— Наверное, этот человек должен умереть, — сказал он, не сводя с нее неодобрительного взгляда. — Ты говорила, что он переводит по мосту в другой мир — если он правда думает, что делает хорошее дело, то вряд ли он решит стать плохим. А может, он просто сумасшедший и не контролирует себя.
— Должна быть причина.
— Ты у себя в видеотеке фильмов больно много смотришь. Вот там всегда есть причина. А я думаю — если человек такое делает — значит, у него просто с башкой не все в порядке. Может, его голоса какие-нибудь заставляют. А может, зло на самом деле существует.
Яна верила в зло. Она верила во все виды зла — в инфернальное, в потустороннее. Верила, что если бросить монетки в разбавленную кровью речную воду, можно откупиться, а если не получилось — то монеток было недостаточно, или монетки были не те.
Что можно совершить зло и посвятить всю жизнь его исправлению. Только она не верила, что нужно просто совершить столько же добра, или побольше, с запасом — потому что зло неизмеримо и непознаваемо. Тот, кто совершил зло, должен всю оставшуюся жизнь провести в попытках подтереть его следы.
Верила Яна и в простое человеческое зло. Не было зла, в которое Яна бы не верила. Но от этого ответа свежий кофе в чашке превратился в сгущенную желчь, а пирог теперь пах мертвым животным внутри него.
— Существует… зло. Вот как.
— Да, дочь, зло. И им можно заразиться.
Яна молча поставила кружку на стол. Спрятала лицо в ладонях и зажмурилась так сильно, что заболело лицо. А потом расслабилась и опустила руки.
— Хорошо, папа. Зло существует.
…
Нора была уверена, что Яр что-то задумал, и ей это совсем не нравилось. Она долго сомневалась, говорить ли ему об отчете, но решила, что если начнет беречь его чувства — все будет бесполезно. Да и имело ли смысл что-то там беречь.
Разговор получился дурацкий. Яр так на нее смотрел, будто все давно понял, а поняв — отрешился и решил спиться в одиночестве. Взгляд этот Норе не нравился. Потому что она не желала Яру отрешения и запоя. И еще потому что ей вдруг показалось, что он знает что-то о ней. Какую-то мерзкую, грязную тайну, которую взвешивает на широкой ладони. Вот-вот сожмет длинные пальцы, и между ними потечет кровь, разбавленная речной водой. Дурацкая была фантазия.
Никакой такой тайны у Норы не было. Были заурядные грешки, которых она не особо стыдилась. Ей было почти нечего скрывать от Яра, и все же от этого взгляда почему-то стало страшно.
Сегодня было воскресенье, и это было плохо. Норе хотелось в редакцию, к людям. Дописывать статью, решить все мелкие задачи, накопившиеся к концу года. Вместо этого она валялась в полутьме на своем желтом велюровом диване, пялилась в потолок и пыталась убедить себя, что нужно отдыхать.
Зима в самом разгаре. В конце марта сойдет лед, в конце апреля согреется вода. Это было важнее, чем статья про ограбление проката и недописанные заметки про школьников, которые вырывали сумки у пенсионерок.
— А ту собачку, что бежит за мной, зовут Последний шанс, — промурлыкала Нора, обняв подушку. Закрыла глаза. — Звон гитары и немного слов — это все, что есть у нас…
У Яра был такой взгляд. Как все-таки жаль, что все у него так сложилось. У нее была целая пачка фотографий Рады — и даже две из морга, но они лежали внизу, и Нора их не доставала. А на тех снимках, где она была живой — смеющиеся глаза, солнце, запутавшееся в кудрях, строгость клавиш и изогнутого крыла рояля рядом с легкомысленными кружевами ее платьев и лихорадочными мазками румян на ее щеках.
Какие у Яра были глаза, когда она сказала про Вету. Вот ходит со своим каменным лицом, шутит, улыбается вроде по-доброму, а стоит прошлому дотянуться — и приходится вспоминать, почему нельзя позволить ему найти маньяка первому.
Нора не испугалась по-настоящему в прокате, не испугалась, когда в редакцию стали присылать отрезанные человеческие пальцы после того, как Петр Шабуров взял интервью у владельца консервного завода и на что-то там ему намекнул. Самое обидное, что Нора даже не знала, на что именно — на то, что еще десять лет назад он людей в багажниках катал на лесополосу, и что на ту лесополосу до сих пор грибники ходить не любят, потому что обязательно наткнешься на чей-нибудь труп, а трупы омрачают радость от полного ведра сыроежек? Или на недавно пропавшего рабочего, которого никто не может найти, потому что на лесополосу грибники не ходят, а в милиции делают вид, что не знают, где это? Или про похождения его жены — но уж точно не о дочери, потому что за такие намеки он присылал бы сразу головы? Нора не знала, и пальцев не боялась. Не боялась даже, когда Шабуров выставил на улицу свою овчарку, запер дверь и повесился, потому что знала, что так бывает. Что слова — это и груз, и крылья, и иногда крылья ломаются, а груз ты больше не можешь тащить.
Нора не боялась мертвых людей в сугробах и канавах. Не боялась изуродованных смертью и водой женщин в белых венках.
