– Спасибо, – шепчу я и спешу уйти, чтобы он не видел моих слез.
Тридцать три
Сегодня у меня день рождения.
Не тот настоящий, который в сентябре: Мегги велела о нем забыть. Сегодня мой новый день рождения, тот, который в апреле, и Мегги говорит, что мне семь лет, хотя на самом деле мне всего шесть.
Я уже не переживаю, что у меня теперь новое имя и день рождения в другой день: мне начинает здесь нравиться. Мегги все время покупает мне небольшие подарки, а сегодня кое-что купил даже Джон. Когда он вручил мне свой подарок, Мегги очень расстроилась, а он стал смотреть в пол и теребить свою новую бороду. Он всегда так делает, когда она сердится. Потом он сказал одну вещь, которую я не могу выбросить из головы, как будто слова застряли у меня между ушей или что-то вроде. «Ребенку нужна компания». Я поняла, что он имел в виду, но думаю, что он ошибся: я люблю быть одна.
Но я все равно очень обрадовалась, что он купил мне хомяка. Я назвала хомяка Хома.
Хома ничего особенного не делает. Он живет в клетке и почти все время спит. Иногда он бежит в своем колесе. Бежит, бежит и бежит, но никуда не прибегает. Интересно, огорчает ли это его. Мегги терпеть не может хомяка. Она называет его не Хома, а «паразит» – какое-то, по-моему, неприятное имя.
Мегги подарила мне плеер с наушниками, чтобы им с Джоном не приходилось слушать сказки и кассеты для произношения вместе со мной. У меня уже здорово получается говорить с английским произношением, поэтому мне можно будет в сентябре пойти в школу. Плеер ужасно крутой. Я целый день ходила в наушниках, даже когда ничего не слушала.
Джон купил подарок и для Мегги, хотя сегодня мой ненастоящий день рожденья, а не ее. Он был завернут в такую же оберточную бумагу с принцессой Ши-Ра, как и мои подарки, и было немного странно, что мне нельзя его открыть. Ши-Ра – это такая непобедимая принцесса, моя новая любимица. Она живет в замке, ездит на летающей лошади и мешает плохим людям совершать плохие поступки. Когда я вырасту, я хочу быть такой же, как Ши-Ра.
Джон сказал, что Мегги тоже заслужила подарок, потому что сегодня и у нее особенный день – день, когда она принесла в мир новую жизнь. Говоря это, он взглянул на меня, но говорил он не обо мне. Мне, конечно, всего шесть или семь, но я не дурочка. Мегги, когда он это сказал, на меня не посмотрела. Она посмотрела на фотографию маленькой девочки в рамке на камине. У нее на глазах появились слезы, но она притворилась, что это просто аллергия, и смахнула свою ложь бумажным платочком. Думаю, это была безвредная ложь.
Когда Мегги развернула свой подарок, я даже не поняла, что это такое. Эта штука называется «фритюрница». Не знаю, почему меня так смешит это слово, но я хихикаю каждый раз, когда Джон его произносит. Мегги спросила, где Джон слямзил эту штуку, и я совсем не поняла, что это значит. На вопрос Джон не ответил, но сказал, что фритюрница изменит нашу жизнь. Сначала я не поверила, но он был совершенно прав. Раньше мы все ели с гренками, а теперь – с картошкой фри. И это просто замечательно! Прошел всего день с тех пор, как у Мегги появилась фритюрница, а мы уже съели яичницу с картошкой фри на обед и бургеры с картошкой фри на ужин!
Это какое-то волшебство! Мегги чистит картошку, нарезает ее на ломтики и ссыпает в машину. Когда машина пищит, это значит, что обычная картошка чудесным образом превратилась в картошку фри! Мне трогать фритюрницу не разрешают. Там внутри масло, и оно очень сильно нагревается – так сильно, что Мегги здорово обожгла палец, когда включила ее в первый раз. Джон предложил поцеловать палец, чтобы он не болел, но она его оттолкнула. И я подумала, что иногда, когда целуешь, наоборот, становится больнее.
Сегодня у нас в честь моего дня рождения будет на сладкое что-то особенное. Мегги говорит, что это сюрприз. Надеюсь, это будет один из приятных сюрпризов. Мегги велит мне сесть на диван у электрического камина в гостиной. Свет гаснет, но не потому, что пора кормить счетчик, а потому, что Джон его выключил. Мегги вносит в комнату торт с зажженными свечками и опускает на журнальный столик, на котором никогда не бывает журналов, но за которым мы обычно пьем чай. У меня никогда раньше не было торта на день рождения. Мегги говорит, что нужно задуть все свечки и загадать желание. Я так и делаю, и Джон фотографирует меня на свой полароид. Свечек было семь, но я-то помню, что мне всего шесть, поэтому не знаю, исполнится мое желание или нет.
Каждый из нас съедает по два куска торта, а потом Джон поднимается и идет к камину. Он берет фотографию той, другой девочки. Она тоже задувает свечки на торте, но я насчитала всего шесть. Джон открывает рамку и собирается положить фотографию себе в карман, но Мегги говорит «нет». Тогда он возвращает ту старую фотографию на место, а мою новую вставляет поверх нее. Мне так странно видеть в рамке свою фотографию! Теперь другая девочка спрятана подо мной. Я ее не вижу, но знаю, что она еще там.
