По дороге обратно он уже не так крепко держит меня за руку. Я стараюсь идти как можно медленнее, потому что мне нравится быть на улице. Мне нравится снова смотреть на небо и на деревья и чувствовать ветерок на лице. Мне нравится, что мужчина, стоящий возле магазина с овощами и фруктами, говорит: «Десять слив за фунт», нравится светящийся зелененький человечек в черной коробке, который показывает, когда можно переходить дорогу. По дороге обратно Джон говорит, что у нас нет времени ждать зеленого человечка, и мы все равно переходим, хотя сейчас очередь красного.
– Ты вела себя хорошо и заслужила какой-нибудь приз, – говорит Джон, когда мы уже почти пришли.
Я молчу, потому что он говорит слово «приз» точно так же, как Мегги говорит слово «сюрприз», и я не уверена, что это будет что-то хорошее.
Магазины в том месте, где мы живем, Джон называет парадом[11]. Не знаю почему. Дома парад такой разноцветный, громкий, там куча наряженных людей шагают по главной улице. Здесь парад очень тихий. Пять лавок стоят в ряд: зеленщик (так называется человек, который продает овощи и фрукты, – на самом деле он не зеленый), видеопрокат, наша букмекерская лавка, место, где люди стирают одежду, и крошечный магазинчик на углу, где я не знаю, что продается. Судя по витрине, там может продаваться все на свете.
Когда мы открываем дверь, звенит колокольчик. За кассой сидит женщина с темной кожей. Раньше я темнокожих людей видела только по телевизору. На лбу у нее красная точка, и она кажется мне самой красивой женщиной на свете.
– Закрой рот, Эйми, мы с тобой не треска, – говорит Джон, и я смеюсь, потому что так говорит Мери Поппинс, и это наша с ним шутка.
Мери Поппинс – это такой фильм, Джон записал его для меня в Рождество на штуку, которая называется магнитофон. Я люблю его пересматривать.
– Давай, выбирай скорее, пока я не передумал, – подгоняет Джон.
Я стою и таращусь на ряды чипсов и конфет. Я никогда раньше не видела столько всего сразу, я пока пробовала только чипсы «Тайтоз». Остальные названия я не знаю и не могу решить, что выбрать.
– Не хочешь кукурузных чипсов? И, например, можно купить картофельных колечек для Мегги и большую плитку «Дейри милк» нам на всех? – предлагает Джон, видя, что я торможу.
Мы идем к кассе, и Джон достает деньги из кармана, чтобы заплатить красивой женщине. Она дает ему сдачу, и он протягивает мне монетку в десять пенсов.
– Еще ей, пожалуйста, ассорти на десять пенсов, – просит он и поднимает меня, чтобы я смогла заглянуть через прилавок. Там стоят банки, много банок, а в них – конфеты всех возможных видов и цветов. – Просто показывай на банки, детка, и эта добрая тетя будет класть тебе по конфетке в пакетик. Выбери десять штук.
Я делаю, как он сказал, и тычу пальцем в банки с самыми красивыми конфетами. Бело-розовый полосатый пакетик наполняется, и женщина отдает его мне. Я хочу потрогать ее кожу, мне интересно, такая же она на ощупь, как моя, или нет, но она решает, что я хочу пожать ей руку, и протягивает мне свою.
– Приятно с тобой познакомиться. Как тебя зовут? – спрашивает она.
Ее голос звучит, как музыка, а рука очень мягкая и теплая.
– Меня зовут Эйми, – отвечаю я.
– Молодец, – говорит Джон.
Я вижу, что он и правда рад, и понимаю, что назвала правильное имя.
Мы выходим из магазина очень довольные. Джон улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ, и даже его золотой зуб мне не мешает. Мы уже совсем близко к квартире, и мне очень туда не хочется, так приятно ощущать на лице лучи солнца.
– Джон?
– Папа.
– Папа, где сейчас девочка, которая у нас в гостиной на фотографии? – не знаю, почему я о ней вспомнила.
Наверное, мне стало интересно, покупал ли Джон конфеты и ей тоже.
– Исчезла, – отвечает он и начинает идти быстрее.
Мне снова приходится бежать, чтобы за ним успеть.
– Исчезла?
– Да, козявка. Исчезла. Но теперь она снова вернулась, теперь она – это ты.
Не понимаю, что он хочет сказать. Ведь только я сама могу быть мной.
На главной улице было шумно и много народу, но здесь тишина, как будто мы с Джоном – единственные, кто вышел погулять. До букмекерской лавки остается несколько шагов, как вдруг со стороны проезжей части доносится громкий свист колес, появляется машина и раздаются крики. Все происходит слишком быстро, как будто кто-то включил перемотку на магнитофоне. Перед нами стоят три человека, все в черном, на головах у них страшные шерстяные маски, закрывающие лица целиком, похожие на гигантские черные носки с дырками для глаз.
– Давай сюда, – приказывает самый высокий.
Я думаю, что он говорит о моем пакетике с конфетами, поэтому бросаю пакетик на тротуар. Но он обращается не ко мне, а к Джону, и тычет какой-то штукой в его сторону. Штука похожа на ружье, как у охотника в мультике про Багза Банни, но короче, как будто от него отрезали часть.
– У меня нет денег, придурки чертовы, я иду из банка, – отвечает Джон.
Другой мужчина бьет его в живот, и тогда он сгибается и начинает кашлять.
– Последний. Гребаный. Шанс, – говорит мужчина с ружьем.
Я решаю убежать, я хочу к Мегги.
– Стой на месте, мелюзга, – говорит третий мужчина.
Он хватает меня за волосы и тащит обратно.
– Не трогай ребенка! Сумка пустая, вот, посмотри сам, – говорит Джон, и тогда мужчина с пистолетом так сильно бьет его пистолетом по лицу, что он падает на тротуар.
И тут я слышу громкий хлопок.
Открыв глаза, я вижу, что звук был не от мужчины с ружьем, а от Мегги. Она стоит возле букмекерской лавки с собственным ружьем, и лицо у нее сердитое. Такой рассерженной я ее еще не видела.
– Отпустите ребенка, садитесь в машину и уезжайте. Или я всех перестреляю, – кричит она.
Мужчина, который меня держит, ухмыляется, и она стреляет в нашу сторону. Я падаю на тротуар, и со мной происходит что-то очень странное. Мегги стоит прямо передо мной, мне видно, как двигаются ее губы, но в первый момент я не слышу, что она говорит. Как будто у меня в голове кто-то громко звонит в звонок. Мегги смотрит на что-то у меня за спиной, и я поворачиваюсь посмотреть, что там. Три плохих человека снова сидят в своей машине, и мы смотрим, как они уезжают. Вроде Мегги не попала в того, кто меня держал. Может быть, она промахнулась нарочно. Она гладит меня по голове, и мое правое ухо решает, что можно снова начать слышать.
– Теперь все в порядке, малышка, не бойся.
Она обнимает меня, и я впервые обнимаю ее в ответ, потому что знаю: хоть она меня и обижает, но не позволит этого делать никому другому. Она берет меня на руки. Я обвиваю руками ее шею, а ногами – талию. И только теперь я начинаю плакать, потому что вижу, что все конфеты из моего пакетика за десять пенсов вывалились на тротуар.
Двадцать пять
Я просыпаюсь от того, что кто-то пытается влезть в мою спальню.
В комнате полная тьма, а звук в первый момент такой тихий, что я решаю, что мне показалось. Но по мере того как я, моргая, привыкаю к темноте и вглядываюсь в менее черные ее участки, я начинаю кое-что различать – то, что мне совсем не нравится. Мой слух заострен до предела, а напряженный взгляд прикован к дверной ручке. Ручка начинает медленно поворачиваться, и я понимаю, что за дверью находится что-то очень плохое.
Сердце глухо стучит у меня в груди и в ушах. Я хочу закричать, но не могу ни крикнуть, ни пошевелиться: мое тело окаменело от ужаса.
Ручка поворачивается до конца, но дверь не открывается. Об этом позаботились задвижки, которые я установила изнутри. На какой-то миг я чувствую облегчение, но потом снова накатывает ужас, еще быстрее охватывая мое неподвижное тело. Тот, кто стоит за дверью, не собирается сдаваться. Он пинает дверь раз за разом, резкий звук сотрясает комнату. Дверь содрогается несколько раз и распахивается с такой силой, что отскакивает от стены обратно. И не успеваю я дотянуться до какого-нибудь предмета, который мог бы послужить мне защитой, как он уже сидит сверху.
Вокруг темно, но я вижу, кто это.
Я не могу пошевелиться, даже не пытаюсь.
Его руки смыкаются у меня на горле, и он сжимает их слишком сильно.
– Будут синяки, – пытаюсь произнести я.
Мои сиплые слова достигают его ушей, и он понимает их справедливость. Он ослабляет хватку, и вместо этого причиняет мне боль изнутри. Там синяков не видно.
Я позволяю ему делать все, что он захочет: не реагирую, не издаю ни звука. Поначалу я пыталась сопротивляться, и это ничем хорошим не заканчивалось. Это не первый подобный эпизод, но его уже можно считать самым худшим. Понятно, что он все запланировал: судя по его твердости и по тому, сколько все это длится, он принял синюю таблетку. Он останавливается. Я слышу, как он снимает презерватив и бросает на пол. Для того, что будет дальше, презерватив не нужен: никто еще не забеременел таким способом.
Он переворачивает меня, как куклу, лицом вниз. Я закрываю глаза, покидаю собственное тело и думаю, согласились бы люди, что это насилие, или нет, если бы знали: все это делает мой муж.
Потом он всегда извиняется.
Я знаю, почему он так меня мучает, но не знаю, как сделать, чтобы он перестал. Он думает, что я его разлюбила, но я-то его люблю. Он словно пытается доказать, что я все еще ему принадлежу. Не принадлежу. И никогда не принадлежала. Я принадлежу только себе.
Он слезает с меня. Я слышу, как он идет в ванную и спускает использованный презерватив в унитаз. Я думаю, что все позади, но потом слышу, как он возвращается к кровати и вынимает ремень из сброшенных брюк, и понимаю, что сегодня – одна их таких ночей. Я лежу абсолютно смирно, лицом вниз, в точности как он меня оставил, использованную и отброшенную. Он начинает бить меня ремнем в тех местах, где никто другой не заметит следы. Муж всегда читает мои сценарии – не потому что ему это интересно, а потому что он хочет знать, какие части моего тела смогут увидеть люди, а какие будут принадлежать только ему. Он снова наносит удар, и я стараюсь не плакать, как бы больно мне ни было.