Я бегу своим обычным маршрутом: мимо бара на углу, мимо закусочной, где продают рыбу с картошкой, через кладбище к улице Портобелло. По дороге мне в голову приходит пара мыслей о том, что могло бы быть дальше, и какой-то отрезок пути я несу их с собой. Потом решаю, что они мне не очень по душе, бросаю их и бегу дальше без них, не оглядываясь и надеясь, что они останутся там, где я с ними рассталась. Поравнявшись с началом длинного ряда антикварных магазинов, я слегка замедляюсь, чтобы иметь возможность разглядывать витрины. Бен всегда знал, что я предпочитаю старую мебель новой, лишенной индивидуальности, но не прислушивался к моему мнению, и я сдалась. Когда-то я готова была почти на все, чтобы он был доволен. Я надеялась уговорить его на совместного ребенка, но больше я никому не позволю так мной манипулировать и контролировать мои поступки.
Я резко останавливаюсь: мозгу требуется время, чтобы осознать, что только что, кажется, увидели глаза. Я возвращаюсь на несколько шагов и останавливаюсь перед витриной, которую только что проскочила. Сомнений больше нет.
Это Бен. То есть его детская фотография.
Тот самый черно-белый снимок, который я так не любила.
Единственная фотография Бена, которую я смогла найти после его исчезновения.
Ничего не понимаю. Как она сюда попала? Я пока не трогала его вещи, ничего не успела убрать из дома, где мы жили вместе, притворяясь мужем и женой. Эта мысль причиняет мне некоторую боль, мне хочется нас защитить, оправдать. Наш брак – не единственный брак на свете, который со временем превратился в две отдельные жизни, мы – не единственная пара, кто продолжал жить вместе по привычке или потому что так было удобнее. Каждый из нас плетет свою собственную замысловатую паутину лжи, а потом умудряется в ней запутаться и не может найти выход.
Я барабаню в дверь антикварной лавки, но никто не открывает.
Начинается дождь. Тяжелые капли внезапно, без предупреждения начинают падать с неба, текут по коже, моментально пропитывают одежду, наполняют вены мощеной улицы мутной водой. Я все смотрю на фотографию и, несмотря на то, что картинка теперь затуманена дождем, не сомневаюсь, что могу верить своим глазам.
Я возобновляю бег, пускаюсь прочь, как будто черно-белый снимок ребенка может ожить, разбить стекло витрины и напасть на меня. Мне не удается убежать далеко. В витрине соседнего антикварного магазина стоит другая рамка, но оттуда на меня смотрит то же лицо. Меня начинает бить дрожь. Я перехожу к следующему магазину – и там снова он, его злобные глазки смотрят прямо на меня.
Я окидываю взглядом пустынную улицу: внезапно мне начинает казаться, что за мной следят. Но вокруг никого нет, только пустой пакет в белую и розовую полоску, совсем как те, в которых мне в детстве покупали конфеты, летит по ветру вдоль тротуара. В глубине этого магазина горит свет, но дверь заперта, и ручка не поддается. Я стучу по стеклу, и в конце концов ко мне выходит пожилой продавец.
– Простите, что беспокою вас, но мне нужно кое-что узнать о фотографии, которая у вас на витрине.
Я чувствую, что должна казаться ненормальной, и удивляюсь, когда продавец предлагает мне войти. Вода течет с моей промокшей насквозь одежды на покрытый плиткой пол.
В магазине тепло, даже жарко, пахнет поджаренным хлебом и старостью. Мужчине, открывшему мне дверь, на вид не меньше восьмидесяти. Он слегка горбится, а одежда висит на нем, как будто он уменьшился с возрастом. Кажется, что его нарядные штаны из шотландки вообще упали бы, если бы красные подтяжки не удерживали их на месте. Под подбородком у него галстук-бабочка, явно завязанный опытной рукой. Его волосы абсолютно седы, но еще густы, а глаза улыбаются, даже когда не улыбается рот. Он, кажется, рад компании.
– Говорите погромче, моя дорогая.
Я подхожу к витрине и тянусь за рамкой, осторожно, чтобы ничего не опрокинуть.
– Эта фотография. Не могли бы вы мне рассказать, откуда она у вас?
Он чешет в затылке:
– Не помню, чтобы я ее раньше видел.
Кажется, он в таком же замешательстве, как и я.
– Может быть, мы могли бы спросить у кого-то еще? – спрашиваю я, стараясь не выдавать своего крайнего нетерпения.
– Нет, здесь сейчас только я. Вчера ко мне приезжал поставщик. Приезжала. Она помогла мне перенести из своего фургона вещи, которые мне понравились. Не помню этой рамочки, но больше ей неоткуда было взяться.
– А кто она такая? У кого вы купили вещи?
– Вещи не краденые, – он делает шаг назад.
– Нет-нет, я и не говорю, что краденые, мне просто нужно знать, как сюда попала эта фотография.
– Думаю, так же, как и большинство нашего товара: от умерших людей.
В жаркой комнате внезапно становится холодно.
– Что?
– Служба по вывозу имущества. Люди умирают, а вещи остаются. С собой же их не возьмешь.
Я обдумываю услышанное.
– А эта женщина, она работает в такой компании?
– Да. Все легально. Ничего противозаконного. Она, кстати, приносит неплохой товар, знает свое дело.
– Но кто она? Как ее зовут?
