Тридцать пять
Теперь я каждый вечер подметаю и мою пол в лавке. В процессе я слушаю плеер и тренируюсь говорить вещи вроде «Питер Пайпер продал пригоршню пряных перчиков» или что-то про дождь в месте под названием Испания. Каждый вечер, закончив подметать, я кладу в пластиковые подставки новые квитанции и синие мини-ручки на завтра. Квитанции на самом деле состоят из двух скрепленных вместе кусочков бумаги, и когда вы пишете что-нибудь на верхнем, белом, листочке, та же надпись, как по волшебству, появляется на нижнем, желтом. Когда люди делают ставки, они отдают оба листочка Мегги или Джону, а потом вместе со сдачей получают желтый листочек обратно. Если они выигрывают, они подходят с желтым листочком к прилавку и получают свои деньги. Проигрывая, они обычно сминают листочек и швыряют на пол заодно с окурками и прочим мусором. Потом лавка закрывается, и я все это подметаю. Это происходит каждый день, кроме воскресенья.
Когда Мегги кричит, что лавка закрывается до следующего дня, я беру веник и волоку его за прилавок. Они с Джоном все еще скрепляют сегодняшние стопки денег резинками и наполняют пластиковые мешочки монетками, перед тем как отправить все это в сейф. Сейф очень тяжелый и почти с меня размером. Как-то раз я попробовала его поднять, и он даже не шелохнулся, даже капельку.
– Почему вы не женаты? – спрашиваю я, наблюдая, как они считают деньги.
Я только что прочла в своем журнале со сказками о том, как принцесса вышла замуж за принца. Я знаю, что Мегги и Джон не женаты, потому что они не носят кольца и потому что на конвертах, которые приходят в наш почтовый ящик, написаны разные фамилии.
Мегги поднимает взгляд от кучи двадцатифунтовых банкнот:
– Потому что брак – это ложь, малышка, а в нашей семье друг другу не врут. Я уже столько раз это тебе говорила, что пора запомнить.
Я не понимаю, что она имеет в виду, но не переспрашиваю, потому что сегодня вечером у Мегги веселое лицо, и я не хочу, чтобы оно изменилось. Джон на что-то показывает, но из-за стойки мне не видно, на что. Выйдя в лавку, я вижу два стоящих рядом игровых автомата.
– Чего…
– По-английски, – напоминает Мегги.
Мне больше не разрешают говорить, как она, но мне еще пока приходится задумываться, чтобы говорить, как кто-то другой.
– Что это такое? – спрашиваю я с правильным произношением.
Джон улыбается, сверкая золотым зубом.
– Приманка, – отвечает он.
– Заткнись, Джон. Это тебе.
– Но что это? – спрашиваю я снова.
– Ну, один из них – это самая обычная слот-машина, а другой… что-то я позабыл, а ты помнишь, Мегги? – спрашивает Джон.
– Думаю, это, скорее всего… «Пакман»! – отвечает она.
«Пакман» – это мое новое любимое занятие. Я играю в него каждое воскресенье, пока Джон с Мегги разговаривают с мужчиной, похожим на Мегги, который называет себя моим дядей. Они похоже выглядят, похоже произносят слова и говорят похожие вещи. Иногда мне кажется, что они – это один и тот же человек, только он мужчина, а она женщина.
– Спасибо, спасибо, спасибо! – кричу я и бегу за стойку обнять ноги Мегги.
Она говорит, что мне можно будет поиграть на автоматах только после того, как я подмету и помою пол, поэтому я все это делаю супербыстро. Потом Джон достает мне пакетик с монетками из сейфа и поднимает меня на табуретку.
– Так. Я знаю, что больше всего тебе хочется поиграть в «Пакмана», и я тебя прекрасно понимаю: наш желтенький приятель вызывает привыкание. Но сначала ты должна поиграть на другом автомате. Играй, пока не выиграешь. Нужно просто класть монетки в щель и нажимать на кнопку. Когда выпадут три лимона, из машины снизу вывалится куча денег. После этого ее больше не надо трогать до завтра. Понятно? – Я киваю. – Молодец. Когда добудешь деньги из слот-машины, можешь поиграть на них в «Пакмана». Из «Пакмана» я могу их достать в любой момент.
Я так долго играю на первом автомате, что от постоянного нажимания на кнопку начинает болеть палец, но тут наконец появляются три лимона в ряд, и из машины начинают сыпаться деньги, как и говорил Джон. Он объяснил, что автомат будет лучше работать днем, если мы вечером достанем из него все деньги, – наверное, для этого я на нем и играла. Когда я выигрываю, он производит страшный грохот, который кажется бесконечным. Я спрыгиваю с черной кожаной табуретки и передвигаю ее к «Пакману». В «Пакмана» я играю десять раз подряд, чтобы мое имя, новое, появилось на доске почета. Потом я слышу, что наверху, в квартире, начинается сериал Мегги – «Жители Ист-Энда». Мегги кричит в сторону лестницы:
– Обед будет через пять минут, но имей в виду, что сначала тебе нужно почистить клетку хомяка.
Я совсем забыла про Хому. Он все время делает одно и то же: ест, спит и бегает по кругу. Не знаю, почему Мегги так его ненавидит, но надеюсь, что любимый сериал поднимет ей настроение. Я чувствую запах фритюрницы и понимаю, что на ужин будет картошка фри. Мы теперь все время едим картошку фри, добавляем ее к чему угодно. Яичница с картошкой, сосиски с картошкой, бургеры с картошкой, картошка с сыром. По воскресеньям мы едим картошку фри с подливкой из покупного порошка – вкуснятина! Мне нравится есть картошку фри каждый день, но мне только что впервые удалось дойти до пятого уровня в «Пакмане», поэтому я решаю немножко задержаться.
