на секунду, как раз перед тем, как меня арестовали, но, судя по всему, я и насчет этого ошибалась, потому что мой муж совершенно точно мертв, и все вокруг уверены, что убила его я.
Инспектор сказала, что дырка в черепе проделана пулей, которая могла бы быть выпущена из моего пистолета. Того самого пистолета, который я купила совершенно легально, чтобы чувствовать себя в большей безопасности. И теперь они не могут найти этот пистолет, потому что я не говорю им, где искать.
Они считают, что я утаиваю улики, но я не убивала своего мужа.
Или убивала?
Что, если я его убила?
Нет, все было не так. Все не могло быть так. Я отмахиваюсь от этих мыслей и придерживаюсь продуманного сценария: меня подставили, но я не знаю, кто это сделал.
Сначала я была в полицейском участке, потом в камере предварительного заключения, потом сидела в наручниках в машине для перевозки заключенных, и вот теперь я здесь. Не знаю, сколько времени прошло. Наверное, пара дней. Я перестала отслеживать ход времени и разучилась его определять. Мне разрешили пользоваться телефоном, но я не придумала, кому можно позвонить. Правда, я нашла себе адвоката, хорошего. За последние годы он вел множество крупных дел и, кажется, знает, что делает. Я сказала ему, что невиновна, и спросила, верит ли он мне. В ответ он просто улыбнулся и сказал, что это совершенно не важно. Его ответ не переставая крутится у меня в голове: «Неважно, во что я верю. Будущее зависит от того, в чем я смогу убедить других». Его слова словно написанная для меня реплика.
Я натягиваю зеленую тюремную кофту и спортивные штаны, которые мне велено тут носить, и каждый сантиметр моей кожи начинает зудеть. Мне хочется буквально расчесать себя в ноль. В зеркале я замечаю отражение странноватой женщины – она совсем на меня не похожа. Если копнуть поглубже, забраться глубоко-глубоко в собственное отчаяние, можно найти ту себя, какой ты была когда-то. Я ее не помню. У меня чувство, что сейчас мне нужно быть кем-то другим, кем-то сильным и смелым, и я не очень хорошо понимаю, как играть эту роль.
Раньше мне не приходилось бывать в тюрьме. Во многом она оправдывает ожидания: тут высокий забор, обтянутый по верху колючей проволокой, куча дверей, куча засовов. Тут холодно, и все какое-то серо-зеленое. Люди, которые мне попадаются, улыбаются неохотно. Я иду за очередным тюремщиком, и он запирает за нами еще одну дверь, а потом отпирает следующую ключом с огромной связки, висящей у него на ремне.
Ключи напоминают мне о Мегги. Она тоже ходила по лавке с большой связкой. С тех пор как меня арестовали, я часто думаю о ней. Как будто кто-то незаметно нажал на мою кнопку перезагрузки, и я снова чувствую себя маленькой девочкой – девочкой, которую учили не доверять полицейским и не разговаривать с ними. Единственным, с кем я разговаривала с момента ареста, был мой адвокат, совершенно незнакомый мне человек.
Думаю, он считает, что я виновна.
Я ушла так глубоко в себя, как это только возможно, и закрыла свою дверь ключом, который, как мне казалось, я давно выбросила. Ничего не могу с собой поделать: глядя на женщин, мимо которых мы проходим, я каждый раз думаю, что я не такая, как они, что мне здесь не место.
А что, если я такая же?
Мы пересекаем двор, и я вижу ряд построек с колючей проволокой по стенам и с решетками на окнах – не для того, чтобы плохие люди не могли войти, а для того, чтобы они не смогли выйти. Тюремщик берет еще один ключ и отпирает еще одну дверь, и мы входим в одно из зданий поменьше размером. На табличке написано «Блок А». Я жду, пока тюремщик запрет за нами дверь, а потом мы молча поднимаемся по лестнице и проходим по очередному коридору, мимо бесконечного ряда закрытых железных дверей с крошечными окошками. Я начинаю думать, что жизнь – не больше, чем ряд дверей. И каждый день мы должны выбирать, какие из них открыть, в какие войти, а какие закрыть за собой, чтобы никогда больше не открывать.
Что, если я действительно совершила то, в чем меня обвиняют?
Доказывать, что я этого не делала, становится все труднее и труднее, даже себе самой. Больше всего меня удивляет мое настроение. Мой муж мертв. Не исчез без вести, а мертв. Совсем. Навсегда. А я не чувствую ничего, только жалею себя и огорчаюсь, что теперь у меня точно никогда не будет ребенка. Вероятно, они все-таки правду пишут в своих медицинских отчетах по поводу моей памяти и состояния рассудка.
Вероятно, со мной действительно что-то не так.
– Ну, вот мы и пришли. Добро пожаловать во временный дом, – говорит тюремщик.
Он отпирает синюю железную дверь и распахивает ее, демонстрируя мне мое будущее. Я делаю маленький шажок вперед и заглядываю внутрь. Камера крошечная. Справа в глубине стоят двухъярусные нары, прямо рядом с ними – грязного вида занавеска, едва прикрывающая покрытый пятнами унитаз и маленькую раковину. Слева стол, а на столе, к моему удивлению, стоит что-то напоминающее компьютер. Еще тут есть небольшой комодик, а на нем громоздятся чьи-то чужие вещи: банка фасоли, несколько книжек, одежда, зубная щетка и чайник.