Но когда Яр посмотрел на нее, дочитав отчет — Нора испугалась. И даже не могла сказать, почему. Потому что у него в глазах темнота без единого огонька, потому что кулаки вечно разбиты, потому что он мало того, что огромный, так еще не бреется и носит эти ужасные свитера? Ну это, конечно, точно не могло сложиться в нормального человека, но Норе никогда не нравилось то, из чего можно сложить нормального человека, и Яр вообще-то был отличный парень. Чай ей заварил. И чего ей, Норе, нужно бояться?
Но она почему-то боялась. Не звонила ему целую неделю.
Она почти дописала статью, большую, хорошую статью про ограбление проката, а пока она ее писала — грабителей нашли, и даже разрешили Норе съездить в участок.
Она сидела в редакции до поздней ночи, а потом приходила домой, выносила в подъезд блюдце с кормом для трехцветной кошки Брыськи, которая недавно родила в подвале котят, смотрела, как она ест, возвращалась домой и ложилась спать.
— А ту собачку, что бежит за мной… зовут Последний шанс…
Нора швырнула подушку в стену, едва не зацепив шаткий журнальный столик, на котором стопкой лежали ее черновики, придавленные пустым кофейником.
Чем Яр сейчас занимается, интересно? Сидит в подворотне, устремив грустные медвежьи глаза в исписанную стену и доедает какого-нибудь гопника, который не захотел сообщать «бесполезную информацию, полученную незаконным путем»?
— Звон гитары и немного слов — это все, что есть у нас…
Пожалуй, Нора даже скучала. Да, скучала, а почему нет — у нее раньше не было напарников. А еще у Яра было хорошее чувство юмора, и он был вежливый. Скорее всего он даже не ел людей.
А еще Яр не отвечал на звонки. Нора раздраженно посмотрела на серо-зеленый дисплей с часто мигающей трубкой. Перезвонила еще раз.
— Я раньше знал, как пишутся буквы, я верил в силу слов…
Нечестно она поступила. Вот чего она испугалась — вывалила ему все что думала и сбежала. Чтобы не смотреть, как он эту информацию мешает со своими воспоминаниями.
Впервые Нора скучала по пейджерам. Тогда слова были ограничены, и их надо было проговаривать чужому человеку, который превращал их в буквы на дисплее. Так слова взвешивались и теряли половину своего яда.
Яр не отвечал. Может, конечно, он просто напился и спит, но раньше он так не делал. Нора раздраженно фыркнула, отключила телефон. Включила его и позвонила Яне.
— Привет… «загрустила», смешное слово… как там Лем?
— Обещали, что не помрет, — мрачно ответила Яна. — Глаза разлепил, сказал, что я сука отмороженная, бульончика моего похлебал и отрубился. Наверное, сознание от восторга потерял.
— А что… что прокат? — На самом деле Нору это не особо интересовало, потому что она надеялась никогда больше в прокат не вернуться, но сразу спрашивать про Яра она не хотела.
— Ковер пришлось выбросить, — тускло сказала Яна. — Отнесла в химчистку, а там тетка давай на меня орать, представляешь? Говорит, больше никаких окровавленных ковров в жизни чистить не будет. Ну я с психу его на помойке и оставила… Зато кассеты не разбили. «Терминатора» одного покоцали, но у меня их еще три. — Судя по ритмичному хрусту снега и шороху ветра, Яна куда-то шла. — Слушай, Нора, а ты чем занята?
— Работать пытаюсь, — соврала она. — Кстати о… то есть… а Яра ты давно видела?
— Давно. Еще до ограбления. И трубку он третий день не берет.
— Вот как…
— Да, Нора, так. Кстати, если хочешь — приходи завтра в семь. Ко мне. Мы смотрим «Суспирию». А найдешь Яра — и его с собой приводи, оказывается когда он рядом происходит меньше дерьма.
Яна бросила трубку до того, как Нора успела ответить.
Наверное, очень плохо быть сумасшедшей истеричкой с кассетами и штопором. Нет уж, завтра она опять будет до ночи сидеть в редакции и наконец-то допишет статью.
А сегодня, видимо, у нее нет выбора. Нора еще раз набрала номер, выслушала гудки. Сама не до конца понимая, зачем, быстро обтерла пуховкой лицо, брызнула под волосы первые попавшиеся духи и вышла из дома.
…
Коммуналка Яра встретила ее хрипами про порванный парус и взрезанное дельфинье брюхо. Нора нашла глазами открытое окно и выставленный на подоконник магнитофон, который заметал снег, убедилась, что это не окно Яра. Подумала, что была совсем к Яру несправедлива, потому что если этот человек может перематывать и менять кассеты, и даже нажимать на кнопки — значит, у него до сих пор не сломаны руки. Нора на месте Яра за себя бы не поручилась.
Общая дверь была открыта. Нора быстро прошла мимо приоткрытой кухни, где кто-то, кажется, жарил пирожки, и остановилась перед дверью Яра.
Вокруг замка несколько царапин — будто кто-то пытался его вскрыть. Или кто-то не мог попасть ключом в скважину. Звонка, конечно, не было. Нора осторожно постучала, а потом приложила ладонь к прохладной лаковой пленке. И вдруг отчетливо поняла, что Яра за дверью нет. Он не спит и даже не вышел куда-то — он где-то очень далеко. Это было странное, физическое ощущение покинутого дома, потянувшегося к ней, как брошенный кот. Нора зажмурилась.