– Пайку?
Она снова улыбается.
– Никогда не слышала это слово? За порцию еды. Кстати, сама-то ты когда ела в прошлый раз? Не хочу, чтобы ты взбесилась и напала на меня среди ночи.
Я думаю над ее вопросом и соображаю, что не помню.
– Хочешь печеной фасоли? – она берет банку с комода, но ответа не ждет. – Я тебе ее разогрею, а когда получишь свои деньги на неделю, будешь должна мне банку.
Я завороженно смотрю, как она кипятит воду в маленьком чайничке и открывает консервную банку. Логотип «Хайнц» снова наводит меня на мысли о Мегги. Пусть я и не виновна в убийстве мужа, я все равно убийца. Просто поймали меня только сейчас.
Хилари достает помятую коробку пищевой пленки, отрывает нужное количество, ложкой вываливает на пленку полбанки фасоли, закручивает получившийся узелок и бросает внутрь чайника.
– Так правда можно? – спрашиваю я.
– Вот и узнаешь.
Пять минут спустя она подает мне мой первый тюремный обед в щербатой кружке с Чудо-женщиной и пластиковую ложку. Вкус напоминает мне о доме. Я на минуту закрываю глаза и вспоминаю, что это значит – чувствовать себя в безопасности. На лице Хилари появляется новая бороздка, которая, должно быть, обозначает улыбку, и меня наполняет благодарность за ее доброту.
– А ты хорошенькая! Я хочу сказать, без косметики, – говорит она, и я вспоминаю, что должна сейчас выглядеть ужасно. Уже как минимум сорок восемь часов я не мыла голову, не была в душе, даже не чистила зубы. – В реальной жизни ты выглядишь не так, как в Интернете.
– Отсюда можно выходить в Интернет? – я показываю на компьютер на столе.
– Не говори глупости. Это тюрьма, нам не положено Интернета ни в камерах, нигде.
– Тогда как?
– Я хожу с «Айфона».
– Тебе разрешено иметь «Айфон»?
– Конечно, нет! Ты совсем ку-ку, что ли? – Она сует руку за пояс штанов и, судя по всему, извлекает телефон из трусов. – Я люблю заводить друзей. Я что-нибудь делаю для них, а они для меня. Жизнь здесь не так сильно отличается от жизни снаружи. Эта тюрьма просто чуть меньше той, к которой ты привыкла, вот и все. Современный мир нас всех превратил в заключенных. Только дураки думают, что они свободны. В углу корпуса D ловит 4G, вот почему столько народу записывается на уроки живописи, ради Интернета. Точно уж не для того, чтобы рисовать красивые картинки. Здесь я не могу обновить страницу, но смотри: вот статья о тебе на сайте «Ти-Би-Эн».
Она поворачивает ко мне экран телефона. Сначала я не хочу к нему прикасаться, я же знаю, где он лежал, но мигом забываю об этом, как только вижу картинки на экране.
– Это ты, слева, вся накрашенная и уложенная, а вот, справа, твой муж. Почему ты его убила?
Я не отвечаю. Я слишком занята изучением фотографии, подписанной: «Бен Бейли, супруг и жертва».
У меня так трясутся руки, что я боюсь уронить телефон. Я пока не готова его отдать, поэтому сжимаю аппарат покрепче и сажусь на койку, не в силах сформулировать или осознать то, что видят мои глаза.
– С тобой все в порядке? – спрашивает она.
Если бы я могла ответить, я ответила бы «нет».
Я снова смотрю на лица на экране, но ничего не поменялось. Себя я кое-как узнаю, но мужчина, чья фотография размещена рядом с моей, мне незнаком.
Причина, по которой я не узнаю человека, которого якобы убила, проста: на фотографии не мой муж. Не Бен.
Пятьдесят один
В данный момент Мегги должна разбирать вещи в одном доме в Эктоне, но она не отказывает себе в удовольствии еще пару раз медленно проехать мимо дома Эйми в Ноттинг-Хилле. На дорогу перед фургоном опускается сорока. Мегги тормозит, склоняет голову в приветственном поклоне и ждет, пока сорока не скроется из виду[15].
– Одна – несчастье, две – удача, – бормочет она, а потом громко прихлебывает кофе из стакана, разглядывая дом перед собой.
Сине-белая лента все еще трепещет на ветру, преграждая проход к зданию, но полицейские и журналистские фургоны уже разъехались. Вероятно, они нашли все, что хотели, – все, что Мегги им приготовила, в том числе жидкость для розжига, не до конца отмытые пятна крови и тело.
Мегги с большим теплом вспоминает свой первый визит в этот дом. Он, настоящий Бен Бейли, прострелил себе голову. Самоубийство. Его уволили с работы, и, как оказалось, это сильно его расстроило. Когда Мегги поручили разобраться с его имуществом, на стене еще были следы мозгов и крови, но она нисколько не возражала. Уборка не входила в ее задачи, ей нужно было просто все вывезти. Она тогда только начинала свой бизнес, и, наверное, именно поэтому заказ достался ей: наверняка другие отказались бы от такой работы, сочтя ее слишком мрачной и грязной. Но Мегги никогда не боялась привидений. Когда она перешагнула порог, ее посетило странное чувство, словно сюда ее привела судьба. Семьи у Бена не было, и никто не претендовал на его ценное имущество. Да и имущества было немного.
