Она слишком много общалась с Яной. Еще немного — и начнет бормотать, раскидывать по обочинам монетки и катать по бархату вишневые косточки.
Нора снова постучала, громче, но совсем без надежды, просто стряхивая с руки эту налипшую, просочившуюся сквозь дверь пустоту. А потом поправила волосы, с раздражением уловив карамельно-грушевые ноты духов, несколько раз улыбнулась — вежливо, растерянно, радостно — согнала улыбку с лица и вышла на кухню.
Ну хоть в чем-то ей повезло — у плиты стояла пожилая женщина в цветастом переднике.
— Здравствуйте! — Она подождала, когда женщина обернется и растерянно улыбнулась. — А меня ваш сосед в гости пригласил, а дверь заперта…
— Это ты к Ярику пришла? — расстроенно пробормотала женщина, переворачивая вилкой золотистую лепешку. — И он тебя еще и пригласил?
Нора неуверенно кивнула.
— Это хорошо, дочка, что ты к нему пришла, — вздохнула женщина. — Только ты уж его прости — уехал он.
— Куда?
— Не знаю, — виновато развела руками она. — Сказал, ему подумать о чем-то надо. Ключ от комнаты мне отдал, отопление вперед оплатил и уехал. Вроде даже с работы уволился, но ты позвони, проверь — вдруг вру тебе.
— Уехал… — теперь по-настоящему растеряно повторила Нора. — Куда он мог?..
— Может, к маме, — обнадежила ее женщина. — Мама у него хорошая. Папа у них был военный, ну и… сама знаешь, где, — она торопливо перекрестилась. — Ярик ей и деньги посылает, и каждый отпуск ездит. За город. В доме, сама знаешь, работы хватает…
Нора понимающе кивала, думая, как бы потактичнее спросить, до какого месяца у Яра оплачено отопление. Куда он уехал? Уж точно не кодироваться. И что-то ей подсказывало, что у матери его тоже нет.
— Хорошо, что у него друзья есть, — грустно сказала женщина, перекладывая лепешку на тарелку и тут же раскладывая на сковородке новую. — Только волосы у тебя плохие, сама знаешь. Ты бы и его, и себя пожалела.
Нора поморщилась. Ей об этом слишком часто говорили. На работе считали, что она нарывается специально. Она огрызалась и говорила, что не маньякам решать, какую ей носить прическу, но в глубине души Нора знала, что это почти что правда.
— А до какого месяца он оплатил?..
Женщина покачала головой:
— За год. Но я думаю, он вернется. Думаю, он скоро вернется. К весне уж точно. Весной же… сама знаешь. А он его ждет, — она неодобрительно поджала губы. — Плохо это, дочка.
— Меня Нора зовут.
— Меня Фаизой. Когда Ярик вернется — я расскажу, что ты заходила. Он хороший мальчик, — задумчиво сказала Фаиза. — Добрый. Только очень уж разозлился. Ты ему не давай глупостей делать.
Нора усмехнулась. Ей вдруг захотелось посмотреть на саму себя, пытающуюся не дать Яру сделать «глупость».
— А давно вы знакомы?
— Давно, — соврала Нора. — Да вы сами видели, наверное, я же к нему и раньше в гости ходила, а Яр кого попало не станет приглашать.
Она кивнула. Опустила руки. Скомкала передник, посмотрела на свои руки, потом почему-то на сковородку, а потом на Нору. И разжала пальцы.
— Тогда вот что… посиди-ка, я тебе чего отдам.
Фаиза убавила огонь, торопливо положила на тарелку верхнюю лепешку и поставила перед Норой. Она пыталась отказаться, но женщина замахала руками и полезла в верхний ящик за чашкой.
— Я вот вижу, ты и губы накрасила красиво, и духи хорошие у тебя, а этот взял и уехал. Вот и не жалей помады, не заслужил он ее. Лепешку лучше кушай. А я сейчас, сейчас…
Она сунула ей чашку чая — черной заварки — и ушаркала куда-то в полумрак коридора. Нора проводила ее взглядом, а потом пожала плечами и оторвала кусок лепешки.
Фаиза вернулась спустя пару минут. Протянула Норе запечатанный конверт.
— Вот тут письмо… его давно принесли. Яр тогда тоже уезжал, я и забрала, чтобы никто не украл или не выкинул случайно. Потом разглядела, от кого… и не смогла отдать. Хорошо, что ты пришла. Меня так это письмо мучает, а отдать не могу, — призналась она. — Раз ты ему подруга — бери. Хватит у тебя духу — отдашь.
Нора успела подумать, как здорово жить в мире, где моральные дилеммы решаются за лепешку. Протянула руку и взяла конверт.
«От кого: Маянская Рада. А.»
Графа «кому» была густо заштрихована.
Она молча опустила его в карман.
— Спасибо вам. Очень вкусная лепешка.
— Сама знаю, — улыбнулась Фаиза.
…
Нора долго стояла на крыльце, радуясь чистому воздуху и заткнувшемуся магнитофону. После продымленной кухни и причитаний Фаизы хотелось только холода и тишины.
Яр уехал. Некстати вспомнилось, как несколько часов назад из ниоткуда взялась песенка про последний шанс. Теперь Нора пыталась понять, почему у нее ощущение, что шанс она упустила.
Но ведь она поехала. Сказала нужные слова, выслушала нужные слова. Забрала какие-то слова, запечатанные в конверт. И все равно ощущение, будто случилось что-то плохое, не отступало.
На следующий день она, сама не понимая зачем, поехала к Яне смотреть странное кино, состоящее из вспышек цвета, слишком красной крови и беспощадного поклонения красоте. Яра, конечно, на том показе не было.
Было письмо. Нетускнеющее ощущение непоправимого. И ощущение пустоты, отпечатавшееся на ладони.
Письмо Нора не вскрывала. Она надеялась дождаться Яра.
В любом случае, она надеялась, что зима будет долгой. Где бы Яр ни был, что бы с ним ни случилось — Нора верила, что зимой настоящее зло спит.
Наверное, заразилась от Яны.
Глава 12. Иди вдоль реки
Она поливала из шланга и без того чистый бетонный пол. Он собрал окровавленную пленку в плотный полиэтиленовый пакет и старательно перематывал его скотчем.
— Это последний раз, когда я тебе помогаю.
— Тебя вообще здесь быть не должно.
Она сдула со лба светлую прядь. Потом выключила воду, подошла к одной из полок и уставилась на разложенные инструменты. Ни одной мысли в звенящей пустоте головы. Ни одной — а слова откуда-то брались.
— Она ничего не ест. Я не знаю, что делать.
— Ты вызвала врача?
— Вызвала, — она развела руками. — Пришел интеллигентный мужчина с во-о-от такими мешками под глазами и сказал пить валерьянку, водку не пить, а ему мозги не трахать. Он вот так и сказал.
— Я с ней поговорю.
— Давай скажем ей правду?.. — прошептала она. — Я устала играть это в четыре руки.
— Не знал, что ты такая жестокая. И не кажется ли тебе, что шести рук здесь будет многовато?
Она хихикнула в сжатый кулак. Рядом с пассатижами лежал ноготь — блестящий и прозрачный.
Он выпрямился. Она смотрела, как за его рукой, которой он вытирает пот со лба, тянется кровавая полоса.
Она оглянулась. Толстые выровненные стены съели почти треть пространства гаража. Когда он затихал, ей казалось, что она слышит, как кровь течет по ее венам. Панели на стенах были веселого желтого и оранжевого цвета, в форме пчелиных сот. Кое-где на них виднелись капельки крови.
Ее мутило, потому что это не могло быть правдой. Потому что человек, которого она знала, ни за что не стал бы никого пытать. Никого бы не убил. Этот человек вообще никому никогда не делал больно, а тот, кто оклеил гараж звукоизоляцией и теперь выжидающе смотрит на нее, разметив лицо кровавой полосой, будто неудачным гримом — это какой-то другой, незнакомый ей мужчина.
— Иди в милицию. Скажи, это я во всем виноват, я подтвержу. Это будет правильно. Я… одобрю, если пойдешь.
Она поджала губы. Ей нечего было ответить.
В милицию? Да, это будет правильно.
Она не сводила глаз с прозрачного лепестка ногтя. Рядом лежал поникший белый георгин.
Она улыбнулась. Взяла цветок и приложила ко лбу.
— Мне идет, а? Помяну тебя в своих молитвах.
— Не надо.
— Она все равно узнает. Все узнают. Я тогда наконец-то стану свободна.
— Ты и сейчас свободна. Иди. Говори что хочешь и кому хочешь, а я уже не могу сопротивляться. Да я и не хочу. Всю жизнь сопротивлялся, боялся этого, таблетки пил. И чем все кончилось?
— Но ты продолжаешь брать таблетки. А в газетах не пишут про наркотики. Зачем тебе такая шумоизоляция, если они все равно не кричат?
— Кричат, — тихо сказал он, а потом поднял руки и прижал ладони к вискам. — Кричат, а потом продолжают кричать здесь.
Она слышала. Она ни разу не слышала этих криков наяву, но здесь, в темноте, наполняющей голову, темноте, зажатой висками, зажатой ладонями — там крики не стихали. И, наверное, не стихнут уже никогда.
— Я ему расскажу. Все расскажу, всю правду. Только знаешь что? Это не пьеска в четыре руки. Это просто куча дерьма, которую мы вдвоем жрем.
— Кто-то на тебя плохо влияет.
— И нихрена это дерьмо на троих не делится, — упрямо продолжала она. — Каждый из нас по ведру набирает и каждый день из этого бездонного ведра жрет. Кому-то рассказываешь — вручаешь и ему такое. И он его будет таскать. Ну ничего, мы справимся.
— Не нужно. Не говори ему ничего, ты только все усложнишь.
— Ну конечно. Пытать девушку — это одно, а взрослый мужчина — это совсем другое дело?! Боишься, что он тебя убьет?!
— Ты ведь знаешь, что дело не в этом. И если кто-то узнает правду — он должен узнать от тебя. Иначе я умру, а ты останешься. И тогда ты поймешь кое-что важное про ведра, но будет поздно.
— Я не понимаю, как мы к этому пришли.
Она вырвала цветок из спутанных белых волос и швырнула на мокрый пол. Она хотела надеть венок. Хотела, чтобы ее отвели на мост, хотела улыбнуться ночному небу и раскинуть руки, попытавшись его обнять. Хотела, чтобы у нее это получилось.
Она была уверена, что однажды все сложится именно так.
…
У Лема заплыл левый глаз. Отек никак не спадал, и когда Лем спускался в больничное фойе, на Яну словно смотрело два разных человека.
— Скоро тебя выпишут? — Говорят, что скоро, — отвечал он каждый раз.
И каждый раз его не выписывали. Яна привозила ему сигареты и черничные эклеры из пекарни у больницы. Гладила его холодные руки, заглядывала ему в глаза, и никак не могла отделаться от чувства вины.