Яна смеялась, иногда злилась, и все равно продолжала торчать в прокате.
А потом дядя Гриша его продал. Яне было семнадцать, она считала себя взрослой, но устроила обычную подростковую истерику. Умоляла подождать год. Обещала найти деньги, выкупить прокат, работать бесплатно, мыть полы и раздавать рекламные листовки. Дядя Гриша смотрел на нее с жалостью, разводил руками, говорил про аренду, рентабельность, эпоху DVD и еще какую-то чушь, которая не имела никакого отношения к Яне и прокату. Говорил, что на показы приходит мало людей, и Яна предлагала выкупать пустые места. Он качал головой и тяжело вздыхал.
А потом продал прокат. Теперь там магазин игрушек. Яна зашла туда один раз, несколько минут с ненавистью таращилась на плюшевого зайца, а потом вышла и никогда туда не возвращалась. В тот момент она решила, что вокруг идиоты и предатели, но она такой никогда не будет.
Тогда диски были еще не так распространены. Если бы Яна больше времени уделяла своей прибыли, и не тратила ее на алкоголь, пудру, диски с музыкой и неформальные тряпки, она бы поняла, что дядя Гриша был прав. Что скоро она будет сидеть в своем прокате совсем одна, и к ней будут ходить только пенсионеры, которые не могут разобраться с оплатой интернета по карточкам и магической связью сети с домашним телефоном, а DVD плеера с телевизором «Рубин».
Но Яне было все равно. У людей, которые любят читать, часто возникает дурная мечта стать библиотекарем, и никто их за это не осуждает. Она не хотела ничего великого, выдающегося, невероятного — она мечтала сидеть в каморке со стеллажами, забитыми кассетами, и раздавать людям фильмы.
Это была такая простая мечта. До того простая, что не требовала ни долгих лет учебы в университете, ни какой-то другой, нормальной карьеры.
Этого только отец Яны не понимал, все время говорил, что нужно получить нормальное образование. Даже Вета понимала. И когда она иногда оставалась ночевать в родительском доме, они, как раньше, ложились в одну кровать, Вета гладила ее по спутанным светлым волосам, и сонно бормотала, что все будет хорошо. Вета была на целых восемь минут старше. Вета тоже страдала и металась. Ее душа была комнатой, где никогда не было сквозняков, где ковер съедал звуки шагов, а свет никогда не резал глаза. И Яна была залетевшим в эту комнату стрижом.
Яна ей всегда верила. Строила планы, как заработать денег. Даже радовалась, что кто-то думает, что будущее за дисками, и в конце концов в прокатах можно и диски раздавать. Главное — найти деньги. И их потребуется меньше, если кассеты и проигрыватели подешевеют. А потом Вета, изведенная ее метаниями, дала ей совет. И Яна ему последовала.
Яна протяжно всхлипнула и испуганно закрыла лицо рукавом. Она действительно забыла о Норе.
— А теперь все венки и все ленты стали вашими? — тихо спросила Нора.
Яна зябко повела плечами. Нора запомнила сказку.
— Все ленты мои, — кивнула она. — И все венки…
Она достала чашки. Разлила чай, высыпала на тарелку печенье, а потом достала из холодильника очередную банку вишневого варенья и стала ложкой перекладывать его в глубокую миску.
— Мой друг постоянно таскает мне вишневое варенье, — сообщила она. — У его матери несколько вишен на участке растут. Лем ее госпожой Раневской зовет и обещает срубить деревья нахрен, а она его вареньем закармливает. Я пекла с ним пироги, водкой его разбавляла, в прокат носила и с кассетами раздавала. Ешьте, сударыня, варенье, избавьте меня от непосильной ноши, — хихикнула Яна, чинно усаживаясь на табуретку и пытаясь согреть похолодевшие руки о чашку.
— Видимо, и варенье все твое, — усмехнулась Нора и положила несколько ягод в чай.
— И глаза у Смерти голубые, как небо, отраженное в речной воде. И в руках у Смерти ведро долбаного варенья, потому что ни один живой человек не может его столько сожрать, — мечтательно пробормотала Яна, подперев щеку рукой.
Опомнилась, встряхнулась — с Норой надо не шутить. Ее хорошо бы напугать, запутать и выставить из квартиры. И вслед ей кинуть горсть горчичного порошка, чтобы дорогу назад не нашла. Вот так стоило поступить, но Яна почему-то улыбалась, глотала обжигающе-пряный чай, заедала его приторным вареньем и чувствовала, что очень хочет рассказать Норе и вторую сказку.
Первая — чтобы она ушла. Вторая — чтобы все поняла. Чтобы все узнала, избавила Яну от непосильной, дурной ноши.
Яна не стала рассказывать сказок. Чай кончился, Нора нравилась ей все сильнее, и тогда Яна от отчаяния достала из холодной духовки бутылку коньяка. Нора почему-то согласилась с ней пить, наверное, думала, что Яна о чем-то проболтается или разрешит ей фотографировать. Но Яна была гораздо коварнее Норы и умела хранить секреты. Поэтому уже через пару часов Яна с облегчением осознала, что остатки разума ее покинули. Что Нора сидит на ее кровати, по телевизору идет «Красотка», а звук, конечно, выключен, потому что Яна выстукивает «Pretty Woman» по дну перевернутой кастрюли и хохочет, запрокинув голову. И трещины на потолке складываются в вязь цветочного узора, и взгляды людей с газетных вырезок липнут к лицу через стену, и на каждом клочке бумаги написано «ты».