– Здесь уже кто-то живет, – говорю я, поворачиваясь к тюремщику.
Это пожилой человек с усталым лицом. Под его маленькими круглыми глазками залегли темные круги, поверх ремня свисает живот. Кривые зубы слишком велики для его небольшого рта, плечи обильно присыпаны перхотью, а из ноздрей торчит впечатляющее количество седых волосков, и все они ощетинились в моем направлении.
– Боюсь, что пентхаус уже забронирован. И все одиночные номера тоже. Так что вам придется делить номер с соседкой. Не беспокойтесь, Хилари очень милая, да и жить вам тут только до суда, потом вам подберут другое, постоянное жилище.
Он провожает меня внутрь.
– Я не убивала своего мужа.
– Расскажите это кому-нибудь, кому не все равно, – и он захлопывает дверь камеры с громким стуком.
Сорок девять
По случаю ареста Эйми Мегги решает съесть карри.
Три года прошло с тех пор, как ей установили желудочный бандаж, и эта маленькая полоска силикона изменила все. После тридцати Мегги совсем себя запустила, это было тяжелое время. Она смирилась с тем, что никогда не будет вести ту жизнь, о которой мечтала, и в отсутствие других радостей стала искать утешение в еде. Но потом, на пятом десятке, она нашла Эйми.
Найти ее снова через столько лет – это лучшее, что случилось с Мегги на всех этих сайтах знакомств. Какой это был сюрприз! Возможно, лицо Эйми немного изменилось, но Мегги узнала бы его где угодно: она видела эти глаза каждый раз, когда закрывала свои. Именно тогда она начала работать над собой. Желудочный бандаж покрыла страховка, за остальные процедуры пришлось заплатить самостоятельно, но она не возражала: она уверена, что самый мудрый способ тратить средства – это вкладывать их в себя.
Мегги заранее звонит и делает заказ, чтобы, когда она придет в индийский ресторан, ей не пришлось ждать. Ей не нравится, как там иногда на нее смотрят, – как на какую-то неудачницу. Мегги не неудачница. Она лишний раз доказывает это, когда исправляет своего собеседника с индийским акцентом. Он говорит, что общая стоимость заказа – одиннадцать фунтов и семьдесят пять пенсов, а она уже все заранее подсчитала и знает, что должно получиться одиннадцать фунтов двадцать пять пенсов, согласно ценам, указанным в меню навынос. Сотрудник ресторана соглашается с ее подсчетами без возражений. Может, речь и идет всего о пятидесяти пенсах, но это ее пятьдесят пенсов, а воров она не любит.
Всех иммигрантов Мегги считает незаконно понаехавшими жуликами. Она читает статьи о них в газетах и беспокоится о будущем страны. По рождению она ирландка, но себя иммигранткой не считает, хотя некоторые люди и могли бы ее так назвать. Но нет, она не такая.
Она надевает пальто, повязывает вокруг головы огромный шелковый шарф, прочно затягивает его под подбородком и заправляет под воротник. Теперь она достаточно защищена, чтобы показываться среди людей. Она натягивает ботинки и берет ключи. У нее довольно большое собрание ключей разных форм и размеров, но не все принадлежат ей. Большая часть этих ключей – от домов умерших людей, где она взялась провести уборку. Ими можно открыть секреты, которыми люди никогда не собирались ни с кем делиться.
Когда она добирается до ресторана, заказ уже готов.
– Цыпленок мадрас, рис, наан с чесноком и картошка фри? – говорит человек за стойкой, когда она входит в дверь, как будто это ее имя.
Судя по голосу, это тот же человек, с которым она говорила по телефону, но тут нельзя быть абсолютно уверенной, тем более что он выглядит гораздо моложе, чем она себе представляла, почти мальчик.
– Говядина мадрас. Должна быть говядина, а не цыпленок.
Как странно звучит ее голос! Гораздо ниже, чем должен.
– Конечно, говядина, извините. Говядина мадрас.
Мальчик вручает ей ее праздничный ужин в белом пакете из тонкого пластика. Она цокает языком, бормочет, что не ест курятину, и осуждающе качает головой, вслушиваясь в акцент молодого человека, который продолжает извиняться за свою ошибку. Мегги удивляется, почему никто не научил мальчишку нормально говорить по-английски. Она платит одиннадцать фунтов двадцать пять пенсов, отсчитав точную сумму мелочью, чтобы избежать дальнейших недоразумений.
За едой она смотрит новости, надеясь на какое-нибудь упоминание ареста Эйми. Нажав красную кнопку на пульте, она записывает передачу, просто на всякий случай. Иногда она говорит с телевизором, наверно, потому, что больше ей говорить не с кем. Мегги никогда не везло на нормальных людей, даже сайты знакомств не помогали.
Она все еще помнит, как впервые услышала о Бене Бейли. Сначала она о нем особенно не думала и даже не предвидела, какую роль ему предстоит сыграть в ее жизни и в истории Эйми Синклер. Иногда в самые трудные моменты жизнь подсказывает нам путь, и Мегги хватило ума пойти по этому пути, как только она продумала маршрут целиком и поняла, куда он может привести. Она рада, что сделала это, очень рада.