Однажды ей наверняка придется умереть и там. Сколько перерождений потребуется, чтобы истребить, выжечь то, что называлось Яной? Когда она не сможет вспомнить прошлого имени и того что сейчас, вот-вот увидит на экране?
С первыми скрипичными нотами «Горько-сладкой симфонии» на экране появился встревоженный репортер. Он держал микрофон так близко, будто собирался его укусить, а Яна не слышала слов. Очередная косичка упала ей на плечо. Бусина черная, с золотыми разводами.
«No change, I can't change, I can't change, I can't change…»
— Переключи, — попросила администратора девушка, которая ее заплетала.
— Подождите, — прошептала Яна.
Камера ткнулась в мертвую девушку, лежащую на берегу и тут же шарахнулась в сторону. Потом осторожно вернулась к ее лицу, размыв его зумом.
— Сезон открыл, — скучающе сообщила Яна.
— Молоденькая совсем, — вздохнула администратор.
— Ее Олеся звали, — равнодушно сказала Яна.
— Знали ее?..
— Какая теперь разница. Скорей бы стало слишком поздно…
Леся, которую она звала к себе домой, и которая зачем-то приперлась к ней в прокат. Начала швырять фотографии на стойку и говорить глупости.
На ней не было венка. Наверное, смыло — не так-то легко закрепить цветы на таких коротких волосах.
Когда-нибудь Яна и все ее будущие имена умрут по-настоящему. И тогда она спросит у Леси, чьими глазами смотрела на нее Смерть. Яна была почти уверена, что это были глаза Рады.
— Переключите, — сказала она. И закрыла глаза, потому что мелодия не сменилась и «cos' it's a bittersweet symphony this life».
Когда она открыла их, уже другая камера, равнодушная и неподвижная, таращилась на другого мертвеца.
Рядом с ним стояла бледная Нора, беззвучно шевелящая губами — наговаривала что-то в диктофон.
А Яна не могла быть там, потому что не стала никого спасать. И теперь могла только смотреть в навек затянувшееся стеклом экрана окно. Не могла упасть рядом на согретый майским солнцем асфальт.
Она прочитала по губам репортера «спрыгнул с автомобильного моста». Яна медленно сползала с кресла.
Это случилось на рассвете. Был желтый парапет, высверки фар проносящихся внизу машин. Был мост и была река, а в ней не было воды.
Нельзя испить. Но можно упасть.
«Спрыгнул». «Упасть».
Она смотрела, как чужая женщина расправляет черную пленку, которой собиралась накрыть мертвеца.
«It justs sex and violence melody and silence».
— Лем…
— Да что такое! — раздраженно прошипели за ее спиной — администратор или мастер, Яна не разобрала. Она развернулась и выхватила пульт из рук стоящей рядом женщины. Швырнула на пол и ногой отбросила в угол. А потом снова отвернулась к телевизору.
— Я тебе расскажу сказку, — бормотала она, гладя черную траурную рамку экрана. — Ту, вторую. Я всем расскажу свою вторую сказку. А ты прости меня… прости, я скоро… скоро, только не уходи совсем…
Шестиполосная черная дорога. Нужно скорее убрать тело — мертвецы мешают спешащим по делам живым. И не идет дождь, и не пахнет жасмином, и почему-то ее пальцы никак не ломаются, а лице не расползается вырезанная улыбка.
— Как ты мог, — прохрипела Яна. — Я знала, что ты так поступишь, уже тогда знала, но как ты мог… сколько ты еще…
Репортаж оборвался рекламным выпуском. Еще несколько секунд она разглядывала йогурт, в который все сыпались и сыпались разноцветные драже. Потом развернулась, не вставая с колен. Она ожидала увидеть светлые стены, темный кафель пола, мастера, администратора, открывающуюся дверь салона — хоть что-то. Но видела только окровавленное лицо и заломленную руку человека, который пытался, но так и не смог ее убить.
Яна прижала мизинцы к внутренним уголкам глаз. Остальные — к скулам. И медленно повела пальцы к подбородку, размазывая по лицу слезы, тушь, подводку и кровь из пары царапин от особенно глубоко вонзившихся ногтей. На щеках оставались темные полосы.
— Тварь, — каркнула она туда, где должна была быть стойка. — Какой ублюдок! Дайте позвонить!
Кажется, ей ответили. Кто-то помог ей встать. За руку вел ее, а она переставляла ноги, чувствуя, как с каждым шагом вбивает себе в сердце что-то острозаточенное и раскаленное.
Трубка плевала ей в ухо ядовитыми гудками целую вечность. Замолкала. Она снова набирала номер и снова слушала гудки.
…
Не осталось ни ажиотажа, ни предвкушения. Скоро они вернутся, Нора это знала, но сейчас она даже не пыталась найти их. Сидела за пластиковым столиком в гаражной чайхане и рыдала, уронив голову на скрещенные руки. Кто-то гладил ее по спине и, кажется, уговаривал выпить чая, но она не могла ответить. Давилась обрывками слов, и никак не могла даже сама себе объяснить, почему ей так страшно и беспросветно тоскливо.
Лем с Яной друг друга так любили. Так нервно, так странно, но так сильно — она теперь это понимала.
Вспоминала, как Лем отбирал у Яны сигареты, напуская на себя высокомерный вид. Как таскал ей варенье, поправлял ее сползающие с плеч свитера, как вился вокруг, когда она хваталась за бубен и терялась в экранной реальности. Как Яна улыбалась, когда он приходил, клала голову ему на плечо и гладила его руки.
«Я не знаю, умрешь ты сейчас или нет, но я хочу, чтобы ты знал, что я тебя ненавижу».
Нора до сих пор не знала, почему Яна тогда это сказала. Но только сейчас вспомнила, какое у нее было лицо в этот момент. Вспомнила пол в лужах крови и талого снега. Как Яна прижалась к Лему и пролежала неподвижно до приезда милиции, и какая спертая, муторная горечь читалась в ее глазах, когда она их открыла.
Нора плакала, потому что Яна была сумасшедшей, а Лем вечно напускал на себя таинственный вид, но быть может, они вместе могли сотворить чудо. Может, Яна и правда умела ходить куда-то за экран. Может, у нее и правда были какие-то тяжелые грехи, может, ей даже было за что ненавидеть Лема. Но еще недавно все можно было исправить, и это было настоящее чудо. Надежда на настоящее чудо.
Вот о чем стоило писать.
А теперь ничего не осталось.
Телефон снова надрывался, но Нора не поднимала трубку — звонил не Горзоев, а значит, она могла задержаться в нахлынувшем горе. Но туман понемногу рассеивался. Она заметила, что по спине ее гладит черноглазый парень в голубой олимпийке. Что он сует ей стеклянный стакан с чаем и что-то говорит, но разобрать нельзя ни слова, потому что говорит он с ужасным акцентом. Заметила, что другие посетители отводят глаза, что пахнет кипящим маслом и кумином.
— Извините, — всхлипнула Нора. — Спасибо…
Парень обрадовался. Улыбнулся, похлопал ее по плечу, а потом вдруг будто засмущался и куда-то исчез.
Она попробовала чай — горячий, крепкий и слишком сладкий. И подняла трубку.
— Кассету. — Голос был сиплый и совершенно незнакомый. Она даже не могла определить, женщина говорит или мужчина.
— Вы ошиблись. И мне не…
— Мне нужна запись, которую сейчас показывали по телевизору. Мне нужна кассета. И Яр. Знаешь, где он?
— Яна?.. — Нора торопливо отпила еще чая, пытаясь смыть сжавший горло спазм. — Ты… ты уже знаешь, да?..
— Знаю, — ехидно каркнула трубка. — Я все знаю. И тебе расскажу, если привезешь в прокат кассету. Про пять вишневых косточек и Лору Палмер. Яр не вернулся?
— Вернулся, — призналась Нора. — Но он… сейчас очень занят.
— Пусть все бросает и едет ко мне.
— Он… не может.
— Телефон хоть у него с собой? Тот же номер?
— Ты говоришь так, будто я с ним как минимум сплю, — не выдержала Нора. — А мы даже не друзья. И я не роюсь у него по карманам.
— Хер с ним. Достань мне кассету, Нора. И не вздумай ловить такси. Езжай на трамвае, на метро — как хочешь, только не садись в машины.
— Яна, тебе не кажется, что ты перегибаешь?
— Сколько нужно на перегонку? Мне нужна VHS.
— Часа полтора. Но мне скорее всего ее не…
— Привези. Я посмотрю и верну, даже копию снимать не буду. Пожалуйста, Нора… — В искаженном голосе Яны наконец-то появилось что-то человеческое.
— Яна, они снимали… там все… не очень… — Она никак не могла подобрать слова. — Может, я тебе хоть свои фотографии распечатаю?
— Кассету, — выплюнула трубка. Ответить Нора не успела — слова рассыпались частыми гудками.
Она вздохнула и нажала отбой. Когда она приехала на место, телевизионщики уже были там. Им разрешили подойти к телу и даже согласились подождать, пока закончат репортаж. Нора тоже сделала несколько снимков, и у нее даже не тряслись руки, но сейчас ей даже прикасаться к фотоаппарату было страшно — будто это коробка, в которой она заперла несколько сколопендр.
Лем упал на спину. У него почти не пострадало лицо и были открыты глаза — красные. Нора знала, что это значит — он умер не сразу. Яне это видеть было совершенно незачем.
И незачем знать, что ему пытались помешать прыгнуть. Какой-то мужчина хотел его удержать, но не смог. А потом куда-то исчез, и, конечно, его никто толком не разглядел, но как это поможет Яне, если у него ничего не вышло?
Нора вытерла глаза белой салфеткой, залпом допила чай и набрала новый номер. Если Яне так приспичило — она достанет кассету. И заодно сделает несколько фотографий. А потом позвонит Яру, и они вместе решат, нужен ли ему адвокат.
…
Свалка нашлась быстро. И это была не просто куча мусора, стихийно сваленной подальше от домов. Участок обнесли забором-сеткой. Его сторожили собаки, залившиеся лаем, как только Яр подошел.
Сторожем назвался высокий лысый мужчина в зеленом рабочем комбинезоне. С ним оказалось совсем просто найти общий язык — Яр курил, задавал вопросы, и если в диалоге возникала пауза, совал ему в карман сотенную купюру.
— Тут такое дело, — почесывая подбородок, сказал сторож, когда Яр спросил, как давно сюда свозят мусор. — Свалка-то как получилась. Из города однажды приехали несколько грузовиков со строительным мусором, здесь его вытряхнули. Ну эти, дачники, возмущаться начали, жалобы всякие писать. Приехали еще грузовики и ребята еще с ними. Те самые, ага. В общем, я тут слежу за всем, ну чтобы она не разрасталась слишком уж сильно и чтобы кто попало не рылся. А дачники чего? Ну повозмущались и перестали. Сечешь?