– У меня плохая память на имена. Где-то у меня есть ее визитка. – Он копается в ящике старого стола. Я замечаю, что, несмотря на щеголеватый вид, он до сих пор в тапочках. – Вот, пожалуйста! Очень вам ее рекомендую, она прекрасный специалист.
Я смотрю на карточку, которую он мне вручил, читаю имя, на ней напечатанное, и руки мои начинают неконтролируемо дрожать.
Мегги О’Нил.
Не может быть.
– Можно у вас купить эту фотографию? – Мой голос дрожит, и я ничего не могу с этим поделать.
– Конечно, – отвечает он с улыбкой.
Я протягиваю ему кредитную карточку, даже не спросив, сколько он хочет денег, и, не успев даже выйти из магазина, вынимаю снимок из рамки. Переворачиваю его изображением вниз и застываю на месте, когда вижу, что написано на нем детским почерком:
Джон Синклер. Пять лет.
Шестьдесят восемь
Телефон звонит, но Мегги не спешит брать трубку.
Звонящий ждет еще три гудка, но сообщения не оставляет.
Мегги не сомневается, что звонит Эйми. Она точно это знает. Она кладет в правую руку три пальца левой и сжимает их крепко, до боли.
Телефон звонит снова. Наверняка звонящий уже придумал, что сказать, и Мегги наклоняется низко-низко, к самому автоответчику, и подносит ухо к крошечному динамику. Удовольствие разливается по всему ее телу, когда из аппарата раздается этот красивый голос. Он словно забытая, но любимая песня:
– Здравствуйте, меня зовут Эйми. Не могли бы вы мне перезвонить?
Мегги прослушивает сообщение тринадцать раз. Она поворачивает голову и целует телефон, оставляя по всей его поверхности следы красной помады, и даже начинает еле слышно постанывать, как будто голос ласкает ее в ответ. Пусть и не она придумала давать девочке уроки правильной дикции, но идея была хороша.
Она представляет себе растерянное, полное недоверия лицо Эйми. Ей хочется перезвонить, но она знает, что нельзя. Она готова поспорить, что теперь Эйми точно придет сама, и, по всей вероятности, очень скоро. Ей просто нужно еще немножко подождать. Некоторые разговоры лучше вести не по телефону.
Шестьдесят девять
Я возвращаюсь в дом Джека, прямиком отправляюсь в душ и пытаюсь смыть с себя пот и страх.
Я считала, что Мегги и Джон умерли, но совпадений слишком много: все в этой истории должно быть связано, просто я не знаю как. В полиции уже подтвердили, что Джон не погиб в перестрелке. Почему же он так и не нашел меня? Я была уверена, что он меня по-своему любил. Может быть, он винил меня в том, что произошло? За годы лицо Джона потускнело в моей памяти, но теперь, когда я увидела его имя на фотографии, я узнала его. Это его взгляд. Откуда у человека, который на мне женился, детская фотография Джона? Почему он утверждал, что это он сам? Мне стоило бы обратиться в полицию, но им нельзя доверять. Никому нельзя доверять. Я стараюсь прийти к какому-то выводу, но ничего умного в голову не приходит.
Мой муж притворялся Беном Бейли, но на самом деле им не был.
Я притворяюсь, что я Эйми Синклер, но я на самом деле тоже не она.
Кто-то притворяется Мегги О’Нил – по крайней мере, я думаю, что притворяется. Но если Джон на самом деле жив, то, может, и она тоже?
Мы все притворяемся другими людьми, но я не могу понять почему.
Ванная комната наполнена паром, а я настолько погружена в свои мысли, что не слышу, как открывается дверь. Шампунь щиплет глаза, поэтому я их закрыла. Я не вижу, как кто-то заходит в ванную, как он залезает ко мне в душ. Чья-то рука трогает меня, и я вскрикиваю. Рука зажимает мне рот.
– Эй, это я, не надо будить соседей, – Джек стирает пену с моего лица, и я снова могу видеть. Сердце бьется так громко, что даже стучит у меня в ушах. – Извини, не хотел тебя напугать.
Я поворачиваюсь к нему, и он целует меня. Все происходящее в первый момент кажется мне глубоко неприличным, как будто вчера между нами ничего не было и все это полная неожиданность. Наверное, я просто не загадывала так далеко. Его руки двигаются ниже по моему телу, и это так приятно, что я уступаю. Я поворачиваюсь к нему спиной, и – как же это приятно – он, кажется, без слов понимает, чего именно я хочу. Я прислоняюсь к стеклу и позволяю себе забыть обо всем, кроме нас. Я думала, что мне больше не суждено испытать такие ощущения. Думала, наверное, что тридцать шесть лет – это много, что я уже не в лучшей форме. С Джеком я этого не чувствую. Я чувствую себя обновленной.
Потом мы завтракаем, и когда я говорю, что мне нужно уйти на несколько часов, он не допытывается, куда именно. Он не ведет себя так, словно я его собственность, и это недавно обретенное чувство свободы в первый раз за долгое время заставляет меня с надеждой смотреть в будущее. Я знаю, что стоило бы сказать ему, куда я иду, но я просто не могу. Боюсь что-нибудь испортить. У нас у всех есть свои секреты. Секреты от других и от нас самих. Мы храним их глубоко внутри, потому что знаем: если они вырвутся наружу, то могут уничтожить не только нас, но и всех, кто нам дорог.