– Добрый день. Как ваши дела? – спрашивает он, как будто ему не все равно.
Он моложе Мегги и уже достиг в жизни гораздо большего, чем она может надеяться когда-нибудь достичь. Загар у него естественный, куда естественнее его напускного интереса к делам Мегги, а его мягкие светлые волосы выглядят так, словно их только что уложили феном. Фотографии улыбающейся жены и двух безупречного вида детей украшают его стол и завершают картину успешной жизни.
Мегги знает, что у врача куча дел. Она видела, сколько народу сидит в приемной в надежде стать лучше. И у Мегги тоже куча дел. Она, может, и не врач, но ей тоже нужно устроить и поправить некоторые вещи, и довольно важные, поэтому она решает, что не стоит тратить ее и его драгоценное время на бессмысленную вежливую болтовню.
– Почему вы снова отложили мою операцию?
Она подается на стуле вперед так далеко, как только может, не падая, как будто услышит ответ врача раньше, если ее уши будут ближе к его рту.
Он едва заметно отклоняется назад, но не отводит взгляда. У него синие глаза и удивительно мудрый для такого молодого человека взгляд.
– В случае такого резкого снижения веса, какое пережили вы после установки желудочного бандажа, более чем нормально, что кожа на груди несколько провисла…
– Да, но я не хочу выглядеть нормально, я хочу выглядеть вот так, – Мегги достает из кармана смятую вырезку из журнала и кладет на стол.
Врач смотрит вскользь на глянцевую фотографию кинозвезды, чье лицо кажется ему смутно знакомым, и продолжает говорить:
– Операция, о которой вы просите, относительно неинвазивна, и я бы с радостью вам ее назначил, но помните, когда вы приходили в прошлый раз, мы проводили сканирование? – Он продолжает, не дожидаясь ответа: – Помните, как мы обнаружили образование, и я взял биопсию?
Мегги все помнит, она не слабоумная. Именно так, наверное, чувствуешь себя, если проткнуть тело мебельным степлером: сначала резкая колющая боль, а затем – тупая ноющая на целый день.
– С памятью у меня все в порядке, спасибо. – Она сердится на врача больше прежнего, но старается быть вежливой. Ей нужна помощь этого человека, чтобы стать тем, кем она хочет. – Вы говорили, что биопсия – это просто предосторожность, и волноваться не о чем.
Доктор опускает взгляд, как будто забыл свою роль и ожидает найти шпаргалку в своих ладонях. Его большие пальцы крутятся один вокруг другого в каком-то гипнотическом танце.
Мегги еле сдерживается, чтобы не цокнуть языком. «Он снова не сделает мне операцию», – думает она и чувствует, как внутри закипает злость. Ей никогда толком не удавалось контролировать свою злость. Если уж она на кого-то рассердится, то буквально на всю жизнь. Мегги знает, что так себя вести плохо и глупо, но ничего не может с собой поделать. Она унаследовала тяжелый характер от отца, а тот – от своего отца, такой вот наследственный дефект. Она выпрямляется на стуле и тщетно старается сохранять спокойствие.
– Если вы отказываетесь делать операцию, я найду другого врача, который…
– Мне очень жаль, но мы нашли опухоль.
Комната со всем, что в ней находится, погружается в полную тишину, как будто слова врача создали вакуум и засосали все, что Мегги могла бы сказать в ответ, без остатка.
– Ясно, – говорит она. – Так удалите ее, когда будете делать операцию.
– Боюсь, это невозможно. У вас рак груди, – его голос звучит так ласково, что ей кажется, она сейчас заплачет.
– Я не понимаю, – шепчет она.
– Результаты биопсии подтвердили, что образование злокачественное. Судя по тому, что видно на снимках, рак уже дал метастазы, но есть методы лечения, которые можно попробовать, – что-то по страховке, что-то в частном порядке.
– Я не понимаю, – снова произносит Мегги.
– Я написал вашему терапевту. Советую вам посетить его как можно скорее.
– Я не понимаю! Как это может происходить со мной? – Мегги говорит громче, чем раньше, ее голос слегка дрожит, как будто что-то в ней только что сломалось.
Слезы наполняют ее глаза, и она позволяет им бежать по щекам. Никто не видел ее плачущей уже более тридцати лет, но сейчас это ее не волнует. Сейчас ее ничего не волнует.
Врач кивает. Она видит, что он раздумывает над формулировкой, пытается составить слова в аккуратную фразу, прежде чем выпустить их изо рта.
– К сожалению, это нормально. Это случается гораздо чаще, чем кажется.
Мегги ненавидит это слово – нормально. Вот бы он перестал его употреблять.
– Сколько мне осталось?
– Ваш терапевт сможет…
Мегги наклоняется через стол:
– Сколько. У меня. Времени?
Врач отводит взгляд, качает головой и снова смотрит на Мегги.
– Ни один врач вам не скажет этого точно, но, судя по тому, что я видел, совсем немного. Мне очень жаль.
Пятьдесят семь
Мужчины все время исчезают из моей жизни. Не понимаю, что происходит.
