Сам ее сюда принес. Лопата покосилась и перегородила проем. Вещи играли с ним какую-то свою игру.
Кто кого переиграет.
Обогнул дом, лопату держал наперевес, поперек живота.
В темноте что-то маячило у той стены, возле его окна. Точка: разгорелась — улетела вниз по дуге, сбросив искру.
Прошла секунда, прежде чем взгляд, уже слепивший себе другое, обтыкал одинокую фигуру.
— Идем, идем, идем. — Увидев его, приглушенно, с напором.
Шагнул навстречу: — Это зачем?
— Копать. — Прислонил лопату к стене дома.
Шли, «тут два дома». Однако подальше. Дом ее на краю, ниже река — и лес. Улица от реки уклонялась в глубь деревни. Дядька его поразил. Родной брат — кудрявый красавец в два этажа; только в деревне бывают бородатые менты; может, и не в проезжего молодца — как она на него смотрела — и он на нее — с взаимной приязнью: два красавца, племянница и мент. Убрал полстола. Сам он второй день на голоде; но посидел со всеми; сивухи глотнул стопку. Не стошнило.
— Ты по физике в школе хорошо успевала?
— Ничего.
— Насос давит пятнадцать атмосфер. Вода расходится на три рукава; сколько давление в каждом?
— Пятнадцать.
— Молодец. Тебя б не били.
— Ай… — теперь смех. — Что ты плетешь.
— Я электричество секу, механику вижу. Унитаз могу починить, или дверную ручку. Или выключатель. АК за восемнадцать секунд складывал. Не веришь? А секрет прост: мелкая моторика; та, что на гитаре. Автоматы променяем мы на кайф наоборот. Мне б снайпером — а меня в кочегарку. Гидравлика эта не работает в моей голове. Ничего прочного, все течет. Три рукава? А если миллион? Откуда взять на всех эти ваши атмосферы?
— Ты мне про армию никогда не рассказывал.
— Нечего рассказывать. Ноль информации.
Деревянный забор; ворота; в воротах калитка. За калиткой открылся дом — длинный. У нее тоже не маленький но тут длиннее в два раза.
Но повел не туда: к сараю у ворот.
— Тут. — Тяжелой рукой надавил на плечо, стой. В темноте зазвенели ключи.
Стоял. Дядька — звали его Аляньчын, так за столом, обе, и старая и молодая. Или Ляньчын. По-китайски. Аляньчын Амельянович, — вытолкал наружу черный мотоцикл-коляску.
Побежал — легко, при его массе, к воротам.
— Чего ждешь, — вернулся, — садись.
— Куда? Я не влезу.
— С ушами утонешь. — Алянчын подтыкал на нем полог, подвернул под самые зубы. — Держись вот здесь.
Взгромоздился в седло, мотоцикл присел.
Поехали по улице, пешком быстрее. Коляска подскакивала, сзади дребезжал еще какой-то прицеп. Деревня кончилась. Аляньчын дал газу. Ударило сыростью и ветром. Тележка за спиной кажется оторвалась, летела по воздуху. Лес.
Ехали показалось целый час; в коляске почти лежа. Вдруг мотоцикл встал. Аляньчын соскочил, вглядывался в незаметную тропу. — Тут. Козулю подранил, — оборачиваясь. — Надо убраться до света.
…
— Ты браконьер?
— Ково? — Аляньчын не внял. — Иди, давай, моей спиной. Только тихо.
— Мент — а браконьер.
— Что плетешь? Какой я тебе мент? — И вправду, тихо; почти шипел: все-тки ссал. — Чего ржешь?
— Лопату оставил… Переебать тебе по хребтине. Ты пацанам про меня стукнул? Откуда узнали, где я сплю? Она ж к тебе вчера ходила.
— Каким пацанам? А-а… — Аляньчын успокоился.
Надвинулся. Ростом был вровень, а в плечах вдвое. — Ты ж сказал, по соплу себе врезал, — разглядывая, как покупая.
— Мне теперь отвечай.
— Ну, малая… — Аляньчын почесал в бороде. — Всучили коту мешок. Гелька говорит — выдрать козу; я говорю — ну. Распишем, к хозяйству приладим… Чего — тут тебя положить? Кто тебя искать будет… Еще одного без отца оставить.
— Ты о чем?
— Так малая беременная.
— Непорочным зачатием? У нее месячные прошли. За две ночи тут ее ни разу не видел.
— Уверен?
— Да пошел ты на хуй.
8/ На горке, над пристанью, она же пляж, пробовали силы в вокале.
Коля вышел из темноты с протянутой рукой: — Дай.
Сыграл им «Гражданскую оборону»; сыграл из репертуара Майи Кристалинской, летчика, улетевшего в облака в один конец; сыграл Владимира Макарова — бодрый рокенрольчик с припевом на венгерском языке. Потом «Самоцветы», но сильно замедленные, с тяжелым рифом: «Мой адрес не дом и не улица».
Вернул гитару. Девчонка, которой передали, сразу постаралась превзойти его успех:
— Когда мне было лет двенадцать,
То я как розочка цвела.
Когда исполнилось семнадцать,
Я полюбила старика.
Старик красивый, черноусый…
Отдыхал, закрепив вхождение в компанию принятым стаканом с пойлом, держал у губ, не отпивая.
— Слышь-послышь. Одно слово…
Фигура отблизилась от фигур, пришел, спотыкаясь; сел против на корточки. Белоголовый малец с отвешенной губой, лет шестнадцать от силы. Глаза разъезжались.
— А это я тебе по балде замочил.
Выпил. Провел языком по зубам изнутри.
— За что?
— Так… — Блуждающая улыбка. — Я ж не знал.
— За то, что не знал. … И в зубы? Тоже ты? Зубы на месте.
— …
— Дальше будешь бить?
— Не буду.
— А что изменилось?
— Научишь меня? Вот это: и все идет по пла…ну!
— Неси гитару.
Там уже состоялся новый хоровод. Вяк! — с разгону хлопнулся на инструмент всем туловищем.
— Куда ты… — тело отлетело; как ватное покатилось шариком вниз. Может, они и в воде не тонут? И в костре не горят. Выполз из-под откоса: пошатался-нагнулся, пошел на таран.
— Брейк.
Из ночи явились черные кудри, фуражка набекрень.
— О, Лявон. Лён. Налей Лявону!
Роскошно выставил ладонь: — Не пью, — отводя протянутые руки. — Опять вы? Як дети, чесн-слово, — распихал в стороны боксеров, посмеиваясь.
— Лявон, мы сыграем… Он играет! Сыграй Лявону эту. Он сыграет!
Приблизился, нагнулся над сидящим. Вглядываясь.
— Это чей?
Молодежь загомонила; но он уже решил. — Знаю. Это тот, что малую Чугрееву увел.
— Ты что ж не увел?
— О, — опешил. — На хуй мне всра… То есть, хотел бы. Знаешь как она в школе на меня смотрела?
— Так не захотел?
— Хотел. — Ткнул пальцем. — Вон он. Его брат. Ну, гулять с ней, что ли.
— Который?
— Его тут нет. Он в городе. Женился.
— Женился?
— А ты борзый? Вы ему наливали, что ли? Ему не наливать.
— Лявон, выпей!
Не стал чиниться, хлопнул полстакана. Сел рядом, фуражку положил на колени.
— Лёня.
— Коля.
Потянулись пожать руки. — Что ж ты Коля… — Лявона заметно растащило. — Зачем так. Тут не люди? Поговорил бы...
— Поговорил. — Коля дотронулся до скулы.
— О… Знаю. Больше не будут. Пока я здесь… Чесс-ментовское! — счастливо заржал. — Налейте Коле, — приказал. — И мне, — с удивлением.
Чокнулись. — За вас. — Выдыхая: — …вы женились, что ли?
— Нет еще.
— А… чего?
— Чувства проверяем.
