исать! Соль-сольдиез-ля-си-до, последние четыре звука мажорной тональности (она первый разбивает на два) — она это поет одним звуком. Она уходит вверх на целую кварту! Она поет полным голосом, от диафрагмы, там, где он зарождается — таким он и выходит, никаких дополнительных препятствий. Это очень высокое искусство. …Три года мне это «эх…» не давалось.
— Вот тебя б научить, — потом; остывая на солнце.
— Почему ты меня всегда чему-нибудь хочешь научить? — открыла глаза. Брови, выгоревшие добела, на коричневом лбу. Ничего красивее в жизни не видел.
— Я? — удивился, — я тебя ничему не хочу научить. Мне так нормально. Если ты сама — тогда конечно.
10/ Дорога кончалась таким языком, как налетевшая волна, обратившаяся в песок. Странно. Утыкалась в поле.
Выход из дома был в забор; за забором дом, в котором никто не живет, крепкий на взгляд, но ставни закрыты и заколочены. Из комнаты, где он спал, прямо в реку. Получалось, что только с реки, незаметная тропинка почти под окнами.
А с той стороны забора не было, грядки прямо переходили в поле.
Через поле; рожь ниже колена. Зеленая, в конце сентября. Дальше лес.
Лес был испещрен тропинками; по одной он вышел к избушке из жердей. Аляньчын спутал все карты. Встретиться с ним здесь он не хотел. Заглянул, но дальше порога не стал, противно. Такую сложить можно, был бы самый простой инструмент; но лес — Аляньчынов.
Просто побродил, оставляя себе знаки, на каждом повороте. Грибы нашел — лисички. Много. Собрал чуть, в карман. Те первые, которые принес, так и валялись в холодильнике, наверное, сгнили уже: жалкий улов, способный утолить гордость только городского; и — презрение и гнев деревенских. На то рассчитано.
В другом каталась пара яблок. Сахар по талонам. Яблоки не собирали; они валялись в огороде; она, в резиновых сапогах и штанах, спихивала граблями в яму.
Вышел на опушке, вдалеке поле — зеленым пятном, остальное все желтое. Лес — смешанный; оттого разноцветный. Лежал, распалив маленький костер. Поджечь Алянчыну времянку. Еще лес загорится. Нужна ли ему война с Алянчыном? Поджечь на хуй весь лес.
Соль, спички — в разных коробках. Лисички на пруте над огнем — почти несъедобно, но с солью и куском сухаря, еще с трассы перед самой деревней. Закусил яблоком.
Дождался, стало темнеть. Пока шел, опять полем, накатила туча. Хоть на четвереньки вставай дорогу ощупывай. Промахнулся и вышел на фонари, уже в деревне. Но дальше легко. Вниз, к реке; и оттуда.
Окно не заперто. Скрипнуло, влез.
Дождик накрапывал; вымок. В доме ходили. Щеколды никакой на двери.
Лежал в темноте. Постучат сегодня в окно или нет?
Дождь. Дождь усилился, стучал в окно.
11/ Часа в три ночи. Сел сразу — уже в привычку вошло.
Распахнул.
Лёня. Всунулся почти до пояса, быстро оглядел камору.
— Малая..? — шепотом. — Вспомнил: сказал, что не спишь с ней.
— Я такое сказал?
— Лезь.
Дождя не было. Вдоль реки и огибая второй дом, где никто не живет, вымок опять почти до пояса.
На дороге ментовский газик с одной включенной фарой. Трое вокруг, курили.
Пока думал, ноги шли, запинки не случилось.
Разглядев их, выбросили сигареты, синхронно полезли в машину, как в кино. Мент, если сложить всех, — вшестеро моложе. Жест Коле: на заднее сиденье; сам вскочил за руль.
Мощно пахло алкоголем и бензином.
Двадцать минут по колдобинам; вдруг выпрыгнули на трассу. На остановке кто-то замахал им.
— Не останавливайся, — вылез пассажир сзади. Лёня тем не менее вдавил тормоз.
— До поварота закинеце?
— А ты куда?
— В Ляўки.
— Дак и мы туда.
Непостижимым образом на заднем их стало четверо.
Мужика выпустили на самом краю.
— Ци то жоўты дом, — проявил тот разговорчивость. — Ци там у вас кончылося?
Водитель махнул, гуляй.
Переваливаясь ехали кругом, полем. Один раз почти в лес заглубились. На него падал всем грузом сидящий слева, когда машина ложилась набок. Вновь замаячили огни.
С возрастом он ошибся: тот, что на переднем с Лёней, — вообще дед. Второй какой-то инвалид. Лёня отстал; пальцем указал:
— Вильям (или — Виля: не разобрал), важный человек! Тракторист. Если надо… ну, лесину приволочь, ищи до обеда. — Говорил в полный голос. — После двух он спит, — заржал.
Третий, что сидел рядом с ним, шагал впереди всех; постучал кулаком, сразу вошел.
Большая зала: целая зала — просто дом без перегородок. Половики дорожки сбиты в кучу. У печки колесили две бабы: то ли плясали, а может, что-то искали. Возраста Гели, но сохранились хуже.
+ две девочки за столом. Отросшие черные у корней волосы; глаза подведены до самых висков. Эти девочки из вчерашней компании, узнал. При всем антураже, и вчера и теперь, во всей чудовищной раскраске они умудрялись выглядеть скромными.
Лёня прошел до печки, не раздеваясь.
— Что, Эфка? Показывай свое запрещенное производство. Пришли конфисковывать тебя. Вон, понятые.
