем гулять. Ясно?
Я не понимаю большую часть сказанного, но забываю ответить, потому что смотрю, как он жует. Он теперь не курит, а жует жвачку, и мне кажется, что лучше бы он курил, потому что теперь он все время сердится.
– Эй, кто-нибудь дома? – он стучит мне по лбу, как будто это дверь. Это больно и неприятно. – Обувайся.
Я не надевала туфли с тех пор, как сюда приехала, и не сразу вспоминаю, как это делается. Наверно, у меня выросли ноги. Туфли ужасно жмут. Джон качает головой, как будто я в чем-то опять виновата, и открывает большую входную дверь, в которую я вошла той ночью, когда появилась здесь в первый раз. Тут я понимаю, что мы идем на улицу.
Вокруг дома и деревья, трава и солнечный свет, столько всего интересного, но мы так быстро идем по улице, что все проносится мимо и размывается, как акварельный рисунок. Джон так спешит, что мне приходится бежать, чтобы не отстать. Он крепко держит меня за руку, а в другой руке несет черную с красным сумку, на которой написано слово «HEAD».
Он отпускает мою руку, только когда мы оказываемся внутри банка. Я знаю, что это банк, потому что он похож на банк и потому что это написано на табличке над входом. Я теперь так много читаю, что, кажется, у меня уже хорошо получается. Прилавок здесь в точности как в букмекерской лавке. От женщины, которая за ним стоит, нас отделяет стекло. Мне не хватает роста, чтобы ее увидеть, но я слышу голос через дырочки в стеклянной стенке. По голосу кажется, что женщина красивая. Интересно, правда ли это.
Джон расстегивает молнию на сумке и начинает доставать оттуда пачки денег и класть на прилавок. Женщина, которую мне не видно, придвигает к себе ящичек, чтобы достать оттуда деньги, потом выдвигает его обратно, потом все повторяется снова. Пачек очень много, так что это длится довольно долго. Сначала идут пачки бумажных денег, перетянутые толстыми резинками, потом Джон достает кучу разноцветных полиэтиленовых пакетиков с монетками. В зеленых пакетиках монетки по десять и двадцать пенсов, в желтых – по пятьдесят, а в розовых лежат фунты. Розовых пакетиков очень много. Когда сумка с надписью «HEAD» пустеет, Джон благодарит женщину за прилавком и спрашивает, не хочет ли она как-нибудь с ним выпить. Наверное, у нее такой вид, как будто она хочет пить, решаю я.