Тридцать четыре
Я еду по центральной линии и безуспешно пытаюсь сосредоточиться на книге, которую купила с утра. Это старый роман, но он вкладывает мне в голову новые мысли, а там сейчас для них просто нет места. Случается, что книги работают как зеркала и демонстрируют нам наши худшие стороны. Между их страницами читателя поджидают жизненные уроки. Я возвращаю книгу в сумку и вместо чтения вглядываюсь в лица попутчиков, пытаясь отгадать, что за люди за ними скрываются.
Мы с Беном раньше играли в метро в такую игру: выбирали пару беседующих людей, сидящих на некотором расстоянии от нас, и по очереди говорили одновременно с ними. Мы делали дурацкие голоса и сочиняли смешные диалоги, совершенно не подходящие к лицам выбранных людей. Мы казались себе невероятно остроумными. Как весело нам тогда было. Хорошее время. Воспоминания вызывают у меня улыбку, но тут я осознаю, что улыбаюсь незнакомым людям и прошлому, которое никак не вернуть. Невежливо так разглядывать людей, но никто ничего мне не говорит, никто даже не замечает, что я это делаю. Все слишком заняты своими телефонами, участием в ежедневном отрешении от мира со всеми его чудесами. Мы все так увлечены разглядыванием своих экранов, что забываем смотреть на звезды.
Мне кажется, опасно слишком долго наблюдать за чужими жизнями: может не хватить времени на свою собственную. Технологии ведут человечество к деградации. Они пожирают наш эмоциональный интеллект и выплевывают остатки частной жизни, которые не смогли проглотить. Земля продолжит вращаться, а звезды – светить вне зависимости от того, будет ли кто-то смотреть на них.
Иногда я думаю, что каждый человек в каком-то смысле является своей собственной звездой, светит в центре собственной солнечной системы. Наблюдая за изменяющимися выражениями лиц попутчиков, я иногда явственно вижу на их поверхности вспышки – это они вспоминают свое прошлое или беспокоятся о будущем. Вокруг каждой идущей, говорящей, думающей и чувствующей человеческой звезды крутятся ее планеты: родители, дети, друзья, любимые. Если звезда становится слишком большой, слишком горячей и опасной, ближайшие к ней планеты сгорают без следа. Я сижу, разглядываю галактику лиц, пытаясь попасть из одной точки в другую, и вдруг понимаю, что на самом деле совершенно неважно, кто мы и что мы делаем. Мы все одинаковые. Мы все – просто звезды, которые пытаются светить в темноте.
Я выхожу из метро на станции Ноттинг-Хилл и иду в сторону дома. Теперь я держу голову немного выше, чем в последние дни. С каждым шагом я ощущаю, как чувства прыгают в моей усталой душе, как на трамплине: то вверх, то вниз, то снова вверх, а потом, беспорядочно перемешавшись, падают в изнеможении. Меня ждут пробы у моего самого любимого режиссера, агент не собирается меня бросать, и, несмотря на все проблемы в личной жизни, мне есть за что благодарить судьбу. С Беном все разъяснится. Он пытается мне навредить, но не может же он прятаться вечно, а меня нельзя обвинить в преступлении, которого не было.
Поворачивая на свою улицу, я чувствую, что все еще может кончиться хорошо.
И это чувство мигом меня покидает.
Два полицейских фургона, которые я видела с утра возле дома, все еще здесь, но теперь в них никого нет. Входная дверь распахнута настежь, туда и обратно течет неиссякаемый ручеек полицейских. Дом отгорожен от остальной улицы бело-синей сигнальной лентой. Судя по всему, инспектор Крофт раздобыла ордер.
Это похоже на дурной сон. К этому моменту она должна бы уже понять, что я говорю правду. Я не знаю, куда делся мой муж, почему он сказал то, что сказал, и почему он так со мной поступает. Наверное, он хотел меня проучить, но пора остановиться. Разумеется, я его не убивала, как она, кажется, все еще считает. Может, мне в детстве и поставили диагноз «посттравматическая амнезия», но врачи ошиблись, и, в любом случае, думаю, что если бы я совершила что-нибудь настолько драматичное, я бы об этом помнила.
Я направляюсь в сторону сигнальной ленты. Им придется меня впустить, ведь это мой дом. Кроме того, мне нужно приготовиться к вечеринке: я не могу идти в таком виде. Ветер замирает в моих свежеподнятых парусах в тот момент, когда я вижу двух людей в белых костюмах криминалистов. Они выносят из моих дверей что-то похожее на носилки. На носилках лежит кто-то или что-то под белой простыней.
В первый момент я не верю своим глазам.
Эта картина врезается мне в память, оставляет неизгладимый след и заодно убивает остатки надежды.
Не может быть, чтобы они нашли тело. Ведь это значит, что кто-то умер. А если кто-то действительно умер, то это значит, что кто-то другой этого кого-то убил. Я различаю силуэт инспектора Крофт, выходящей из дома. Она показывает на что-то, чего я не вижу. Если она действительно что-то нашла, она теперь ни за что не поверит моей истории про сталкера, тем более что она и раньше мне не верила. Издалека я не могу разглядеть выражения ее лица, но представляю себе, что она улыбается. Я поворачиваюсь и бегу.