Вещи Бена Мегги перебирала неспешно и обстоятельно, все больше узнавая о том, каким он был человеком. Она нашла его паспорт, водительское удостоверение, выписки из банка и квитанции за коммунальные услуги. Смухлевать с персональными данными – дело несложное для тех, у кого такая работа. Все необходимое было под рукой и так и приглашало Мегги стать Богом и вернуть умершего человека к жизни. Ей понравился его дом, понравился он сам. Не то, каким дом был тогда, а то, каким он мог стать, если приложить некоторые усилия. Некоторым людям не дано видеть потенциал вещей, а у нее есть такой талант. Мегги всегда это удавалось. Увидела же она потенциал в Эйми, когда та была еще девочкой. Она была права насчет Эйми, и она знала, что окажется права насчет Бена.
Мегги знала, что Бен Бейли может стать для Эйми-актрисы прекрасным воображаемым парнем, а затем и мужем. Она не позволит такой мелочи, как его смерть, встать на пути у этого плана. Нужно было только найти правильного кандидата на его роль, а тут ей далеко ходить не потребовалось.
Пятьдесят два
Не знаю, как люди умудряются спать в тюремной камере. Здесь никогда не бывает тихо. Даже во сне я слышу бормотание, крики, а иногда и истошные вопли незнакомых мне женщин за серыми стенами. Но когда я остаюсь наедине со своими мыслями, становится еще более шумно. Привычная труппа моих кошмаров устроила этим вечером выдающееся представление. Бессонница стоя аплодировала пьесе, разыгравшейся в моем сознании. Теперь мне точно не получить роль в новом фильме Финчера. Я потеряла все и всех. Мы не можем сами себя поцеловать в утешение, но лучше других можем причинить себе боль.
У меня все затекло, поэтому я встаю и делаю небольшую разминку. Поднимая руки, я ясно чувствую запах собственного тела. Маленькое окошко камеры с матовым стеклом открыто буквально на пару сантиметров. Прислонившись лицом к оконной решетке, чтобы вдохнуть свежего воздуха, я замечаю снаружи на лужайке сороку. Я кланяюсь птице и не могу вспомнить, когда и почему начала выполнять этот странный суеверный ритуал.
Все вышло так, как предсказывала Хилари: ей позволяют выходить во двор и посещать разные занятия, а мне приходится безотлучно сидеть в камере и ждать, когда меня успешно внесут в систему. Я понимаю, что сижу здесь не так уж и долго, но, пожалуй, уже пора признать, что с системой что-то не в порядке. Если бы не щедрость моей соседки по камере, мне до сих пор не пришлось бы ни поесть, ни попить. К счастью, у Хилари, судя по всему, просто нескончаемый запас консервированной фасоли и газировки со вкусом черной смородины. Обычно я не пью напитки, содержащие сахар, но пить воду из-под крана тем более не решаюсь. Мне уже становилось тут нехорошо, а пользоваться туалетом, когда от малознакомого человека тебя отделяет только тонкая занавеска, более чем унизительно. Я не перестаю думать о фотографии Бена, которую показала мне Хилари на своем телефоне. Это был не он. Теперь я понимаю, что не могла собрать последние события в единую картину только потому, что они действительно не подходили друг к другу. Только у меня сейчас нет возможности кому-либо об этом рассказать. Да и расскажи я, не факт, что мне бы поверили.
За дверью раздается с каждым разом все более привычный лязг ключей, и я предполагаю, что это доставили Хилари с очередного мероприятия. Но это не Хилари. Это тюремщик, тот же, что привел меня сюда вчера. У него такой вид, словно он тоже не спал, зато с одного плеча у него исчезла перхоть, и я гадаю, сам он ее смахнул или это сделал кто-то другой.
– Ну, пошевеливайся, я не могу тут весь день ждать, – говорит он в мою сторону, при этом на меня не глядя.
Я встаю и следую за ним из камеры по тому же пути, который мы проделали вчера. Дорога занимает гораздо больше времени, чем могла бы: то и дело приходится ждать, пока тюремщик запрет за нами очередную дверь, потом делать несколько шагов, а потом снова ждать, пока он откроет следующую.
– Куда мы идем?
Он не отвечает, и в груди у меня что-то сжимается. Я с трудом делаю вдох.
– Скажите, куда вы меня ведете. Пожалуйста.
Произнося «пожалуйста», я вспоминаю свои детские годы и Мегги. Вспоминаю, как она дрессировала меня, как дозировала свою любовь, выдавая ее понемногу. Она как будто вернулась из мертвых, чтобы преследовать меня. Я останавливаюсь в знак протеста, и тюремщик все-таки оборачивается. Он вздыхает и качает головой, как будто я не задала простой вопрос, а совершила что-то гораздо более ужасное.
– Двигайся давай.
– Сначала скажите, куда вы меня ведете.
Он улыбается, и черты его лица, и без того неприятно слепленные, прорезает кривая трещина.
– Мне дела нет до того, кем ты была или думаешь, что была, снаружи. Здесь ты ничто и никто.
Его слова действуют на меня не так, как он рассчитывал. Я, конечно, считала себя никем и до сих пор считаю, но совсем не в том смысле, который имел в виду он. Я полагаю, что все мы – никто, но я не позволю какому-то крючкотвору в дешевой униформе, с синдромом вахтера и с вонью изо рта, так со мной разговаривать. Иногда нужно упасть и стукнуться достаточно больно, чтобы сообразить, что пора подниматься. Нельзя начать собирать себя по кусочкам, если ты даже не знаешь, что сломан. Я поднимаю голову немного выше, делаю шаг в его сторону, и только тогда отвечаю: