Вместо этого Яр спустился по широкой лестнице и побрел к парку, где под белыми деревьями теперь стояли белые скамейки, над которыми возвышались белые фонари.
…горькой жизни кончен сон.
Звук железный возвещает о печали похорон!
Он любил Раду не потому, что она постанывала ему на ухо и прикусывала кончики его пальцев. Не потому что она по особенному слышала и по-особенному чувствовала музыку и заставляла по-особенному чувствовать его. Не потому что она слушала, как он играет и как он поет, щуря солнечно-карие глаза, и не потому что однажды, прямо во время концерта, когда они с Хельгой допели Where the Wild Roses Grow, она подошла и прижала его ладонь к своей груди, чтобы он почувствовал, как часто бьется ее сердце.
Он вообще любил Раду не «потому что». Тогда он этого не понимал, потому что ему не нужно было разделять свою любовь, упирающийся в карман каблук, гулкие удары сердца и историю о девушке, которую не хотели звать по имени, а звали почему-то Дикой Розой.
Это теперь, когда у него ничего не осталось, кроме следов и людей, сторожащих эти следы, людей, которые так упорно пытались доказать ему, что он чего-то не знал о Раде, что есть какая-то правда, которую он не захочет знать — это теперь ему пришлось вытряхнуть из памяти все закоулки и тропинки. Пройти по ним, и признаться самому себе, что ему совершенно все равно. Потому что если окажется, что это правда, придется признать, что есть вещи большие, чем правда. Только Норе об этом знать не обязательно. Может, он скажет Яне.
Потом. Позже.
… Гулкий колокол рыдает,
Стонет в воздухе немом.
Сначала он найдет тех, кто пытался ограбить прокат Яны. Потом сделает то, что планировал сделать уже несколько месяцев.
А потом найдет отца Рады. Найдет его первым, в этом он точно был уверен. И узнает эту потерявшую власть правду, которая так нравилась хорошей женщине Норе, так не нравилась сумасшедшей Яне и заранее так не нравилась ему.
Глава 11. Последний шанс
Нора была в восторге. Она успела сфотографировать разгромленный прокат, лужу крови, раскатившиеся монеты в луже крови, взять красивый кадр бледной, окровавленной руки Лема и кружевного подола Яны. Следы на снегу, разбитыи е машины и перекошенные от бешенства лица владельцев разбитых машин.
Потом восторг, конечно, поутих. Фотоаппарат у нее чуть не отобрали, пришлось размахивать удостоверением и делать вид, что оно что-то значит. Вместо того, чтобы ехать домой и записывать все, что она видела и слышала в этот вечер, Нора поехала в отделение милиции. Яна в это время просто хлопала глазами и несла чушь про грузди и кастрюли. Нора пыталась влажными салфетками оттереть с ее лица смесь пудры и крови, одновременно объясняя мрачному усатому мужику в мятой милицейской форме, что попойка в прокате и погром в прокате — это две разные истории. Что она сидела в закрытой комнате, и описать нападавших не может, но Яна сейчас в себя придет и сможет, нет, точно не обдолбанная, и вообще она всегда такая.
Нора надеялась, что их отвезут в больницу и отстанут. Потому что Яна смогла промямлить что-то утвердительное, когда ее спросили, она ли разбила машины, и даже почти смогла объяснить, зачем. Но в больницу повезли Лема, а Яну повезли в участок. Нора поехала с Яной. По дороге смогла узнать у Яны телефон ее отца и даже ему дозвониться. Кажется, Яр рассказывал, что у Яны с отцом хорошие отношения, и что он человек приятный и понимающий. Вот пускай приезжает и понимает.
В участке Яна немного пришла в себя. И, наматывая на палец ниточку чайного пакетика с желтой биркой, рассказала, что происходило в прокате.
И Нора снова была в восторге, потому что давно не встречала такого образцово бестолкового ограбления. У нее в голове уже почти сложилась статья, осталось только наконец-то добраться до дома и записать.
— Это я виновата, — заявила она следователю. — Два дня назад вышла моя статья про этот прокат. Видимо, ребята решили, что если в газете пишут — значит, место прибыльное.
Она не сомневалась, что грабителей скоро поймают. Почему-то казалось, что все будет хорошо.
А потом начались допросы, приехали свидетели, и в кабинетах курили, и на улице курили тоже, а Нора бросила, и это было мучительно, потому что если и существовал идеальный момент для того, чтобы закурить, то он наступил.
Пахло слоями табачного дыма, растворимым кофе, еще потом, хлоркой и освежителем воздуха. Нора давала показания, выходила в желтый коридор, под мигающий свет желтых ламп, растирала руками лицо и вдруг выяснялось, что к ней есть еще вопросы, и она шла на них отвечать. Потом она снова выходила в коридор, брела по нему, стучалась в двери, говорила с людьми, махала пресс-картой и угрожала, потом кому-то льстила и что-то обещала. Почему-то казалось очень важным не оставлять Яну в участке одну. Хотя она знала, что ей ничего не грозит, но мысль о том, что за Яной надо проследить не давала просто наконец-то уехать домой.
Когда за Яной приехал отец, Нора уже ничего не хотела, даже записывать статью. Хотела попроситься в КПЗ — там можно было спать и легально ничего не делать. А если, например, плюнуть следователю в чай — у нее еще и телефон отберут, и не дадут блокнот. Вполне могло сойти за отпуск.
