Все время, пока полиция находится в лавке, она крепко держит меня за руку, как будто боится отпустить. Я переживаю, что виновата в том, что произошло, потому что отперла заднюю дверь, хотя и знала, что нельзя. Но ведь я просто хотела помочь человеку найти собачку. Я не знала, что у него на самом деле не было никакой собачки.
Все время, пока у нас полиция, Мегги делает доброе лицо, хотя оно и выглядит немножко сломанным. Перед их приездом она сказала, что нам всем нужно сыграть небольшую роль и что очень важно, чтобы я выучила свои реплики. Она заставляла меня произносить их снова и снова с моим лучшим английским произношением.
Я должна была запомнить три вещи:
1. Плохой человек обманом заставил меня открыть дверь.
2. Плохой человек держал пистолет (а вовсе не нож) и целился в меня.
3. Папа (Джон) отдал ему деньги, но человек все равно не хотел меня отпускать, поэтому они стали драться, и пистолет выстрелил.
Больше мне ничего нельзя говорить, нужно отвечать, что я не помню, хотя на самом деле я все помню. Нельзя говорить о Майкле – человеке, который говорит, что он мой дядя. Не знаю, почему они решили, что я могу о нем заговорить. Нельзя говорить, что это пистолет Мегги и что это она застрелила плохого человека. Джон сказал, что очень важно действовать по сценарию из-за личного дела Мегги. Не знаю, о каком именно деле он говорит, у Мегги всегда куча дел.
Полицейские провели у нас не один час. Женщина, которая задает мне вопросы, говорит, что я очень храбрая девочка, и дает мне леденец, но я его не хочу. Я не чувствую себя храброй, я чувствую себя напуганной. Полицейские уходят, и, кажется, доброе лицо Мегги уходит вместе с ними. Как бы я хотела, чтобы оно осталось! Не знаю, сколько сейчас времени, но на улице уже темно. Наверное, уже поздно. Я гадаю, будем ли мы все-таки ужинать и будет ли на ужин картошка фри. Но потом вспоминаю, что у нас больше нет фритюрницы. После того, что случилось с Хомой, Мегги ее выбросила.
Она поднимает меня с пола и несет сквозь лавку. Я обвиваю ногами ее талию, а руками держусь за шею. От нее пахнет духами номер пять, и я чувствую себя в безопасности. Экраны в лавке еще включены, но звук выключен, и тихие лошади бегают и прыгают через преграды как будто тайком. Глядя Мегги через плечо, я замечаю, что пол лавки покрыт мусором, но сегодня она не просит меня подмести, а вместо этого несет наверх по лестнице в квартиру, через кухню, в зеленую ванную и ставит в ванну.
– Раздевайся, – велит она, и я раздеваюсь.
Я теперь всегда делаю, что мне говорят.
Мегги на секунду исчезает, а потом возвращается с коробкой чистящего порошка «Блеск», который я по вечерам сыплю в ведро, чтобы вымыть пол.
– Садись, – говорит она.
У нее странное лицо. Оно как-то неправильно перекошено, и от одного его вида у меня начинают дрожать коленки. Она сует в ванну затычку, поворачивает горячий кран и ждет. Сначала вода, подступающая к моим ступням, кажется мне холодной, но к тому моменту, как она добирается мне до косточек на ногах, она уже теплеет. Даже слишком.
– Пожалуйста, можно добавить холодной? – прошу я.
– Нет.
– Вода горячая.
– Вот и хорошо, – говорит Мегги, сыплет немного порошка на мокрую мочалку, а остальное высыпает в ванну – все, что было в коробке. Вода жжет мне кожу. Я пытаюсь встать, но она сажает меня обратно. – Закрой глаза, – говорит она и начинает тереть мне лицо с такой силой, что мне кажется, что порошок стирает кожу со щек. Я ору, но Мегги, кажется, меня не слышит. Она продолжает тереть, а вода продолжает жечься. – У тебя на руках кровь, тебе нужно отмыться, – говорит она, натирая мне руки, ноги, спину.
Вода такая горячая, и от мочалки так больно, что я ору так громко, как не орала еще никогда. Звук, выходящий из моего рта, даже не похож на мой голос. Я слышу, как Джон барабанит в дверь ванной, но Мегги заперла дверь, и он не может войти.
Когда она кладет меня в постель, у меня болит все тело.
Она не утешает меня и не целует на ночь.
У меня красная кожа, а горло болит от крика, но теперь я веду себя тихо.
Я одна в темноте, но в моих ушах все еще звучит последнее, что сказала мне Мегги, как будто она шепчет эти слова снова и снова. Она заперла меня в комнате и выкрутила лампочки из лампы на потолке и из ночника возле кровати, хотя знает, что я боюсь. Я хочу есть и пить, но есть и пить нечего. Я закрываю глаза и прижимаю ладошки к ушам, но все равно слышу ее слова.
Этот человек мертв, потому что ты нас не послушалась. Это не я, а ты его убила.
Она говорит, что я убила его, – значит, это так. Мегги никогда не врет.
Я убила маму, а теперь я убила и плохого человека.
Я все время делаю что-то плохое, хотя этого не хочу.
Я плачу, потому что думаю, что я очень плохой человек, и еще потому что думаю, что Мегги меня больше не любит, и это огорчает меня больше всего на свете.
Сорок
Вечеринку устроили в частном клубе в центре Лондона. Даже в детстве я ненавидела вечеринки. Мне всегда было не с кем поговорить, я совершенно не вписывалась. Никогда не знала, кем быть, когда полагается быть самой собой. Не хочу никуда идти сегодня, но мой агент говорит, что пойти стоит. Учитывая, что происходит сейчас в моей жизни, наверно, правильнее всего поступить, как мне говорят. Кажется, агент не понимает, что общественные мероприятия, где на меня весь вечер пялятся, внушают мне самый жуткий и необъяснимый страх.
Может быть, я просто боюсь того, что люди могут увидеть.
Я думаю о той своей версии, которой мне нужно сегодня быть, потом поворачиваю выключатель и включаю ее, надеюсь, что она останется со мной, пока будет мне нужна. Иногда она подводит.
Проходя мимо «Макдональдса», я вспоминаю, что ничего не ела. Я возвращаюсь по собственным следам и покупаю «хеппи мил», надеясь, что он сработает во всех смыслах, и выбираю то, что выбирала в детстве, тридцать лет назад: куриные наггетсы и картошку фри навынос. Уйти далеко мне не удается. Я даже не успеваю открыть коробку. В одной из подворотен на сложенном вдвое куске картона лежит бездомная девочка. Я останавливаюсь. На ее месте могла быть я. У нее замерзший и голодный вид, поэтому я отдаю ей пальто и «хеппи мил» и продолжаю свой путь к станции метро.
В поезде я смотрю в пол вагона, чтобы не встречаться взглядом с попутчиками, и притворяюсь, что если я не вижу их, то они не могут видеть меня. Когда я была маленькой, я постоянно боялась, что могу исчезнуть, как девочка, которая жила в квартире над лавкой до меня. У меня до сих пор нет собственных детей, хотя мне очень бы этого хотелось, а времени на исполнение этой мечты остается все меньше. Теперь для меня единственный способ продолжить жить после смерти – это работа. Если бы я снялась в прекрасном фильме, в истории, которая запомнилась бы людям, то маленький кусочек меня продолжал бы жить. Однажды кто-то сказал, что такие, как я, рождаются в грязи и умирают в грязи, и я не хочу, чтобы это было правдой. Меня могли бы спасти пробы у Финчера, и если мне удастся получить роль… что ж, может быть, тогда я бы больше не боялась исчезнуть.
Я выхожу из поезда и пробираюсь наверх: иду по эскалатору, через турникеты, поднимаюсь по каменным ступенькам – и вот я снова на свежем воздухе. Мне холодно без пальто, но на поверхности быть гораздо приятнее, и я напоминаю себе, что нужно дышать.
Это просто вечеринка.
Всего на мгновение я отпускаю женщину, которой мне нужно быть, – и она теряется в толпе. Мои опасения выкручивают регулятор ужаса на максимум. Я смотрю вниз, на свои новые красные туфли – они словно приросли к тротуару. Интересно: если три раза стукнуть каблучками, смогу ли я чудесным образом исчезнуть? Но как можно перенестись домой, если у вас никогда не было такого места, которое можно было назвать домом? Да и Дороти я была только понарошку, в школьной пьесе, много-много лет назад. И Эйми Синклер я тоже понарошку.
Чем ближе я подхожу к клубу, тем хуже мне становится. Я не сплю уже несколько дней и, кажется, теряю связь с реальностью. Дрожащей рукой я опираюсь о стену здания, пытаясь прийти в себя. Час пик. Мимо летят машины. Вот проносится черное такси, а вот красный двухэтажный автобус – кажется, он едет прямо на меня, и его окна принимают в темноте форму злых желтых глаз. Я знаю, что мне это только мерещится, но поворачиваюсь и пускаюсь бегом, продираясь сквозь толпу пешеходов, идущих навстречу. Они словно сцепляют руки и специально перегораживают мне дорогу. Я закрываю голову руками и зажмуриваюсь. Когда я выглядываю в щелку между пальцами, мне кажется, что на меня смотрит весь мир. Полотно, покрытое разноцветными лицами, начинает деформироваться и расплываться, смешиваться с фонарями и транспортом, как будто кто-то взял кисть и решил переписать эту сцену моей жизни заново. Я опускаю руки и вижу, что они стали одного цвета с автобусом, и с них капает что-то похожее на красную краску. Или на кровь. Я снова закрываю глаза и, открыв их в следующий раз, вижу, что мир вернулся в норму. Я включаю ее обратно и снова заставляю свои ноги идти в правильном направлении.
Я справлюсь.
Каждый из нас ради собственного спасения способен на самое фантастическое притворство. Щит из лжи может защитить от самой суровой правды.
Клуб маскируется, прячась внутри здания в георгианском стиле, расположенного на элегантной площади совсем недалеко от Сохо. Я заворачиваюсь в кокон притворной самоуверенности и нажимаю кнопку звонка. Огромная сверкающая черная дверь распахивается, открывая взору еще больше барочных архитектурных форм и пышных интерьеров. Место действительно атмосферное. У подножья искусно отделанной каменной винтовой лестницы стоит мужчина, держа поднос с бокалами шампанского. Я беру один бокал и с удовольствием пью, надеясь, что алкоголь немного уменьшит мое беспокойство. Я напоминаю себе, что сыграла главную роль в фильме, которому посвящен этот вечер, и имею полное право здесь находиться, но эти слова, звучащие в моей голове, кажутся ложью.