Снова услышав заставку «Жителей Ист-Энда», я понимаю, что сериал закончился. Я так увлеклась игрой на автомате, что забыла про ужин. Надеюсь, Мегги не очень сердится. Я бегу на второй этаж и спешу на кухню. Фритюрница еще включена – может, я не так сильно опоздала?
– А вот и ты, – Мегги стоит в дверях. У нее странное выражение лица. Что-то оно мне не нравится. – Хочешь есть?
– Да, – шепчу я.
– Правда? Но я звала тебя полчаса назад, а ты не пришла.
Она делает шаг в мою сторону. Я на шаг отступаю.
– Боюсь, обеда больше нет. Сегодня обойдешься без картошки фри, малышка. Я уже готовлю кое-что другое. Кое-что особенное. Хочешь посмотреть?
Пожалуй, не хочу.
Я разворачиваюсь и пытаюсь выйти из кухни, но она ловит меня на пороге, поднимает в воздух одной рукой, а другой открывает крышку фритюрницы.
Фритюрница полна раскаленного масла, и я вижу, что что-то плавает сверху.
Я понимаю, что это, и кричу.
Я плачу и пытаюсь отвернуться, но она держит меня за подбородок и заставляет смотреть. А потом шепчет мне в ухо:
– Бедный Хома. Ничего, я уверена, что сейчас он бегает кругами где-то в специальном раю для хомяков. Тебе не нужен никто, кроме меня, Эйми. Давно пора это понять. И в следующий раз, когда я попрошу тебя что-нибудь сделать, советую слушаться.
Тридцать шесть
Говорят, что в жизни мы можем стать кем угодно и добиться всего, чего захотим.
Это ложь.
На самом деле мы можем добиться только того, во что верим. Разница огромная.
Если я верю, что я Эйми Синклер, значит, я Эйми Синклер.
Если я верю, что я актриса, значит, так и есть.
Если я верю, что меня любят, значит, любят.
Уничтожить веру – значит уничтожить реальность, которую она создает.
Я начинаю подозревать, что мой брак был просто ложью. Я брожу по центру Лондона и совершенно не помню, как попала сюда. В какой-то момент я даже задумываюсь, не мог ли тот диагноз, посттравматическая амнезия, быть правильным. Может ли быть, что я обманываю себя все эти годы, считая, что помню все, что со мной происходит, и все свои поступки? Потом я делаю над собой усилие и отказываюсь от этой мысли. Это было неправдой тогда, и сейчас это тоже неправда.
Я брожу и напряженно думаю, безуспешно пытаясь разобраться в том, что произошло за последние несколько дней. Я не знаю, куда идти и к кому обращаться за помощью, и понимание, что мне некому доверять, выставляет ситуацию в еще более мрачном свете.
Бен не мог умереть, потому что я в это не верю.
Невысказанные мысли крутятся у меня в голове, отскакивая от стен сознания, и ищут выход наружу. Но выхода нет. На этот раз. Я вспоминаю волну ненависти, против которой мне приходилось плыть последние несколько месяцев. Вспоминаю, что Бен сделал со мной в ту ночь. Вспоминаю, что пистолета не было там, где я обычно его храню, – под нашей кроватью. В первый раз с начала этого кошмара я начинаю искренне сомневаться в своих суждениях и признаю, что не так ясно, как раньше, воспринимаю мир.
Конечно, я бы знала, если бы мой муж умер. Правда?
Конечно, я бы что-нибудь почувствовала.
Или нет.
Меня словно запустили в замедленном режиме. Я смотрю на проносящихся мимо людей: кажется, они все куда-то страшно опаздывают. Большинство из них при этом слишком погружены в созерцание своего телефона, чтобы увидеть, куда они идут и где побывали. Я стою у входа в офис «Ти-Би-Эн», где работает Бен, и не могу вспомнить, как сюда попала. Вид этого места переносит меня в прошлое, в то время, когда только начался наш роман. В начале наших отношений мы постоянно встречались именно здесь.
До нашей встречи в Сети мы с Беном совершенно не знали друг друга.
По прошествии без малого двух лет брака мы снова стали друг другу чужими людьми.
Сейчас я бы не смогла использовать на сайте знакомств свое настоящее имя и фотографию, но в то время никто еще меня толком не знал. Мое имя ни для кого ничего не значило, включая меня саму. Бен сделал первый шаг. Он написал мне сообщение, мы обменялись несколькими письмами, и я согласилась встретиться оффлайн. До нашей свадьбы и еще несколько месяцев после нее все было практически идеально. А потом мы жили долго и несчастливо.
Бен обожает свою работу. Его нет дома почти так же часто, как меня: он ездит в удаленные уголки мира, которые мы считаем менее благополучными, чем наш собственный. Я почти не интересуюсь новостями, он же ими одержим. Если действительно случилось что-то плохое, если он перестал ходить на работу, его начальник должен об этом знать. Я не помню ни одного случая, когда бы он пропустил хотя бы день по болезни. Все, что мне нужно, – это доказать, что мой муж все еще жив и что это он пытается мне навредить, а не наоборот. Он пытается погубить мою репутацию и разрушить карьеру, потому что знает, что больше ничего у меня не осталось и без них я ничто.