— Яка я те Эфка! И нету у меня для вас ниякага производства, — баба в гневе навернулась грудью на стол на миску с капустой.
— Тише разговаривай. Читала в газетах? Коля Гималайский, лидер преступной опэгэ? Так вот это он.
Тетка вгляделась — но от многодневного пьянства глаза закрывались, махнула рукой.
Мужики между тем у двери, скидывали сапоги. Дед первым на лавку, седая борода, уцепился за ближнюю.
— Ай… дядя Федя. — Девочка проворно пересела.
Вторая баба, с бочкообразным колыхающимся туловищем, вдвинулась на ее место, прильнула к деду. — Федор Данилыч. Спиртку принесли?
— А нешта я тябе не узнаю.
— Так я Томка.
— Томка, што ль?
— Увези ты меня в город на скорой помощи — а то я не уеду!
— А вот Лёв тябе увязе… на машыне з мигалками. — Дед затрясся от смеха.
— Хватит брехать, — четвертый мужик вышел на центр, брезгливо ступая, обогнул липкую лужу. — Эфа, — тряхнул за плечи наладившуюся спать. — Налей.
— Что я тебе налью?
— В подпол сходи.
— И там нет ничего! — прихлопнула по капусте в сердцах.
— Так в магазине возьми. Запиши на меня, — в спину. Баба молча покачалась к двери — прямо во двор босиком — нет, сунула сапоги на босу ногу.
— Вчера отмазался. — Лёня шатнул стол: сверху за гриф. — Сыграешь.
Гитара тоже вчерашняя. Подтянулись девочки, сели за Лениными плечами — справа и слева, как коты.
— Ты меня сперва накорми, баню нагрей, тогда я может еще подумаю, играть или нет.
— Что думать? Мы вон думали — вон, Марцынович. А они тоже думали. Не ломай целку. Вот можешь, про уток?
— Руки. — А пальцы уже пробовали сочетания, одновременно перебирал: что бы такое, чтоб их сразу высадить. И что бы самому хотелось?
Тарарарара, тада, тада-там. Тарарарара, тада, тада-там… Па-пара-па… пара-па… опа-рапа… пара-па…
Хиппи вышли на работу.
Взяли по бензопиле.
Сталкер взял два пулемета:
Ох, не жить нам на земле —
Щас гаркнет!
О, бэби — щас гаркнет.
— …Н-да. А про уток. Можешь?
Дед смотрел лучисто, кажется, даже подмигнул. Худший инструмент, на котором приходилось упражняться в жизни. Содрал пальцы в кровь.
Ввалилась Эфа с двумя бидонами, не хватало коромысла.
— Это что.
Грянула на стол, потеснив остатки пищи. Марцынович, сняв крышку, понюхал, констатировал:
— Пиво. Я просил водки.
— Где-те я возьму водки? Водка по талонам.
— А где ты взяла пиво?
Тамара распихала всех локтями, присосалась к бидону, лия на горизонтальную грудь. — Фуух! — отсасываясь. — Танец! Дамы приглашают кавалеров. — Схватила мужика в охапку.
Тот отодрался. Маленький Вильям лил во все чашки, наклоняя обеими руками, расплескивая на стол.
Он выпил стакан, потом другой, зажевал салом. Живот будет болеть. Пиво, сильно разведенное, вкус едва угадывался.
Мужик мучил девочку. Одной рукой закусывал, другой шарил по туловищу, усадив себе на колено. Девочка соскочила.
— Больно же! — отбежав к двери, с возмущением.
— Не девка, — разочарованно. Встретил его взгляд:
— Балалайка.
Ну он был и напряжен эти дни. Он и не помнил, чтоб так расслабляло — димедрола, что ли, намешали.
— Сыграй.
— Про уток?
Мужик встал с лавки и передвинул стул. Растопорщился, как лягушка: локти вдвинул в колени, кулак в кулак.
Естественное движение, внятное всем, кто играл на толпу: опереться на деку, почти под мышку, конец при этом описывает небольшую дугу — вправо вверх. Гриф теперь смотрел тому в лоб.
— А ты что такой.
— Слушай музыку. — Ра-та-та-та та… рам.
Мужик поразмыслил. — Балалайка…
— Фантазия кончилась?
— Я тебя спросил.
— Ты пока ничего не спросил.
Марцынович схватился за гриф.
Был готов к такому повороту событий: подал вперед-назад. Колки оцарапали тому руки.
— Осторожно, ёжик. Лапы попортишь. — Выпустил инструмент и успел увернуться, теперь надо было ломить сбоку — а от маленького не успел. Увидел себя на полу. В ухе звон. Вильям рубанул вниз сведенными кулаками.
— У меня дочь такая! — рычал Марцынович, отпихиваясь от Томки.
— Такая? — почти ослепленный, кинул с пола на девочку.
В четыре ноги работают — выцепил глазами Лёню. Лёня, брейк. Лёня: наблюдал; вмешиваться не торопился. Храбрая Тамара поливала танцоров пивом. Случилась куча мала. Рухнули — все, кроме Вили.
Выполз — выкатился к выходу; царапая стену, встал.
Девочка у двери, толкнул на улицу.
Держался за угол. Ни грядок, ничего. Дом желтый.
Темно.
Никто не вываливал за ними наружу.
Отдыхивался через рот. Блевать при девочке не хотелось.
— Ты знаешь, как идти?
— Тут двенадцать километров, — сказала девочка хрипло.
— Я думал, тридцать пять.
— Э, объ-ехало гилмырье скуженьё… Ну! — грянули в доме.