Яр смотрел внимательно и внимательно слушал. Яр был спокоен, и у него были темные глаза.
Раз в неделю Лем оставался на ночь. Ночью он становился глупым, переставал гадко ухмыляться и отчитывать ее за деструктивность. По утрам варил ей кофе в медной джезве, жарил яйца — у него желтки никогда не растекались — и провожал ее в прокат. Иногда оставался с ней и даже соглашался посмотреть пару фильмов, обычных, вроде «Кошмара на улице Вязов». Таких, чтобы нельзя было выключить звук и впасть в транс.
Яна не представляла, с чего Лем взял, что ей нравится туда ходить, что она ищет повод снова увидеть, как скалятся отпечатанные на газетной бумаге лица. Ей гораздо больше нравилось лежать у него на коленях и смеяться над тем, как у Фредди Крюгера растягиваются руки. Если бы Яна могла — вообще никогда не прикасалась бы к бубну.
Нет, Яне не хотелось ничего менять. Она даже перестала ходить по мостам.
Лем говорил ей, что нужно чем-то заняться, может, пойти учиться, как она когда-то хотела, или найти нормальную работу. В местном университете открыли кафедру киноведения. Говорил, что она будет писать о фильмах в какой-нибудь газете и ее будут читать целых четыре человека, а с редактором пять, неужели ей не кажется, что это похоже на счастье. Яна смеялась, сообщала куда ему идти, и думала, что ничего Лем не понимает, потому что это совершенно точно и есть счастье.
Стоило уехать из города. Иногда она думала, что здорово было бы проиграть в казино квартиру, бабушкино наследство, ведь тогда ей придется выживать. Снимать комнату в общежитии. Работать в библиотеке или продавать на рынке помидоры. У нее появятся тривиальные цели, от которых некуда будет деться, и все мысли, наполняющие ее голову, наконец-то затихнут.
Она смеялась, думала о помидорах и близко не подходила к казино. Только однажды вечером зашла в салон с игровыми автоматами недалеко от проката. Заплатила взнос и дернула рычаг первого попавшегося автомата. Табло защелкало, в уши вкрутилась механическая мелодия, а потом появился первый лимон, жизнерадостный и желтый. За ним второй и третий. В лоток с частым звоном посыпалась мелочь. Яна стояла, криво улыбалась, глядя на серебристые чешуйки монеток и чувствуя на себе ненавидящие взгляды. Собрала деньги в платок, вышла на первый же перекресток, и когда зажегся зеленый свет встала посреди дороги и разбросала монеты — в черные лужи, на белые полосы разметки, под равнодушные колеса машин.
— Тебе на удачу! — крикнула она в желтый свет фар и осеннюю темноту.
Крикнула Яру, который был где-то далеко и не мог ее слышать.
Пусть найдет того, кого ищет. Может, Яну услышат быстрее, может ее жертву примут охотнее, ведь она и сама немного не-человек.
Раздраженный окрик клаксона напомнил, что она стоит посреди проезжей части. А что если она бросится под машину — может, тогда Яр сразу найдет убийцу, и ей даже не придется ничего об этом знать?
Кто-то грубо толкнул ее в спину. Схватил за капюшон, поволок к красному пятну светофора.
— …дерьмом обколются и тупят! — шипел чей-то голос, мужской или женский — Яна не могла разобрать. Болталась в чужих руках, пока ее не отпустили, молчала, пока человек не ушел.
А потом поправила куртку и побрела к прокату.
Так прошел октябрь и половина ноября. Яна была почти счастлива и избегала мостов, будто чувствовала, что однажды встретит там Нору.
Но от Норы нельзя было спрятаться.
…
В середине ноября, когда загустевшая от холода вода была готова замерзнуть, Яна переходила мост, таща тележку с тремя коробками кассет. Видеосеть списала сорок сборников мультфильмов, шесть кассет с экспериментальным венгерским кино, которое никто не брал, несколько упаковок боевиков и мелодрам, и, главное — «Двойника» Пола Хенрейда и «Ребекку» Хичкока. Яна давно о них мечтала, а мультфильмы, боевики и мелодрамы позволяли быстрее наполнять коробку из-под обуви. Еще у Яны кончились сигареты и сломался каблук на любимых ботинках, поэтому пришлось внимательнее относиться к наполнению коробки. И тащиться в видеосеть на другом берегу, впрочем, за Хенрейдом и Хичкоком Яна пошла бы по снегу босой. Даже через мост. Ведь можно смотреть на швы мокрой каменной плитки и не обращать внимания на тех, кто стоит у перил.
Колесики поворачивались неохотно, забитые редким мокрым снегом. Яна шла, опуская голову все ниже, а потом не выдержала и подняла глаза.
У перил стояла высокая женщина в фиолетовой парке. По спине рассыпались светлые волосы, в которых блестели капельки растаявшей воды.
Женщина смотрела прямо на нее. Глаза у нее были серые, обведенные фиолетовым, в тон парке, карандашом.
Яна не видела эту женщину в интервью о смерти Юлии — девушки, которую убили в последний теплый день года. Но она не могла стоять здесь просто так. На том самом мосту, на том самом месте, откуда сбросили тело. Может, на черных перилах еще можно было отыскать пятна невымытой дождями крови.
Юлии было девятнадцать, а женщине — около тридцати. Старшая сестра?
Говорить о Лоре Палмер не хотелось. Развернуться и уйти почему-то казалось невозможным.
