— Нормальный Витюха. Не трогай его.
— Не трогай? Нормальный? Я же не против: иди с Витюхой куда там Витюха ходит. Возглавь Витюхин гарем. Я говорю о том, что: если вы с Витюхой будете, когда я сплю, он — забавлять тебя тупыми шутками, в полный голос, а ты — хихикать, тоже себя не стесняя, — я ему язык через ноздри протяну.
— Когда ты не спишь — Витюхе можно меня забавлять?
— Что?
— Витюха тебя встретил ночью с девочкой на камнях. Зашел узнать, что случилось. Сказки мне рассказывал. Он их сам придумал.
— То есть Витюха сплетник. Ты усекаешь, что ты его только что сдала? Даже если он видел, ему что-то показалось — он должен был меня спросить. Он, вместо этого, поступил как баба. Как… пидорас. В полном соответствии с тем, что у него на лице написано. Мне интересно: почему он — ко мне — приходит; и ведет себя так, будто меня нет. Почему он решил, что это можно? Значит, где-то я себя неправильно повел. Я исправлю.
— Давай спать.
Коля закусил губу. Шваркнуть гитару о камни. Гитара чужая. Взял на стоянке на один день.
Повторил увертюру целиком, увереннее. Пальцы уже справлялись. А дальше… па-ра-па-па, па-ра-па-па, та-ра-та тарарарара-па-па…
— Загадка. Зачем оно тебе нужно утром или вечером? Какая от него тебе польза днем?
За-чем-оно
те-бе-нужно
ут-ром-и и или ве-че-ром,
ка-кая-от
него-те-бе
поль…за. Днем. — Что это?
— Не знаю.
— Тоже не знаю. Я это увидел, то есть приснилось. За-чем-оно…
Повторил эту темку, без слов: — …Яблоко.
21/ Юный барабанщик.
Юный барабанщик,
Юный барабанщик крепко спал.
Он проснулся, перевернулся,
И всех фашистов расстрелял.
— Завтра суббота.
— Как ты догадался?
— По запаху. Аляньчын ожидается?
— И он тоже.
Уже три ночи никто не стучал юному барабанщику. Больше. Чувствовал себя выспавшимся за месяц вперед. Бок напоминал о себе — но и подавно не тем резким ощущением. Перелома, значит, нет. А лучшего и пожелать нельзя.
Коля качался по кухне, вглядываясь, что она делает на сковородке. Деревенские девушки являются на свет с врожденным уменьем готовить. Потому что не было случая научиться. Не в эти три года. Негде и не из чего.
Хотя…
— Зачем ты топишь? Дышать же нечем.
— Горох сделать.
Покосилась; не стала комментировать. Такое практиковали, в Питере, из всего, что оказывалось под рукой на чужих кухнях, в печи ни разу не пробовал, должно быть круче. Надо было замочить на ночь. Но тут есть одна штука. Собирался испытать. В сковородке жарил смесь свеклы, моркови, лука, всё — своё; локоть к локтю с ней, на соседней конфорке. Она — курицу. Зачем мясо, когда столько овощей? …Кур в деревне не видел; и, между прочим, коров — а помнил, из детства, когда идет стадо: «м-муу-у», и каждая заворачивает к своим воротам. Может, уже не пасут в такое время? …Надо было Лёню спросить. Лёню он зачеркнул.
Окна в принципе не предназначены для открывания; с единственным исключением, и то исключение он сам вышиб. Поленница декоративная: нижние в землю вросли, мхом покрылись, наверное, те, что он нарубил три года назад. Отопление центральное. За полем новострой три белокирпичные трехэтажки и торчит труба. Непонятно, правда, как сюда, в край, занесло. Батареи в комнатах чуть теплые. Печь остается для сильных холодов.
Коля дождался, чтоб погасли синенькие огоньки, — задвинул вьюшку. Теперь.
Вдвинул чугунный чан со всей хряпой в жаровую камеру: сбоку на уровне груди, обита металлическим листом, через кирпичик дымоход.
— Не трогай ничего. Так пусть стоит теперь до вечера.
— Сходишь в магазин? Водку завезли. Надо талоны отоварить.
22/ — Чаго ты за мной прычапиўся?
— Просто иду, пока по пути. Мне туда, — кивнул.
— Дарма ты ходзиш. Жыцця табе тут не будзе.
— Я буду ходить в любое время в любой конец. По твоей деревне и по любой другой.
— Здароўя не хопиць.
— Со здоровьем пока не было проблем.
Толкнул в грудь — не сильно; впечатывая точкой. Оставляя на месте. Коля легко пошел за ним. Тело — гибкое, быстро регенерирующее, против Вилиного калёного, жесткого, как наждак.
— Што незразумела я кажу?
— Почему? Понятно. Тебе насрать — кто я, что я здесь сделал и куда я иду? Я молодой, руки-ноги на месте — ты инвалид. Вот вся моя перед тобой вина.
— Дурань… — Покачал головой. — Я людзей больш забиў, чым ты сабак бачыў.
— Хочешь отпущения грехов?
— Я неверуючы.
— Тоже. Ну, сделай меня инвалидом. У меня впереди пустота — у тебя впереди пустота. Вас послушать — так тут полдеревни убийц… Какой-то хернёй занимаетесь. Тратите время, оставшееся чтоб подумать — что это? зачем я здесь оказался?
Виля на него глянул с ненавистью.
— Пустолай. Трапка. Я цябе чапаць не буду, руки пэцкаць. — Плюнул с омерзением. — Сыдзи з вачэй. Пустой язык твой… Без мяне.
Возбуждение спало; в конечностях гул, волнами, пальцы покалывает: как когда пробежишь над пропастью, оглянулся — а мост на соплях.
