Лем сидел на полу, привалившись к ножке ее стола, и поливал лаком для волос ветку чайных роз. Она медленно заполняла кремово-белую страницу ежедневника узором бессмысленной каллиграфической вязи.
— Ну вот например… любит розовое, — она почесала нос.
— Не пойдет.
— Ну она же девочка.
— Ты как себе это представляешь-то вообще?!
Лем тяжело вздохнул и обмотал стебель розы вокруг гитарной струны.
— Вообще без шансов, да? Хорошо, вот: любит твид и клетку, ходит везде с отцовским кожаным портфелем, а в портфеле у нее…
— Хер резиновый и дохлая зверушка вместо брелка, — подсказал Лем.
— Да пошел ты в жопу. Давай сам тогда.
— Зеленый бушлат, кассетный плеер, «The Doors», пацифик на толстой цепочке.
— Блондинка?
— Конечно. Потом спасибо скажешь.
Яна нервно хихикнула. Ей почти было страшно. Она почти чувствовала, как под пальцами согреваются перила моста, как за спиной уютно плещет вода, а над головой смыкается черное небо.
Придет вода, теплая и теперь безбрежная. Обнимет за плечи, обнимет разгоряченную голову, напоит мертвые цветы и распутает волосы.
Осторожно вымоет кровь из перерезанного горла — заберет последние удары замирающего сердца, сотрет с лица застывшие слезы.
Она всхлипнула и обхватила себя руками. Лем хмурился. Он расправлял белые лепестки георгина, чтобы влить в середину побольше лака.
— А если нас все-таки поймают? — спросил он.
— Не поймают. Мы же все умеем. Знаем, как надо, — вздохнула она. — Убьешь меня. Позвонишь Норе и все расскажешь. Это… должно прекратиться.
— Почему я?! — ощерился Лем. — Пусть… она звонит. Мне хватило этого дерьма, хватит того, что ты просишь… чтобы я… и тебя… — он опустил венок. Несколько секунд разглядывал, а потом стал медленно оборачивать обмотанную цветочными стеблями струну вокруг ладони. На пол посыпались лепестки.
— Лем! — выдохнула Яна, торопливо погасив сигарету о подол юбки. — Лем, ты что делаешь?!
— Я не хочу, — процедил он. — Ты слышишь меня? Хоть раз можешь меня послушать, сука ты долбанутая?! Я ни в чем не виноват! Я ни о чем не жалею! Как ты вообще смеешь меня в этом обвинять?!
— Я тебя ни в чем не обвиняю, — пробормотала Яна, придвигаясь ближе. Его пальцы побелели, а лепестки густо пачкала кровь, но Лем продолжал затягивать струну.
— Обвиняешь. Ты постоянно меня обвиняешь, Яна, с того самого дня. Как же, позвони Норе, позови ее на мост. Ты ведь знаешь, чем занимается Нора с тех пор, как исчез Яр? Ты нашла время поинтересоваться, или только бухала, смотрела «Носферату» и представляла, что валяешься в гробу и все тебя боятся?!
— Я не…
— Нора ездит с ментами по дачам, Яна.
— Я знаю. Они ищут какого-то беглого…
— Какого-то?!
— Они ищут Артура, — прошептала Яна, сжимая побелевшими пальцами кружевной подол. Венок был испорчен, весь был перепачкан кровью, а ведь еще никого не убили.
— И что будет, когда найдут?!
— Какая разница?! — выкрикнула она. Вскочила и бросилась к стеллажу. С ненавистью уставилась в лицо нарисованной Ким Бейсингер на корешке кассетной коробки. Нужно пересмотреть «Параллельный мир». Если успеет.
Из всего брошенного в доме барахла ей не хватало только стены с вырезками. Сидя у этой стены она могла камлать и не уходить далеко. Вообще никуда не уходить — люди с газетных вырезок оживали в темноте, стоило закрыть глаза, и обретали голос, стоило встряхнуть колотушкой.
Только ничего нового они ни разу не говорили.
— А такая. Я тоже хочу знать, где он. Тебе не кажется, что мы перед ним немного виноваты? Может стоило его в гости пригласить, а? Ну знаешь, «мы собираемся каждый день», «никогда не закрываем дверь»…
— Ты ведь меня уже ударил, — тихо сказала она в лицо мультяшной блондинки. — Ну ударь еще раз. Только не говори так.
Она наконец обернулась. Лем уже сбросил с изрезанной ладони недоплетенный измызганный венок, и теперь пытался зажать манжетой порез.
— Подожди, у меня аптечка есть, — прошептала Яна. — Прости меня. Давай… давай завтра? Я свечи куплю, потом… квартиру и прокат от негативной энергетики почистишь.
— Очень здорово, — проворчал он. — Тогда тут все рухнет нахрен.
— Ну и пусть, — с трудом улыбнулась она. — Дождь все не заканчивается… вот бы и завтра не кончился, а? Тогда точно никого на мостах не будет. Точно никто нас не увидит…
— Нас и так никто не увидит. Никто никогда ничего не видит, — горько прошептал он и ногой отпихнул венок под стеллаж. По ковру рассыпались окровавленные лепестки.
— Завтра. Сделаем это завтра.
…
Яна не спала всю ночь. Она гладила свои полки, перебирала кассеты и плакала, а Лем, подлец, уехал.
— Мы же видимся в последний раз, — всхлипнула она.
— Нельзя быть такой отбитой, Яна, — прошипел он, хватая ее черный шарф с красной бахромой и накидывая на обсыпанное пеплом пальто. — До завтра.