В одном полотенце я бегаю туда-сюда по дому Джека и зову его снова и снова, как будто у меня от беспокойства развилась редкая форма синдрома Туретта. Я заглядываю по очереди в каждую из незнакомых комнат и вдруг обнаруживаю на первом этаже детскую спальню. В ней розовый ковер и белая мебель, в углу сияет яркими красками книжная полка, по кровати разбросаны игрушки. Комната напоминает мне о далеком прошлом, погружает меня ненадолго в воспоминания. Она так странно, сверхъестественно похожа на мою спальню над лавкой букмекеров! Я стою и смотрю, как зачарованная. Смущенная. Взволнованная.
Не схожу ли я с ума?
Я прислоняюсь к стене, дыша часто и неровно. Мало-помалу стресс, вызванный моим положением, помогает мне преодолеть оцепенение. Я заставляю себя выпрямиться, закрыть дверь спальни и тем самым отгородиться от воспоминаний, которые она пробудила. Я обыскиваю все оставшиеся комнаты и возвращаюсь в гостиную, но Джека нигде нет. Я смотрю на его ключи и телефон, брошенные на столе, и чувствую, что совершенно теряю рассудок. Как это могло произойти со мной снова?
Я нахожу свой собственный телефон и даже думаю, не позвонить ли инспектору Крофт, но вспоминаю, чем это закончилось в прошлый раз: тюрьмой. Нет, в полицию звонить нельзя. Полиции нельзя доверять. Никому нельзя доверять. На телефоне пять пропущенных вызовов, все от моего агента. Можно сказать Тони, что Джек пропал, но что это даст? Я отказываюсь от этой мысли. Не сомневаюсь, что мой агент и так уже считает меня сумасшедшей. Он оставил два сообщения. Никаких сомнений, что роль у Финчера досталась кому-то другому. Не успеваю я послушать, что он хотел мне сказать, как раздается стук в дверь. Я замираю. Я не знаю, что делать. У меня нет никаких сомнений, что это полиция. Вдруг меня снова подозревают в чем-нибудь, чего я не делала?
Стук в дверь повторяется почти без паузы. На этот раз он громче и настойчивее. Тот, кто стучит, явно не собирается уходить. Я выхожу в прихожую и вижу за узорчатым стеклом чей-то силуэт. Этот кто-то явно крупнее, чем я, больше ничего не разглядеть. А что, если это он? Человек, за кем я почти два года была замужем и который даже не сообщил мне своего настоящего имени.
Это может быть он.
Я иду на кухню, достаю нож из стальной подставки и возвращаюсь в прихожую, держа его за спиной. Потом совсем чуть-чуть приоткрываю дверь, только чтобы увидеть, кто за ней стоит.
– Я забыл ключи. Можно мне войти, s’il vous plaît[16]? – говорит Джек.
Я отступаю на шаг от двери и смотрю, как он проходит мимо с пакетами в каждой руке. Иду за ним на кухню, незаметно возвращаю нож на место и поплотнее оборачиваю полотенце вокруг тела. Джек ставит в холодильник пакет молока и оглядывается. Его глаза, перед тем как встретиться с моими, задерживаются на моих обнаженных ногах.
– Я подумал, что нам понадобится еда, а тебе – какая-нибудь одежда. Заранее прошу прощения на случай, если взял не тот размер. Все с рынка на Портобелло, так, кое-какие вещи на первое время.
Он протягивает мне один из пакетов, и я вижу внутри пару платьев, комплект домашней одежды и новое нижнее белье.
– И еще я вот что тебе купил. Я знаю, как ты любишь бегать.
Он открывает обувную коробку, где оказывается пара недешевых на вид кроссовок.
– Спасибо.
Я поражена его добротой. Почему же я не могу заставить себя промолчать и говорю то, чего не следует?
– Я не знала, что у тебя есть дочь.
Эти слова в моих устах звучат как обвинение, и я сразу вижу, что застала его врасплох.
– Да, у меня есть дочь, ее зовут Лили. Я с ней вижусь реже, чем хотел бы. С этой работой, сама знаешь.
Не знаю. Если бы у меня был ребенок, я бы не раздумывая забросила все остальное.
– Она живет с твоей бывшей женой?
– Нет, она от первого брака. Она родилась во Франции и жила там до пяти лет, поэтому я и стараюсь учить язык. В прошлом году она переехала сюда. Когда я занят работой, живет у моей сестры, когда я не работаю – здесь, со мной. Это не секрет, просто вся эта ситуация… что я отец-одиночка… обычно отпугивает людей. Я хотел бы вас как-нибудь познакомить.
Ему было важно, что я подумаю. Настолько, что он скрыл правду.
Я уже не сержусь, что он не сказал мне раньше. Все мы учимся защищать свои сердца, обносить их лабиринтом, так, чтобы остальные с трудом могли до них добраться. Я представляю себе, как становлюсь матерью чужой маленькой дочке. Да, я могла бы, но в глубине души я все равно знаю, что хочу и своего собственного ребенка, мою плоть и кровь. Джек явно хочет сменить тему, но я еще не готова.
– А почему она теперь не живет с твоей первой женой?
Он на секунду отводит взгляд.
– Потому что она умерла.
– Ох, прости…
– Ничего, ты не могла знать. Это был рак. Она сражалась до конца. Иногда я думаю, что напрасно: она болела долго, было очень трудно. Всем нам. Это разбило мне сердце. Разбило вообще всю мою жизнь, но я должен был жить ради Лили. Сейчас у нас все в порядке. – Его лицо меняется, как будто к нему применили фильтр. – Кстати! Звонил твой агент. Он просил тебя перезвонить, срочно.