— Водки взял?
— Взял.
23/ Сестры были, старшая — чуть моложе Гели: но ей приходились племянницы. Эмилия и Энгелина. Энгелина — допёр — то же имя, что и Ангелина; но звали ее Эна. А Эмилия, старшая, тогда женский вариант Амельяна? во как. И — обухом в лоб, всё рассыпалось и пошло заново воздвигаться: Амельяныч не Амельяныч; никакой «дядька», она его в детстве называла. Муж младшей. Первый, то бишь бывший. Заколебёшься в степенях родства!
Приехали они в полдень: на столе места ни покрышки, но еще опять погнали еду шинковать; «городскую». Колбаса. Зизиканье и щебетанье. У одной из сестер — Эмы — мяукающий голос, как в индийских фильмах. Вторая зато очень ничего.
Приехал Аляньчын, в черной коляске: втащил картофеля мешок; еще бутыль самогона и стеклянная трехлитровая тушенки. С Аляньчыном — никаких взглядов. При этом с этой своей бывшей женой они держались примерно так же. Никаких взглядов. Это даже смешно. Деревенский устав един.
Сели все на лавки. Коля съел три тарелки гороха и выпил самогона без счету. Горох был как масло, распадался на языке. Сладковатый, от свеклы, соус. Рот на замок.
У остальных к середине застолья развязались языки. Аляньчын ухаживал за Эной. Анька кокетничала с Аляньчыном. Наблюдал искоса — шестнадцать гнут три: бок о бок; спина к спине; а все-таки он ее не знает, кто она в сердцевине своей и что у нее на уме. От самой ее это скрыто. Геля хлопала рюмку за рюмкой. Бутыль испарялась, как лужица в жару. Вставили водку.
Разговаривали так:
Геля. — Што мама? как ее самочувствие?
Сестры, хором. — Нормально.
Анька. — А вот горох! Попробуйте горох.
Аляньчын (наливая где-то тридцать вторую). — Первую за дам!
Геля. — А як маленькая?
Отвечает Эма — ее дочь, возраста Анькиного, родила теперь внучку — кто кем кому?.. (Вторая, разведёнка, — бездетная.)
— Мяу-мяу-мяу. (Перевод. «У нас всё нормально. Растём и безобразничаем».)
Аня (в восторге). — Котик поха фу-фу накака в госёк!
Улыбаются (кроме Эны — ее под столом лапает Аляньчын).
Геля:
— Як малую назвали, забылася.
Эма и Анька, хором:
— Элигия!
Аляньчын (* удерживая Эну — собирающуюся в раздражении покинуть пир; и наливая):
— Первую за дам!
Аляньчын уехал. Одну из сестер положили в его комнате (Эму).
Аня вручила Коле тюк:
— Неси на чердак.
Пьяным, по приставной лестнице со двора, толкал грудью, последний пас головой — Гол! — ввалился в дверцу. На чердаке сеновал, запах сквозь самогон пробивает. З… з..ачем сено, если н…нет коров. Раскатал одеяла. Чердачное оконце в глубине: вид на реку; если будут стучать внизу — он услышит. …Хуй он услышит.
Она влезла следом.
Коля в алкогольном плывуне навалился на нее. Стали бороться. Разрешение целибата. Ничего не помнил. Заснул, кажется, на середине. Не помнил, как заснул.
Помнил, как проснулся. По ощущению середина ночи. Горох в животе, сбитый в каменный ком; мочевой пузырь сейчас лопнет. Она лежит рядом, дышит ровно.
Одеяло скинул и полез в сене на четвереньках к выходу. Вот лестница. Ступенька, две, три — с четвертой соскользнул.
Колокола в голове понемногу утихали. Трезвым бы сломал руку. Или шею. Шишек набил. Сам себе.
Развернулся набок и пописал лежа, стараясь струю слать подальше: раз… два… три. На спину, поворочался, застегнул. Штаны сырые, обоссался в полёте. Тучки небесные, вечные странники! Собрание сочинений Лермонтова здесь в шифоньере: прочитал всё, четыре тома.
Быть может, за стэной Кавказ
Сакроюс наконэц от вас.
Тынц тынц тырынц.
Тучки небесные!.. — взмолился. Скрипнула дверь. Коля перестал дышать. Как в кино.
Голос сразу не узнал. Разговаривает на чисто русском.
— Ты вот медик. Намешаю мухоморов в суп — кто узнает?
«Мяу-мяу-мяу».
— Тётя Геля, ну что вы такое несёте. Во-первых, мухоморами отравиться невозможно. Самое большое — понос. Я как медик говорю.
— …Или мышьяком, — не слушая. — Ляньчын сказал — маньяк, по глазам видно. Я просила-просила. Пристрели ты его. Ну, случайно подлез на охоте… А не, не может он, на охоте. Ружье незарегистрированное.
— Тётя Геля, ну что вы… (мяу-мяу-мяу). Ложитесь спать. Так ведь просто не делают. Приедет милиция, вскрытие.
— Мож, не будет? — с надеждой. — А мож, перебрал. Ведь бывает?
— Точно сделают. Ай… Подождите, молодые. Она… (неразборчиво). — У меня Лянка малая была… — перешла на шепот.
— Что ты..!
— Пойдемте, я вам нашатыря накапаю.
— Да не хочу ждать… — дверь закрылась, поглощая.
Лежал, как обосранный. Обоссанный, что и в действительности. Вот, алкогольные слезы потекли. Растер лицо грязью. Сел. Вытер и грязь. Холодно. Тучки расчистились, звезды. «Черный ворон» — можно а капелла.
Взял невесту
Тиху скромну