— Паяльник не забудь. И пассатижи.
— Не сомневайся, — бросил он на прощание и хлопнул дверью.
Теперь Яна сидела, щурила слезящиеся глаза на весеннее небо, исходящее пронзительно-голубым светом, и думала, зачем она это устроила.
Она умрет и пойдет вдоль реки. Яна встретится с девушкой, которая хотела нарисовать море, и спросит, не она ли нарисовала тот зеленый океан и катер с желтым фонарем. Яна найдет Раду, у которой будет настоящее лицо, а не фотография из газеты, и скажет, что Яр ее очень любил, а она ничего не смогла исправить.
Может, и Яра она встретит вместе с Радой. Он будет знать правду и вдруг простит ее?
А может, никого она не встретит. Но по берегу ей пройтись точно придется. Она нервно хихикнула и попыталась моргнуть. Растерла ладонями лицо, а потом оделась, закрыла прокат, столкнувшись в дверях с мужчиной, который хотел подобрать комедию на вечер — нет у меня комедий, могу про себя рассказать, обхохочешься — и пошла к вокзалу.
Единственная приличная свечная лавка в городе была совсем рядом с вокзалом, и на вывеске даже синело лживое «Сувениры».
Проще было сесть на троллейбус, но Яне до вечера все равно было нечего делать, и она решила прогуляться. Сначала она брела по мокрому проспекту, по вымытой дождем мостовой, и ошалело вдыхала сырой весенний воздух, пытаясь понять, как же она не заметила, что зима закончилась. Шла мимо окон с резными деревянными ставнями и тут же мимо черных витрин, за которыми изгибались белоснежные манекены одетые дороже, чем стоил ее прокат. Смотрела на спящие черные фонари, увешанные петлями погасших гирлянд, иногда вздрагивала, когда мимо с визгом проносилась машина. Над дорогой нависал черный и стеклянный Театр Современной Драмы, будто впитывающий свет, и Яна, подумав, перешла дорогу, чтобы оказаться в его тени. Потом она вспомнила, что по улице лучше ходить в наушниках, но в наушниках ее подстерегал Sleep от Poets Of The Fall.
Яна вытянула из кармана черно-медный телефон за наушники, будто мертвое животное за хвост, и несколько секунд всерьез подумывала швырнуть его под колеса. А потом пожала плечами, опустила его обратно в карман и вернула наушники, позволив Марко Сааресто рассказывать, что по ее лицу видно, что она ищет душу. Ничего финские музыканты про нее не знали, потому что никакой души у нее не было.
Яна свернула с проспекта во дворы. Несколько секунд разглядывала женщину, выбивающую ковер прямо над лужей, в которой отражалось небо. Пыль сыпалась в лужу, по небу пробегала рябь.
Под окрашенной в ярко-желтый скамейкой дремала пятнистая дворняга.
Если она позвонит Лему и скажет, что не хочет, что она передумала, и что лучше все оставить как есть — он не станет ее убивать. Потом поорет, разобьет что-нибудь, и все останется как есть.
Пусть все останется как есть!
Яна присела на край скамейки и стала смотреть, как жирные голуби мочат в луже сизые перья.
Она вдруг подумала, что очень скучает по Яру. Яна всем своим гостям желала исцеления, но больше всего привязалась именно к Яру, для которого никакого исцеления быть не могло.
Жаль, что они не увидятся перед ее смертью. Зато он узнает правду, и Яне придется смотреть ему в глаза.
Какие у него будут глаза, когда Лем все расскажет?
«Как темнота в том океане, — рыбкой толкнулась глупая мысль. — И на дне — желтый фонарь катера».
— Если бы я могла сказать правду — я бы дожила до утра. Я единственный человек, которого правда может спасти от смерти. Ты умеешь говорить правду, собаченька?
Собаченька разлепила небесно-голубые глаза — наверняка ее отцом был очередной беглый хаски — и застучала хвостом по мокрому асфальту. Яна пошарила в кармане и нашла только вафельную конфету в замызганном фантике. Предложила собаке. Та обнюхала ее ладонь, конфету, лизнула, облила слюнями ее юбку, а потом укоризненно вздохнула и увалилась обратно под лавку. Яна фыркнула и съела конфету сама.
Вкусная была конфета.
До свечной лавки она добрела почти через час. Солнце припекало и пришлось скинуть синтетический меховой жакет. Яна хотела выбросить его по дороге, потому что ей все равно осталось жить несколько часов, но неожиданно стало жалко жакет, серебряные пуговицы с черепами, которые она к нему пришивала, и красный шелковый подклад. И к вечеру могло похолодать; и нет ничего глупее, чем превращаться в простывшую Офелию.
Она толкнула дверь. Радостно зазвенел колокольчик, и Яна пожалела, что не взяла с собой музыку ветра из проката. Могла бы подарить.
Лавка была пуста, только из подсобки доносился шорох и глупое девичье хихиканье. Яна закатила глаза и стала разглядывать витрины.
Вот свечи из белого пчелиного воска. Такие горят мягко и не оставляют следов на бархате. А вот хорошая черная свеча с шалфеем, она бы подошла для очистки, но она, мать ее, парафиновая. Яна не хотела пачкать полы, к тому же с парафином и колдовство получалось неправильным. Монстры не боялись таких свечей.
Свечи в виде медвежат. Свечи в виде сердечек. Свечи в виде пыльных красных столбиков, стыдливо задвинутая в угол золотая свеча в виде кисти с выставленным средним пальцем.