Кто умрет следующим? Кто неправильно ответил на вопрос Смерти? Кто совершит еще больше грехов?
Но это еще не транс. Яна еще не настолько отчаялась, чтобы впадать в транс от романтических комедий. Между тем и этим миром — стекло телеэкрана. И Нора ничего не видит, не замечает, потому что Нора еще слепа. Но ведь однажды ей придется увидеть.
Раздался стук в дверь. Яна не пошла открывать — она сидела, прижав горячие ладони к прохладному линолеуму и бездумно пялилась в погасший экран. Теперь-то Нора точно уйдет навсегда.
И Нора встала. И пошла к двери. Открыла ее, паскуда, и впустила Володю, Лену и Лема, которых Яна пригласила еще вчера, а потом, конечно, забыла. С ними пришел запах свежего снега, мокрого синтетического меха и колких цветочных духов. А еще шум, скрип открывающихся окон, живые голоса. Володя жестом фокусника вытащил из-за пазухи бутылку мадеры и банку белоснежных соленых груздей.
Негодяй.
Яна глупо хихикала, пока Нора знакомилась с ее друзьями, а Лем сидел рядом на полу и курил, стряхивая пепел в ее горшок с кактусом.
— В следующий раз надень кастрюлю на свою пустую башку, Яна. Ты даже об выключенный экран умудряешься угаситься, есть у тебя вообще совесть?!
— Я пошутила, — жаловалась Яна. — Мне нельзя было шутить.
— Тебя вообще к людям подпускать нельзя. Пошли, Володя очень хотел угостить тебя груздем.
— Рады они и шляпкам соленых груздей!
Лем закатывал глаза и пытался ее поднять, а она упиралась, пока они оба не упали. И когда она снова открыла глаза, на потолке не было никаких слов, а экран телевизора был всего лишь пустым экраном.
Хороший был вечер, и мог бы остаться хорошим. Они пили коньяк и мадеру. Лена пекла блины и открывала форточки, когда кто-то курил. Яна сидела у Лема на коленях, игриво хихикала и пыталась укусить Володю за ухо. Кажется, она все-таки разрешила Норе фотографировать, а может, Нора просто охренела, потому что она непрерывно что-то снимала, задавала вопросы, трогая за рукав то осоловевшую Лену, то раскрасневшегося Володю. Яне было уже все равно — ей было хорошо и она всех любила. И Володю, и Лену, и Нору, и груздь, наколотый на вилку, но больше всех Лема.
Потом она уложила на раскладном кухонном кресле совсем пьяного Володю, а в зале уставшую Лену — ее волосы пропахли выпечкой, и она так и не смогла развязать узел темно-синего фартука. Яна не стала даже пытаться. Она погасила свет, достала из шкафа запасные пледы и укрыла сначала Лену, а потом Володю.
— Я вас так люблю, ребята, — тихо сказала она Лему. — Почему все так получилось?
Нора куда-то исчезла. Наверное, мыла посуду. Или просто кто-то не закрыл кран, и в алюминиевую раковину течет вода. Холодная, пахнущая металлом вода.
Слезы Яны были частые, пьяные, но больно было по-настоящему. Откуда-то просочились сквозняки, по-зимнему колючий холод затекал в невидимые щели в окнах.
Скоро придется замазывать рамы на зиму и покупать новый обогреватель. Ходить в прокат по зимней морозной темноте. Таскать коробки с кассетами по сугробам. Яна была так счастлива.
— Ты ни в чем не виновата, — поморщился Лем. — Перестань себя мучить. Я вообще не понимаю, чего ты от себя хочешь. К тебе таскаются взрослые люди, пьют водку у тебя на кухне и спят на твоих диванах, а ты над ними кудахчешь и поправляешь им одеяла. Может, тебе продать прокат и открыть гостиницу?
— Я никогда не продам прокат.
— Тебе все равно придется это сделать. Ты не будешь свободна, пока не продашь.
— Значит, я никогда не буду свободна.
Яна представила, как к ней возвращаются деньги, которые она когда-то держала в руках — синие бумажки, серые бумажки, а еще россыпь серебристых монеток с золотой каймой. Как она мнет их, и пахнет жасмином, дурным и медовым, еще металлом и водой. И деньги превращаются в белые лепестки, мокрые и холодные.
Лем встряхнул ее за плечи.
— Да сколько можно! Ну что ты хочешь?! Хочешь — отдам тебе кастрюлю и отведу тебя в прокат?
Яна обрадовалась. Кивнула, и испортила себе прекрасный вечер.
…
Кастрюлю Лем ей не вернул, обманщик. Отобрал, когда из дома выходили. И бубен отобрал, и даже коньяк. Поэтому по пути к прокату Яна успела протрезветь и загрустить.
Ноябрь был темным ледяным, хрустел снегом, как перемолотыми костями. Выл зябко сжавшемуся городу злые колыбельные. Яна не хотела, чтобы наступало лето, когда вода снова станет теплой, а цветы — живыми, но сейчас она не находила сил радоваться.
Лем шел, глубоко засунув руки в карманы и хмурился в серый шарф. А вот Нора, кажется, была довольна. Яна не понимала, зачем Нора с ними увязалась, и что она вообще хочет увидеть в прокате. Ее даже никто не звал, в конце концов. Но она шла с ними, совсем трезвая, взвизгивала от особо яростных порывов ветра, и даже не пыталась делать вид, что ее здесь нет. Это почему-то оскорбляло Яну до глубины души. Она твердо решила, что они придут в прокат и будут всю ночь смотреть Кустурицу.