ий жест на пол и толкни ко мне ногой, какая-нибудь драматическая истеричка подберет. Скажи-ка, ты знаешь кого-нибудь из этих людей?
Он протянул ей пачку фотографий. Хельга равнодушно перебирала карточки. На одной остановилась, с сомнением прищурилась и отложила в сторону.
— Вот это — какой-то мутный тип, который Раде… ноты продавал, — сказала она, доставая снимок Артура. — Это — Лемар, я у него кассеты покупаю.
— Какие кассеты?
— A-ha, — с вызовом ответила она. — И диски Эмили Отем. Еще он как-то достал «Ассу» и домашнее руководство по тантрическому сексу.
— И что же особенного в тантрическом сексе?
— Нифига не понятно. И стоит дорого, — пожала плечами Хельга. — А ты чего от него хочешь?
— Дисков A-ha. А что с мутным типом?
— Видела его пару раз, — уклончиво ответила она. — Он Раду из училища забирал… еще чаем приторговывал, — неожиданно сказала она.
— Чаем?..
— Да, у него были сборы иван-чая, ферментированного, с ягодами ирги. И книгами барыжил — старыми, он их на вес продавал. Я собрание Набокова купила в семи томах.
Небо чернело прямо у них над головой. Рада сидела, прижавшись к его боку. Она была совсем пьяной, пахла чем-то цианидно-вишневым, украденными у матери духами и канифолью, и Яр как-то особенно, до идиотизма беззаветно ее любил.
… Золотой!
Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!
— Ярик, — сдавленно прошептала она. — Прости, я что-то совсем… я зря так…
Он молча поцеловал ее в макушку. Это было даже трогательно — она была почти на всех его концертах, ни один из которых он не сыграл трезвым. Вообще никто на тех концертах не был трезвым, кроме нее.
Перед ними стелилось море высыхающего разнотравья. К городу подкрадывался сентябрь, но пока август иссушающей жарой выпивал цвет из лепестков и стеблей. Они сидели на остывающем бетонном парапете смотровой площадки и смотрели как там, внизу, затихает город и отдыхает от дневного зноя густая трава, которой зарос окружающий холмы пустырь.
— А я что-то знаю, — вдруг заявила Рада. — Ты когда узнаешь — сразу меня разлюбишь.
А Яр тоже не слишком трезвым. Он был очень молодым, очень влюбленным, и точно знал, что у них с Радой впереди такая долгая, почти бесконечная жизнь, которую они могут потратить, обсуждая подобные глупости.
Яр не поверил ей тогда. Поцеловал, и в ее ответном поцелуе не чувствовалось ни приближающейся, ни случившейся беды.
После он ни секунды не жалел, что не стал ее слушать.
— Еще вот ее знаю, — Хельга показала фотографию Яны. — У нее прокат на Блюхера. Я туда гадать ходила. И за кассетами. У нее есть «Сладкий ноябрь».
Она положила карточку на колено и прижалась лбом к решетке перил. Яр знал, что у нее кружится голова. Знал, что от контраста разноцветного тепла прокуренной квартиры и холода темной тишины подъезда ей физически плохо. Что она хочет обратно в свою нору, где все еще проводились вялые сборища, которые она упорно именовала рейвами, потому что Хельга никак не желала признать, что прошлая жизнь оборвалась.
Он собирался вернуть ее к друзьям как можно скорее. Яр еще помнил, что когда-то ему нравилась Хельга. Даже помнил, как она сидела у него на колене, запустив уверенные пальцы в его всклоченные волосы. Как она целовала его — губы горячие, липкие от блеска и ликера. Прохладная грудь под вырезом шерстяной рубашки. Мягкий живот, напряженная спина.
— Не знал, что ты смотришь такие сопли.
— Ой, иди ты. Слушай, Яр, мне тебя очень жалко и все такое…
— Давай без этого.
— Да-да, слушай. Мне и Раду жалко. Мы не то чтобы дружили, но когда-то это я ее потащила в ту берляровку, где вы познакомились…
— Мы тогда играли на улице, — напомнил Яр. Он слишком хорошо помнил, как его голос вплетался в шум проспекта.
Помнил, как Рада подошла после выступления, сказала какую-то глупость про длинный гриф, и сразу отчаянно покраснела.
— Да похрен. Слушай, Яр, мне вообще-то тоже плохо, ясно тебе?!
Он впервые задержал взгляд на ее лице.
У нее больше не было синего ирокеза. Она перекрасилась в нейтрально-темный цвет и коротко подстриглась — явно пыталась придать отрастающим волосам приличный вид. Зато макияж у нее был безумнее, чем раньше — казалось, она просто провела двумя пальцами в черных тенях от виска к виску. На щеке мушка-сердечко. Губы синие, в носу и брови — по золотому ажурному колечку.
— Плохо, — подтвердила она. Отложила пакет и обхватила себя руками. — Рада была такая… хорошая. Я ее лохушкой считала вообще-то. Но это не всерьез, просто я тогда думала… не могла понять, может она кого-нибудь, кроме Шнитке любить или нет. И в смысле музыки, и в смысле… Мне это казалось обосраться каким важным.
Он кивнул. Когда-то ему тоже казалось обосраться каким важным, кто любит Шнитке, а кто Джима Рута. Потом Рада, которая любила Шнитке, сказала, что Яр играет, как Лемми Килмистер, и вся эта чушь сразу перестала быть важной.