Лёня аж подавился. Махнул: — Давай отойдем. — Не бойся! — Я пропускаю, — «отставить» тем же жестом, от молодых с бутылками.
— Э! объе-хал Игырь снежку! — хор мальчиков вдарил в спину.
Сели в темноте.
— Эт самое… — Понизив голос. — Ты пали достать можешь?
— Чего?
— Ну пали, пали. Марь-Иванна. Не бойся. Никто не узнает, чесс…
— Здесь нет. В Питер приезжай, покажу, где торгуют. По пятнахе за корабль.
— А… Я во Владике служил. Там под забором растет, маньчжурка… Чем мы только там не закидывались.
— Чего сюда приехал?
— Вопросы у тебя. Я вернулся — перестройка. Все, кто был, в городе. А кто есть, спились. Пацаны меня звали, давай, с нами. Они там… Машины перегоняют. Я решил. Я здесь нужен. Сынков вон… берегу.
— Я вижу, как ты бережешь. Ты меня посадить хотел?
— И посадил бы, — подтвердил Лявон. — Амельяновна прибегает — две хвилины до смяртины. Зэк и проститутка!
— С щенками своими так разговаривай. Ей сколько лет? Во сколько, ты думаешь, она ее родила?
— Ну так… родила. Да ты что знаешь! Тут что было. Она в розыск подала. Во всесоюзный.
— Анька паспорт выбросила.
— Бляяяядь… Ну вы, блядь… романтики.
— Да какая романтика. Иди травы нарви кролам. Я ее вообще здесь не вижу.
— …Ну пошли, сыграешь, что ли.
— Я пропускаю. Пока, Лявон. Свидимся.
9/ — Что это?
— Тебе нравится? Это Сезар Франк. Я слышал только на фортепиано, и то один раз. Там в конце, только помню: тихо-тихо. Начинается — фуга — семь минут, и в конце короткая вариация. Такой бас, — (тронул бас; потом флажолетом — отдаленный звон), — …и на его фоне… тихо. Невозможно тихо. У меня волосы на руках дыбом встали.
— Я думала, это женщина.
— Нет, это Чезария Эвора, не путать с вирусом Эбола. Ну ты темная. Надо найти хату с хорошим проигрывателем, и чтоб с этой пластинкой. Я сам хочу послушать.
На камне, оба голые, равномерно коричневые. — На, — отдал гитару, — можешь пока потренироваться. — Плавал долго, двадцать минут, вернулся — лежат рядом: девушка и гитара. — Почему ты не хочешь танцевать?
— Не хочу. — Никогда — ни пела, ни танцевала. Становилась напротив. Конечно, сразу же подтягивалась толпа: девка с волосами до плеч в короткой юбке, ноги — как у спортсменки; эталон детской мечты. — Алёна Бузылёва. Знаешь?
— Кто это?
— Лучшая певица в мире. Табор уходит в небо. Актриса главная чуть не туркменской национальности; что там у Горького, вообще отдельный вопрос. А взяли настоящих цыган, цыганский хор, спасать положение. И там в главной сцене — а главная она потому, что эта песня. Песня очень простая. Дадо кин мангэ чуня — А чуня сумна кунэ!..
— Юбки нет, рубашки нет,
Ты, отец, купи их мне!
— Твой отец объелся груш,
Пусть тебе их купит муж.
Эта девка, ей тринадцать лет. Я искал потом, нашел, взрослую. Ушло. Просто певица. Хорошая, они все хорошие. А там… Это второй куплет, вот это «кунэ». Она поет не по нотам. Я нашел на кассете, триста раз слушал. Я не могу понять! Там нужно вниз. Ну, полтона вверх. А она уходит вверх. Куда она уходит? Как? Что это за нота? И сейчас, когда плавал, понял! Там очень просто! Это «э» делится на два «э». И первое «э» оно на одной ноте со всем кунэ: кунэ-э, так в джазе делают, с опережением, на кач, ну, когда свингуют. И все бьется — и по длительностям, и на выход! Я мог бы нотами зап