Отец Яны наконец-то приехал, когда Нора уже примеривалась к полупустой кружке, с которой грустно таращилась пучеглазая нарисованная рыба.
Сергей Степанович и правда оказался очень приятным мужчиной. У него были добрые глаза. Залысины надо лбом и черная дубленка, припорошенная нерастаявшим снегом. Он выглядел таким взволнованным и растерянным, что Норе почему-то стало стыдно за мысли про кружку.
— С ней все в порядке, — заверила она, протягивая ему пачку сигарет, которую носила специально для таких случаев. — Нет? Я вот тоже бросила…
— Мне сказали, что там… стреляли, — упавшим голосом проговорил Сергей Степанович. — Я успел сделать пару звонков…
— Просто мальчики решили покуражиться, — неуклюже успокоила его Нора. — У вас очень смелая дочь. Им очень не повезло, что они решили покуражиться в ее прокате.
Она поймала себя на том, что пришел отец Яны — и с ним странное ощущение, что все будет хорошо, усилилось. Будто ничего плохого уже вовсе не случится. Будто Яну отпустят, и ее отпустят, грабителей найдут, и с этих пор Норе станет не о чем писать, потому что преступлений больше вообще не будет.
Будто маньяк уже пойман, и никаких убийств весной не будет, а будет книга с белыми страницами и твердой обложкой, которую Нора напишет и продаст огромным тиражом.
— То есть… никто не стрелял?..
— Стреляли, но пострадал дверной косяк, — улыбнулась она.
— А зачем… зачем она вообще к ним вышла? Мне сказали, вы были в закрытой комнате…
— Она спасала кассеты. Знаете, я только сейчас поняла — это даже забавно. Она сказала «там Лем и кассеты».
Нора пыталась разрядить обстановку шуткой, но она совсем не ожидала, что на его лице отразится такое облегчение — подобралась челюсть, ушла растерянность из взгляда, и будто даже морщин стало меньше.
— То есть она не хотела… не хотела умереть? — уточнил он.
— Умереть?..
Она поежилась. Таких вопросов она не ожидала.
Хотела ли Яна умереть?
У нее было почти счастливое лицо, когда она шла спасать свои кассеты и еще зачем-то мальчишку, которого будто бы любила. У нее было отрешенное лицо, когда она укладывалась в лужу талого снега и крови, чтобы прохрипеть мальчишке, которого вроде как любила, что ненавидит его.
Пожалуй, почти разочарованное лицо.
Но хотела ли Яна умереть? Нет, не может этого быть.
— Нет, — уверенно сказала Нора. — Яна не собиралась умирать. У вас, может, не самая умная, но хорошая, честная и смелая дочь. Она хочет помогать людям и делать мир красивее. А умирать точно не хочет.
Сергей Степанович улыбнулся ей, кивнул и подал руку, которую Нора с удовольствием пожала. После этого она наконец вызвала такси и уехала домой.
А дома разделась, не включая свет, упала в неразобранную кровать и уснула, перед сном твердо решив позвонить своим родителям, когда проснется.
Но проснувшись, почему-то позвонила Яру.
…
Под белым циферблатом над столом качался зеленый хвост. Ящерица улыбалась, обнимая лапами часы, и отмеряла секунды тягостного молчания.
Раз-раз.
— Яна, нам придется поговорить.
У матери поджатые губы и блестящие глаза. Ничем хорошим этот разговор не кончится, Яна знала это еще до того как вышла из дома. Только она не могла выйти. И на этот раз не могла привести с собой ни Лема, ни Яра.
— Яна…
Она упрямо тряхнула головой.
Вета молола кофе в ручной кофемолке. Теперь это делает мама. Должна делать Яна.
Раз-раз.
Вета покупала зерна на развес.
Раз-раз.
Вета перебирала зерна, выискивала светлые и дожаривала на сухой сковородке. Хотела, чтобы было лучше. Чтобы было почти идеально.
Раз-раз.
Вета варила отвратительный кофе. Мама больше — раз-раз — не сушит зерна на сковородке. Яна тоже не стала бы.
— В тебя стреляли, — мама растерла лицо руками, и вдруг сделалась серьезной. Почти сердитой. — Яна, эти люди в тебя стреляли.
— Я уже поставила сигнализацию и новую дверь, — пробормотала Яна. — А дома… дома тоже.
— Твой друг лежит в больнице с проломленной головой. Твой отец ездил забирать тебя из милиции. Ему пришлось заплатить за машины…
Яна, не удержавшись, глупо хихикнула. Сцена набухала абсурдом так стремительно, что он вот-вот хлынет на клетчатую скатерть, на суровое лицо матери, на перекошенное ухмылкой лицо Яны. Забрызгает белый циферблат. Абсурд. Может, тогда из циферблата высунется чье-то лицо с зажатым в зубах георгином, мама скажет что-то про опасность веревки, а потом встанет и начнет печь чайные блюдца вместо печенья. И тогда в мире вдруг станет больше логики, чем есть сейчас.
— Пойдем со мной.
Яна мотнула головой, будто мать ее на мост позвала. Еще и в край стола вцепилась. Потом опомнилась и разжала пальцы.