Яна стояла, спрятав руки в карманы и пытаясь поймать озябшими пальцами тепло. Тепла в карманах не было. Были крошки табака и пара монет.
— А я вас жду, — вдруг улыбнулась она.
— Очень зря, — буркнула Яна. — Я приношу несчастья.
— Я люблю несчастья. У меня такая работа.
— Вы похоронный агент?
— Я веду криминальную хронику в журнале «Вслух».
И Яна ее тут же вспомнила.
— Вы — Нора Любецки, — заявила Яна. — Вы пишите хорошие статьи.
Действительно, хорошие. Некоторые висели у Яны на стене. Нора писала холодно и отстраненно, но именно в ее холоде слышалось больше всего злости. А еще она звала убитых по именам.
— Юля проходила у меня практику год назад. Я хотела сказать вам, что она была невероятно талантливая девочка, мы близко общались и я видела в ней надежду журналистики, но вообще-то мы разговаривали три раза, а в редакции Юля пила кофе и стреляла сигареты.
Яна знала, что дальше скажет Нора. Знала, зачем она ее ждала, и о чем хочет попросить. Нора еще не сказала — а Яна уже знала, и у нее было несколько секунд на то, чтобы обдумать ответ.
— Я хочу о вас написать.
— Потому что новых убийств нет, а материал нужен? — спросила Яна резче, чем хотела.
— Истории неважно, какой человек ее рассказывает и что у него за мотивы, — пожала плечами Нора. — Вы же не станете осуждать меня за то, что я оплачиваю коммуналку гонорарами за статьи об убийстве вашей сестры. Зато Вету помнят. И может, когда-нибудь мои материалы помогут поймать того, кто ее убил.
Яна хотела огрызнуться, а потом вспомнила, что она тоже оплачивает коммуналку раздавая людям истории. И еще вспомнила, как именно у нее появился прокат, в котором она может раздавать истории и стучать в бубен.
— Домой к себе не пущу, — предупредила Яна.
— Я не хочу писать о вашем доме, я хочу писать о вас, — уточнила Нора. — Вы ведь владеете прокатом на Блюхера?
Яна метнула быстрый взгляд на тележку и медленно кивнула. «Владеете», а не «работаете». Значит, Нора успела что-то о ней узнать.
— Да.
— Мы можем встретиться там и поговорить о прокате?
— О прокате… — пробормотала Яна. — О прокате, наверное, мы можем поговорить.
— Отлично! Завтра в три часа вы будете на месте?
Яна молча кивнула. Нора улыбнулась, взмахнула рукой — фиолетовый росчерк на белом снегу — и, кажется, собиралась попрощаться, но Яна ее перебила:
— Почему вы не зовете убитых девушек «Офелиями»?
— У них были имена, — Нора перестала улыбаться и опустила руку. — Мертвых должны помнить живыми, а «Офелия» — имя для мертвой женщины.
Яна рассеянно улыбнулась. Нора говорила правильно и нравилась Яне. Но вдруг холод словно пролился из ее карманов, пальцы онемели, а в сознании мигнули апельсиновым светом все окна, горящие в слепой синеве, ощерились все черные перила мостов и забурлила вся мутная речная вода. Словно зажегся след, медный и раскаленный. Цепочка следов — вот мужчина и женщина выходят из переулка, поднимаются на мост и подходят к месту, где стоит Нора. Вот цепочка теряет звенья — дальше идет один человек, и его шаги словно впечатаны в выстуженный камень. Яна видела этот след и могла поклясться, что Нора тоже его видит.
И когда Яна сделала следующий вдох, она уже словно была другим человеком.
Яна начала говорить слова, которых давно никому не говорила и не собиралась говорить никогда:
— Он убивает на мостах, потому что мост — это граница. Между миром живых и миром мертвых протекает река, и иногда через эту реку удается построить мост. Он пытает — потому что нельзя переродиться без страданий. Он вырезает улыбки — лишает женщину ее «живого» лица. Дает с собой цветы. Он не убивает — он отправляет в другой мир. Может, ему кажется, что он делает доброе дело, дарит бессмертие. А может, ему зачем-то нужно, чтобы эти девушки оказались там. Я думаю так. Приходи в прокат, Нора, я расскажу тебе сказку. Хочешь? Вижу, что хочешь.
С этими словами Яна подобрала ручку тележки, подхватила мокрый черный подол и быстро зашагала к прокату, не оборачиваясь и не задумываясь над тем, что сейчас сказала.
Она рассказывала эти сказки не в первый раз. Яне не жаль было сказок — у нее их много. Если Нора хочет послушать — она придет.
Она придет и Яна расскажет.
…
В тот вечер Яна впервые за осень осталась в прокате. Всю ночь она пересматривала «Ребекку» и «Двойника», лежа на вытертом ковре, тянула виноградный коктейль и старалась не думать о медном следе, который точно видела Нора.
Первый раз истории захватили. Второй раз она замечала, как двигаются камеры, как снимали сцены с Эдит и ее сестрой в «Двойнике», и что машина в «Ребекке» вовсе не едет по аллее, это аллея «едет» к машине, и сочетание сахара со спиртом почему-то делало этот факт очень смешной шуткой, над которой обязательно надо посмеяться.
На третий раз она видела только тени и пятна. У огня, пожирающего Мэндерли, был привкус изабеллы, невидимая кровь из простреленного виска Маргарет складывалась во все более странные узоры. Яна пыталась их разглядеть и надеялась, что получится больше ни о чем не думать.