Пьяная бравада Хельги медленно таяла, уступая место пьяной тоске. Это было почти жестоко — вытащить ее из прокуренного тепла и задавать ей такие вопросы.
Яр знал, что еще было жестоко. Сломанные пальцы, точки сигаретных ожогов и разорванный криком рот. Жестоким было думать о Раде как о человеке, с которым это случилось.
Жестоким было то, что это оставалось правдой.
— Яр, — Хельга подалась вперед и сжала его запястья. — Ярик, прости меня, пожалуйста, — всхлипнула она. — Вы такие хорошие были. Я так хотела, чтобы все было… чтобы все у вас было… нет, слушай… я ничего про ее отношения с тем торгашом не знаю, правда. Она просила никому не рассказывать, а я теперь думаю…
— Как ты познакомилась с Яной?
— Лем привел меня в прокат, — с облегчением ответила Хельга.
— Как ты познакомилась с Лемом?
— Знаешь на Китайке палатку с кассетами? Там еще пластинки принимают.
Яр кивнул. Многие до сих пор ездили на промзону, где раскинулся огромный азиатский рынок. Там смешивались запахи дешевых тряпок, азиатских и кавказских приправ, фритюра и свежего мяса. Там можно было достать почти все что угодно — не в сердце рынка, где торговали новыми вещами, так ближе к окраине, где располагались палатки и навесы комиссионок и барахолок.
— Ну вот он там торговал. То есть это не его была палатка, но Шуша сказал, что Лем приходит пару раз в месяц. Сам продает, никому товар не доверяет.
— Кто такой Шуша?
— Он… Шуша, — пожала плечами Хельга. — Есть бумажка? Я тебе номерок черкну и сам разбирайся, мне это все не нужно. Но вряд ли он что-то знает — Лем просто приходит с сумкой кассет, продает их, чаще всего покупает новые и уходит. Я думаю он просто Яне помогает, они вроде дружат.
— Почему ты ничего не сказала, Хельга? Почему ни ты, ни Леся, ни кто там еще об этом знал, не сказали мне, что Рада встречалась с каким-то мужиком, которого боялась так, что пыталась научиться пить водку?
— Я кое-что знаю, про тебя, Яр, — вздохнула Хельга. Положила ладони ему на колени. — Я знаю про твои ночные прогулки по барам и подворотням. Ты ведь даже не справедливость там наводишь — тебе просто нужно срывать на ком-то злость.
— И что? Думаешь, я агрессивный псих, который себя контролировать не может?
— Можешь, Ярик, — горько вздохнула Хельга. — В том-то и дело, что можешь. Яр, она сказала… сказала, что…
— Что спит с этим мужиком, — подсказал он. Наверняка Рада одной и той же ложью прикрывала от своих подруг свои встречи с отцом.
Она вздрогнула. И кивнула. Яр опустил руку в карман, чтобы найти пачку сигарет, и в этот момент Хельга вздрогнула снова. Он не сразу понял, что на самом деле она отшатнулась и теплые ладони больше не прижимаются к его коленям.
— С ума сошла? — спросил он, вытягивая сигарету. — Ты сейчас от меня шарахнулась, Оля.
— Я…
— Ты не говорила мне про этого мужика, потому что Рада убедила тебя, что я в припадке ревности башку ему снесу, или ты что-то другое себе придумала?
— Ярик…
Он молча опустил незажженную сигарету обратно в пачку. Ребристый металл кастета во внутреннем кармане ощущался сквозь толстые петли свитера, и Яр успел подумать, что это плохой талисман на удачу.
Его испугалась Хельга. Поразительно. Уж она-то должна была знать, кому стоит его бояться.
— Что-нибудь еще скажешь? — равнодушно спросил он.
— Рада встречалась с Лемом. Купила у него пластинку… «Колокола» Рахманинова, — торопливо вспоминала Хельга. — Это на поэму Эдгара По, Рада играла на отчетном концерте… мечтала сыграть в составе… от колокольчиков саней в свадебным колоколам, от свадебных колоколов к набату и от набата к похоронному звону… она тогда напилась и перед тем, как отрубиться все бормотала, что «слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой». И плакала… Еще Лем ей сказал… сказал, и она все у меня спрашивала, почему он так сказал… мне казалось, после этого она стала бояться еще сильнее.
— Что же Лем ей сказал?
— Сказал, что знает, кто убил Лору Палмер.
…
Смотровую площадку замело. Яр не стал садиться, только тяжело оперся о парапет. Он подумал, что холод сделал металл хрупким, что веса в нем больше центнера, и что не нужно испытывать судьбу. Но остался стоять.
Ветер был холодным и колючим. Город стелился золотом где-то позади, и Яр рассеянно думал, что ему туда незачем возвращаться.
Они тогда сделали то, чего делать никак не стоило. Не стоило делать этого в прилегающем к смотровой площадке парке, не стоило так торопливо искать ответы на незаданные вопросы друг у друга под одеждой. Не стоило думать, что поцелуй честнее высказанной правды и что если заниматься любовью полностью отключив голову, то ничего, кроме любви в мире не останется.
… Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны, неспособные звучать,
Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!
Но они это делали, и тогда это было так.